Пэнлай не существует

Продираясь сквозь порывы ветра, он искал дом. Не зная наверняка кто он сам такой: чудище из отражения, ненавидимый отцом ребёнок или любимый мамин сын и отличник, которого, почему-то, затолкали в лечебницу. Или вообще сирота, который видел гибель своей семьи. Вэнь Кэсин он или все же Вэнь Янь. Или что-то среднее между ними? Цельная ли личность или перекроенная, покорёженная, поверженная собственным нестабильным разумом и событиями, происходившими вокруг? Неизвестно, сколько он шёл. Может месяц, может два. Было очень голодно, а холодно — постоянно. Пару раз, будучи ещё в пределах родного города, он ночью в подворотне нашел крысу. И честно хотел её съесть, но не смог себя пересилить. Зато увидел, что она выбежала из бака с выкинутой из ресторана едой. Та была нетронутой ещё и немного тёплой в своём помятом картонном коробке, а пахла так вкусно, что невозможно было удержаться. Он ел её прямо руками, не сдерживая слёз. Какое это счастье — поесть обычной тёплой еды, не склизкой и безвкусной, а текстурной и ароматной, доступной каждому свободному человеку. Везде мерещились тени. И цепи. Он не помнил, когда это началось. Но они подгоняли его в ходьбе, заставляли двигаться дальше и дальше к неясной цели. Ведь где-то там — дом. Или то место, которое он смог бы так называть. Он чувствовал, что, когда придёт, там его кто-то будет ждать. Кто-то очень важный и нужный ему. Как воздух или, скорее, как душа.

