о смерти обожает видеть сны

Приглашение в будуар вскоре последовало. Герберт устроился у изголовья постели, словно сытый зверь, не утруждаясь раздеться. В его покоях царил лиловый, все его оттенки — гораздо более изящная демонстрация роскоши, чем золото и драгоценности. Альфред коснулся пальцами пурпурного бархата полога, увлекся — на его коже нынче все ткани ощущались иначе. Пришлось отвлечь его смешком и жестом белой ладони в обрамлении тонких кружев рукава. — Я ведь могу подумать, что в моей постели ты найдешь что-то более интересное, чем я, — сказал Герберт, изогнув губы в усмешке, — даже если это так, Альфред, ну это же моветон даже для простого происхождением студента. — Простите, ваша светлость, — ответил Альфред без ноты раскаяния в голосе и опустился на постель рядом, — я все не привыкну к тому, что некоторые вещи могут и подождать. — Если бы ты знал, чего мне стоило дождаться тебя, — Герберт вновь впадал в меланхолично-томное настроение, в котором он то был искренен, то забавлялся маской, — впрочем, ты стоил каждого мучительного мига одиночества. Поверишь ли, но и со мной одиночество случалось, — и подмигнул. Значит, заигрывал. Ах, кто бы согрел. Бесконечно длинные ноги над коленями прикрывал тонкий шелк ночной сорочки. Герберт предпочел дрожащему пламени канделябра лунный свет, резкие тени в серебре и его искристую дымку — так на фоне лиловой ткани его кожа выглядела бледным лепестком розы с призрачным румянцем, такая хрупкая иллюзия жизни. Альфред коснулся его — осторожно, скользнув кончиками пальцев от колена по гладкой ноге вниз, до выступающей, обманчиво хрупкой лодыжки; вернулся ласкающей ладонью вверх, поддевая край сорочки, но лишь немного. Никогда Альфред не писал стихов. Даже в новой жизни удивительные открытия обыденного он не стремился описать поэзией. Но для Герберта единственно подходящими почему-то ощущались только чужие сонеты — и собственные, еще не оформившиеся, стыдные строки. Вместо этого он спросил: — Удивительный цвет, ваша светлость, — Альфред коснулся шва над подолом, оглаживая под коленом, — что за химический состав так окрашивает шелк? Герберт придвинулся к нему так стремительно и плавно, словно бесшумно перетек. Перед лицом Альфреда оказались бледные горящие глаза, и щекой он ощутил россыпь тонких уколов когтей. — Такой ученый муж, как ты, должен знать об индиго, — Альфред машинально сжал его колено, — я отправляю особый алхимический рецепт в Лондон одному… другу из Индии, — и ресницы почти что коснулись его лица, — морена, кармин и трансмутация холодножидкостным методом дают удивительный результат. Альфреду стоило попросить Герберта прочитать ему трактат об общей химии вот так, на ухо, прихватывая губами мочку. Уложить его на спину было легко. Светлые пряди рассыпались, как. Альфред отогнал воспоминание о случайно подсмотренной ночи, устыдившись не того, что застал — а что мог подумать о другом мужчине в объятиях Герберта. Но будоражащее воспоминание все равно разогнало его кровь: повинуясь интуиции, Альфред наклонился — он никогда этого не делал, ни с живыми, ни с мертвыми, — над шеей Герберта, коснулся нерешительно коротким поцелуем кожи. Только когтистая ладонь легла на его затылок, не позволяя отстраниться — и Альфред прильнул, не решаясь на большее, игнорируя нарастающее желание терзать. В том, чтобы ласкать, было что-то более сладостное, чем в ответной ласке; мягкие стоны были приятней поцелуев. Но удивительней всего оказалось то, что не требовалось никаких знаний для того, чтобы чувствовать, как между ними двумя разгорается, не обжигая, сладострастие. Альфред опустил ладонь ниже — задрать наверх мешающий подол, обнажить больше кожи — но его перехватили за запястье и настойчиво потянули ниже. Он замер, и приподнялся, чтобы загляднуть Герберту в лицо. Было бы глупо спросить, действительно ли тот желает продолжения: Альфред мог чувствовать жар и напряжение всем своим телом, видел, как чувственно приоткрыт бескровный рот — но разве стоило торопиться? — Я несведущ в делах любви, — Альфред уперся когтем большого пальца в мягкое бедро, — но я слышал, что в постели с мужчиной стоит быть нежней. — Таким ты будешь со своими смертными любовниками, — настойчиво прошептал Герберт, не выпуская его руки, — господь, я ревную ко всем неслучившимся еще с тобой ночам, когда ты будешь дарить живым самую изысканную нежность перед тем, как подарить вечный сон. Но не со мной, не для нас, Альфред, — и Герберт выгнулся под ним, притирась ближе, — без страдания — разве может вампир ощутить что-то? Даже отец, — Альфред чувствует эту шпильку где-то под сердцем, — он нашел свою особую ноту в симфонии меланхолии и наслаждается ей годами. Не бойся уколоть его лишний раз — в этом он найдет свое наслаждение. Для него оказалось в новинку, что провокация может быть соблазнительной — Альфред поддался, надавливая пальцами на вход в податливое тело. Прерывистый стон послужил ему наградой. Они не раздевались больше, и Альфреду это понравилось — на этот раз. Обещание следующего раза, следующего шага, когда ему будет позволено прикасаться кожа к коже, как это делал другой, распаляет его. Познать такого мужчину интимно, быть желанным Гербертом — это то, что почти усмиряет ледяной огонь внутри Альфреда, и в его постели, в объятиях крепче стальных он чувствует что-то близкое к настоящему покою. — Когда ты будешь в постели со смертным, — Герберт шепчет ему на грани слышимости, дрожа, — позволь ему достигнуть пика первым. Кровь такого человека на вкус, — он подался бедрами вперед, впуская в себя Альфреда, — по сравнению с обычной — словно глоток сладкого вина в засуху. Ох, — он насадился до конца одним движением, и Альфред ощутил, как кружится голова, — тогда, — и движения бедер продолжились, — его наслаждение будет жить в твоем собственном теле часами. — Насытишься ли ты так моей кровью сегодня? — выдохнул Альфред, перехватывая его запястья над головой. — Насытиться? О, ох, нет, — Герберт раскрылся, подставив шею, — мой милый. Как только я тебя увидел, я понял, что мог бы утолить жажду столетий одним взглядом на тебя, но, ах — он прикусил губу и Альфред принял это за знак ускориться, — но только пока твоё сердце еще билось. Моя ночь с тобой уже украдена другой, — но договорить ему Альфред не дал. Как будто чужой голод отразился в нем эхом, наполненным тоской криком — но это пламя можно было успокоить, только отдавая. Альфред отдаст ему столько ночей, сколько нужно.