***

Отец, Вэнь Юй, иногда казался моложе чем есть: он улыбался ему грустной улыбкой. Это было странно: видеть собственного родителя двоящимся. Тот образ, который был дольше знаком и выглядел старым и раздражённым, всегда называл его ненормальным, сколько он себя помнил. Другой же был ласков, терпелив. Сложно представить, но это так. Вэнь Юй отбирал у него второе одеяло летом, когда его изрядно морозило, невзирая на все просьбы и мольбы, а тот, кто назвался Вэнь Жуюем, в то же время извинялся за него и за то, что не мог быть рядом. Что когда-то не поставил на первое место своего сына и согласился помогать своим друзьям неведомо с чем, подставив этим свою семью под удар. Мысленно он ненавидел почему-то обоих. Но Вэнь Жуюя, по непонятной ему самому причине, — в разы больше. Образ мамы приходил редко. Точнее — лишь однажды. Лишь в самый тяжёлый момент. Он вспоминал её лопатки, на которые глядел, когда видел её вживую последний раз: та просто закрыла дверь в комнату и вышла. Он не знал ещё тогда, что она собрала вещи, чтобы бросить его насовсем. Но как замолк резкий звук хлопнувшей двери, разделивший его недолгую жизнь на «до» и после», он ощутил острое чувство потери, ещё толком не осознавая ситуации. И тогда пришёл Образ. Женщина протянула ему руку в попытке погладить, сдерживая свои слёзы, и сказала, что он справится. И что всегда будет её маленьким любимым А-Янем. Или А-Сином, если захочет. — Кто такой «А-Син»? — только и спросил он, но образ исчез. Как и настоящая мама. Ему снились её лопатки. И то за ними захлопывалась дверь, а он стоял истуканом и не мог ничего поделать, то он лихорадочно гладил их, утыкался в них носом, в попытке почувствовать родной запах благовоний, трав и чего-то ещё. Но удавалось лишь ощутить кровь на своих руках, которые трогали её совершенные кости, на губах, которыми благоговейно и отчаянно их целовал — в детстве, если что-то болело, та почти так же делала и говорила, что всё пройдет и заживёт. Он знал, что настоящая мама жива, просто ушла. Но почему во сне ему казалось, что той больше не существует, и всё что ему осталось — видение о лопатках, которые он не смог сохранить подвижными, красивыми и целыми? Потом он пугал по ночам своими криками отца. Сам пугался и его, и собственного голоса. А какой-то холод подбирался к нему всё ближе и ближе, пытаясь утащить на дно ледяного колодца разума. Друзей у него не было вообще. Дети хотели дружить с понятными им ребятами, а Вэнь Янь, любящий веера и классическую поэзию, был странным, неудобным, вечно болеющим, слишком вспыльчивым… Список того, насколько он «не такой», продолжать можно долго. Но его волновало это только поначалу, когда он ещё не отчаялся с кем-то подружиться. Потом же просто пытался остаться хоть как-то на плаву, в то время как остальные наслаждались жизнью согласно возрасту. Появление в доме некоторых людей отзывалось в нём необъяснимой злостью. Пара друзей отца просто ощущались неприязненно, но вот дядя Чжао… Он не понимал, почему тот сразу вызывал в нём желание ощетиниться, вооружиться и ни за что не поворачиваться к нему спиной. Два раза он пытался от него избавиться. От снотворного Чжао Цзина откачали, от начавшегося диабетического приступа у отца нашлись в халате сладости, хотя Вэнь Янь постарался выкинуть все, что были в доме. Но затем родитель и дядя были настороже, явно начали подозревать его в чём-то. Однажды отец задержался на работе, как это обычно и бывало, и попросил дядю Чжао приглядеть за ним. Возможно ему исполнилось на тот момент семнадцать, он не помнил уже. Вэнь Янь пришёл после начала осенней учебы домой, весь закутанный, как только можно было. А дядя Чжао сидел за столом на кухне, попивал чай и держал в руке мамину заколку. Ту вещь, которая осталась единственным напоминанием, что та когда-то была с Вэнь Янем. И это стало последней каплей. Тогда же он увидел в отражении в зеркале чудище, похожее чем-то на него самого. Только оно было старше значительнее. И, казалось, сильнее. — Он отобрал у тебя родителей, а ты спокойно терпишь его в своем доме? Что за ничтожество… — проговорило одними губами существо, восседая на каменном сидении. — Твоя мама не вернётся, пока он жив. Твой отец не полюбит тебя, пока рядом с ним находится он. Убей его, и они будут с тобой. Убей, и тогда они всегда будут рядом. Его руки сами последовали этим увещеваниям. Он не особо отдавал себе отчёт в действиях, будто что-то захватило его тело. Движения стали отрывистыми и быстрыми, умелыми. Чжао Цзин заметив его, удивился позднему приходу, предложил чаю. Мимоходом отметив, что больше хочет чего-то посущественнее, он прошёл полностью на кухню, бросив школьный рюкзак, подошёл к столешнице с кухонными ножами, вынул один из них. Чжао Цзин не обращал на него внимания, пока он резко не нагнулся и не приземлил нож ему на руку. Он не мог сам себе ответить, почему решил сначала избавиться именно от руки. И решил ли так именно он, Вэнь Янь, а не то, что нашёптывало ему непонятное видение на ухо. Но попал полноценно он только по мизинцу, потом лишь немного успев поранить остальную руку. Ему было жаль, что Чжао Цзин так легко отделался. Если бы в этом вечно болеющем теле было побольше сил, как когда-то… Чжао Цзин, несмотря на шок от произошедшего, с лёгкостью вырубил его. А в себя Вэнь Кэсин (или Вэнь Янь?) уже пришёл в медучреждении. Отец выглядел разочарованным им. Боящимся. И это невольно заставило улыбнуться. И так же пронеслись в голове мысли, принадлежащие не ему, но Вэнь Янь этого не заметил: «Лучше боязнь, чем отвращение и неприязнь. Бойся, Вэнь Жуюй. И борись за своё существование, если я не сменю гнев на милость». — Ты останешься здесь, пока не вылечишься. Я буду навещать тебя и приносить книги. С тех пор выход из лечебницы закрылся для него со внешней стороны, без права смотреть на мир при свете дня, а не электрических, потолочных ламп. Вэнь Юй навестил его всего с десяток раз. За три года. Появлялся в основном перед Новым Годом и днём рождения. В то время как его пичкали таблетками, отказывались порой мыть, попеременно избивая. В один из дней, кажется в тридцатый или тридцать пятый, он снова увидел в отражении чудище. Оно выглядело недовольным его внешним видом. — Хочешь, я помогу тебе отсюда выйти? Он не хотел соглашаться неизвестно на что. Но через пару дней его навестил Чжао Цзин. Говорил какие-то сожаления, которые не находили внутри семнадцатилетнего подростка отклика. Он слушал эти увещевания, просьбы постараться следовать рекомендациям врачей. Тогда, не сдержавшись, он плюнул ему прямо в лицо и сказал, что жалел лишь, что у него не получилось стереть его с лица земли. После ухода Чжао Цзина ему втолкнули в рот лекарства, не заботясь, задохнётся он ими или же всё таки проглотит, и Вэнь Янь сдался. Он устал. И очень хотел домой. К маме. Которая бы его любила, а не оставила, ничего не объяснив, просто закрыв однажды дверь и не вернувшись. Призрак довольно оскалился в улыбке, но она не пугала больше Вэнь Яня. Самое страшное для себя он уже увидел, как раз в тот день. Дальше он всё наблюдал будто со стороны. Будто был собой и не был одновременно. Если ел, то не ощущал вкуса. Если спал, то проваливался куда-то, где были тёплые солнечные лучи, пробивающиеся через густой туман, старое поместье, принадлежащее кому-то. В котором, как ему казалось, он мог бы ориентироваться и с закрытыми глазами. Манекены для занятий боевыми искусствами во дворе: покосившиеся, но вполне пригодные для тренировок. Щемящий душу порожек на входе, где, кажется, он мог бы часто сидеть, размышляя о чём-то. Главный зал, в котором стоял огромный стол в конце, а остальные, поменьше, были по бокам. Деревянные перегородки, древние кисти и ссохшаяся тушь для каллиграфии. Всё это было тем, что отзывалось в душе и сердце. Но молочный туман попеременно захватывал поместье, сменяясь на снежный вихрь. И в такие моменты приходила боль, от которой он просыпался. Боль чувствовалась в руках и спине. Она фантомная, но от неё знобило нещадно. Казалось, что его погребало под собой что-то массивное, холодное, стремительное. А он пытался вырваться из этой по-могильному ледяной ловушки и не мог. Обычно в такие моменты вбегали в его комнату-камеру врачи, пытаясь сделать что-нибудь, чтобы он не задыхался. А он вырывался из их рук, несколько раз даже умудрился — неизвестно как, у него ведь совсем не было сил — ударить пару врачей, одному вколоть его же укол, который хотели сделать ему. После этого его держали исключительно в смирительной рубашке. За этим случаем последовали и другие, подобные. Неосознанная улыбка, незнакомая ему, скользила по губам, которые издавали издевательские речи, прямо в объектив камеры, насмехаясь над врачами, которые его заковали. Вэнь Янь порой приходил в себя и боялся... Но потом думал, что раз уж синяков становилось меньше на руках и скулах, значит что-то его защищает. А раз так, то пускай «оно» делает что хочет. Единственное, что он изредка делал, это напевал мелодию, которую, был уверен в этом, ранее никогда не слышал. Но она успокаивала и помогала отгородиться от всего происходящего. Он будто невольно переключался между двух личностей, не в силах контролировать этот переход. Сознание Вэнь Яня быстро угасало, от него самого практически ничего не осталось кроме знания, что он когда-то жил, а не существовал. Возможно в том самом поместье?

***

Эти мерзкие мучители пытались дать ему транквилизаторы. Парочку из них он выплюнул в них, другую незаметно сплюнул позади себя, перекрыв обзор своим телом. Он наловчился делать это так, что разве что по камерам можно было отследить, что именно он натворил. Ему часто меняли врачей, потому что мало кто выдерживал его разговоры. Тот же Чжао Цзин, продолжавший приходить чаще родителя, был, наверно, единственным исключением. — А-Янь… А-Син, — исправился старик, поглядывая на него болезненно. — Может, просто поговоришь со мной? Почему ты всех запугиваешь? — Потому что они и так боятся того, с чем должны работать. Или потому, что они слабы? А может потому, что мне нравится их запугивать? Особенно после того, как они… — в голове всплыли воспоминания о юаньцах, и он приложил усилия, сцепив зубы, чтобы не закричать, чувствуя боль сломанных тогда пальцев. Чжао Цзин явно не верил тому, что слышал. А ему вовсе не хотелось вести светских и душещипательных бесед. Хорошо, что того быстро выпроводили. Сбежать удалось далеко не сразу. Попытки медитировать долгое время ничего толком не приносили, кроме крохотного потока светящейся на кончике пальцев силы. Но с каждой попыткой, мало помалу, удавалось ослабить сдерживающие руки ремни. Три года понадобилось только на то, чтобы научиться делать это и открывать решётку на окне в палате, как и само окно. Он практиковался порой на камерах наблюдения, которые были установлены в его месте заточения. Нельзя было поручиться, всё ли с ними осталось в порядке после его манипуляций. Выбрался он тихой безмолвной и безлунной ночью. Никем не замеченный. Спокойно спрыгнул вниз со своего этажа. Тело помнило как двигаться: плавно опустилось вниз, на мягкую траву сквера возле больницы, где он содержался. И что-то звало его вперёд. Продираясь сквозь каменные джунгли, пугаясь прохожих и пугая их самих, он выбрался только через пару недель из черты города. И там местность, за исключением трасс и дорог, казалась знакомой. Совсем неуловимо, но чем-то пейзажи, раскинувшиеся перед ним, помогали ориентироваться. Хотя всё, что он знал о месте назначения — его там ждут. И с каждым пройденным километром он чувствовал, что всё стынет в жилах. Но не сопротивлялся этому. Больше не сопротивлялся.

***

Он не сразу понял кто ему встретился. Его звало на гору и он, уже в бреду, обессилевший, еле до неё добрался. В такие места не ходят без спецоборудования. Неудивительно, что на подъёме он провалился по пояс и застрял. В голове билось, чьим-то смутно знакомым голосом, до жути напоминающим его собственный: «Сумасшедший Вэнь, сумасшедший, сумасшедший!». И что-то, одновременно с этим, насмешливо хохотало. Его неимоверно трясло. Силы начали покидать тело, дыхание стало слабым, всё существо охватила паника. Горло перехватило: из него вырывались хрипы, не было возможности позвать на помощь. Да и кто в этих горах ходит по ночам, чтобы спасать заплутавших? Он не зря в детстве боялся этого холода. И не понимал теперь, зачем пошёл на непонятный зов, проявляющийся в сильной тяге к неизведанному месту. Вдруг показался бледно-зелёный огонёк в темноте. Тот был крохотным, но точно напоминал пламя. Мистическое и неземное. Он решил, что действительно сошёл с ума. Потому что огонёк не просто был в воздухе, а находился в чём-то, что было когда-то целым лицом. Призрак еле двигался, с трудом перебирал конечностями, но при этом обладал достаточной силой, чтобы вытащить его из оков снега. Но проблема в том, что он больше не мог ходить. Ему нужно было срочно отогреться хоть как-то. Неизвестный же тащил его, не имеющего возможности сопротивляться, куда-то вглубь снегов. Юноша не понял, как его не стало. Или как он стал чем-то, что было частью чего-то. Он видел всё глазами этого существа. Ощущал всё его чувствами. И главными из них были тоска и жажда. Голодный призрак, который хотел остаться чем-то светлым для своего А-Сюя. Который хранил его тело, пока не пришли какие-то юаньцы. Которые отобрали у него возможность заботиться о единственном ярком пятне его тусклой нежизни, позволявшим не стать окончательно тёмным созданием. Которое погубило потом Вэнь Яня, корявое перерождение самого себя. Лишь бы добраться до А-Сюя. Но добрался он уже до него будучи цзянши. Голодным. Холодным. Жаждущим чужую душу. Жаждущим сохранить её в себе, раз не получилось рядом с собой. Он видел как цзянши мучил и пугал его отца в этом перерождении. Видел, как призрак нашёл его А-Сюя. Как пробирался в его сны, как А-Сюй сострадал ему, как, не зная того, освободил цзянши из оков. Как цзянши нашёл его, надев на себя одежду Вэнь Яня. Как его тело стало чуть более подвижным и тот мог скрывать свою внешность мороком, насытившись жизненными силами пришедшего по зову наивного юноши. Сопротивлялся голодной сущности он дольше, чем мог бы кто-либо другой на его месте: он пытался уберечь А-Сюя, предостеречь. И где-то маленький мальчик — живший внутри него, мечтающий увидеть рядом маму, чьи знания и умения он впитал в себя из-за воздействия тёмной сущности — ликовал, когда видел поместье во иллюзии-сне, где был молочно-белый туман и угловая крыша. Где-то в его неполной истерзанной душе сохранился огонёк, желающий помочь, а потому он просил А-Сюя, к которому испытывал непередаваемые по сложности чувства, забыть о нём. Не искать. Тот, к сожалению, не послушал. А цзянши нашёл его. Нашёл и зачаровал. Что мог сделать Вэнь Кэсин, который не был даже мелким эхом себя прежнего, а лишь проблеском воспоминания? Каждый раз, когда цзянши хотел полностью выпить всю энергию А-Сюя и вгрызться в его горло зубами-бритвами, Вэнь Кэсин с большим трудом направлял как-то эту бурю желаний в поцелуй. И призрак, может где-то в голове или в животе, где-то на задворках сознания был доволен. Только А-Сюй всё равно слабел после каждого такого раза. Вэнь Кэсин знал, что не сможет долго противостоять этой тёмной сущности. Но она, как и он, просто хотел всего А-Сюя себе. Он сумел продержаться всего лишь месяц. В этом не было зла или добра. Нельзя судить голодное существо за голод, как нельзя судить небо за то, что оно порой заливается слезами дождя. — Лао Вэнь… — Чжоу Цзышу зашёл в Арсенал и обернулся на него, стоящего в проходе, в который задувал сильный ветер со снегом. Во взгляде Цзышу мелькнула лёгкая боль, которая сменилась улыбкой. — Знаешь, мне недавно приснился сон, что я зашёл сюда, а ты… Ты не успел. — Это был всего лишь сон, А-Сюй, — зашёл внутрь он и закрыл массивные двери, отгораживая ими Арсенал от остального мира. Тот же продолжил, как не слыша его, лишь заворожено смотря: — А потом был странный мир… С какими-то машинами, телефонами. В нём я видел мальчишку, точнее его фотографию. Кажется, его звали Вэнь Янь. Он был так похож на тебя. По отвернувшемуся от выхода лицу с мороком, не дававшим в нем опознать нечеловека, прошлась улыбка. Брошенный мельком взгляд выхватил три скелета около постамента и то, что было позади них. В сильной тени притаился ещё один, невидимый человеческому глазу, ранее, много веков назад, здесь не находившийся. Четвёртый. Не принадлежащий ни его А-Сюю из прошлого, ни пытавшим его самого трём неудачникам-смертникам. Внутри цзянши что-то коротко возликовало. А-Сюй помнил его. — В этом мире Хэлянь И был мне практически настоящим братом. Не императором, а именно братом. Тот, кто отобрал тебя у меня, во сне был таким… Непохожим на себя. Как глупо и неправдоподобно, — хмыкнул Чжоу Цзышу, резко развернувшись и более внимательно оглядываясь. — Странно… Существо приблизилось неслышно к нему со спины. — Что странно? — Здесь всё так же, как в моём сне. Стул… Останки юаньцев. Если бы сердце Вэнь Кэсина билось, то сейчас бы отчаянно зашлось. Хотелось сказать: «Уходи!». Прогнать, пока ещё не поздно. А будь он сам жив по-настоящему, то сразу бы распахнул веер, чтобы порубить противника на кусочки. Но телом владел цзянши. И его рот двинулся, выдыхая наконец звуки, не таясь: — Это был дурной сон, А-Сюй. Пойдём, выспимся нормально. Ты устал. Цзышу только оглянулся, как к нему прижались губы. И резкий недоверчивый взгляд сменился усталым, будто в дремоте. — Лао Вэнь. Это… действительно ты? Зелёный всполох огня, не скрываясь, взвился в тёмном правом зрачке напротив. Губы болезненно и голодно впились ещё с большей силой. В конце концов, призрак получил своё. Приведя в проклятый Арсенал, выпил душу окончательно. И собирался спать так долго, как мог, чтобы по итогу превратиться в ничто, в прах, предавшись забвению.

***

А-Сюй, такой тонкий и нежный, весь белый как полотно, лежал рядом. И Вэнь Кэсин чувствовал неясное умиротворение и целостность. Ведь родственная душа близко. Её можно теперь коснуться. И пусть А-Сюй больше не дышит, он тоже, по сути своей, мёртв. Для того, чтобы быть со своей родственной душой, дышать не обязательно. Но находиться в одном гробу… Наверно в прошлой жизни это было одним из заветных желаний. Стать одним на двоих прахом. Иметь право на это: быть с ним и в смерти, и в посмертии. Потом уже Хэлянь И, нарушивший их покой, лежал перед гробом в неестественной позе, с выпученными в страхе глазами, придавленный разрушившимися ледяными креплениями, с раздробленными ногами. Вэнь Кэсину его не жаль. А вот А-Сюй… Он дотронулся до ладони, ощутив нежность кожи, вгляделся в застывшую в вечности красоту. Посмотрев последний раз на любимое до дрожи лицо — коснулся холодных, должно быть, как и его собственные, губ поцелуем. Он — его. Теперь уже вечно. Теперь можно стать прахом спокойно. Тела рассыпались на мелкие песчинки и ничто не указывало на то, что вместо них тут были когда-то люди. Разве что могли представлять собой какой-то интерес в этом богами забытом месте оставшиеся три рисунка, сделанные тушью. Всегда одни и те же двое мужчин были изображены на них. Лицо не показывалось ни на одном. Зато на них они то держались за руки, то просто шли рука об руку. Кто-то, кому не повезёт найти это место, мог бы подумать, что мужчины в ханьфу были хорошо знакомы. Кто-то, кто окажется удачлив, чтобы попасть внутрь и выйти, мог бы рассказать, что именно они и остались там в виде пепла, припорошеного лёгкими хлопьями осыпавшегося снега.