Кровные узы

Дин не знает точно, сколько времени это длится — он очень быстро потерял счет времени, стоило попасть сюда. Да и не то что бы было много ориентиров — он находится в грязно-зеленом пространстве без верха и низа, висящий на крюках, словно пойманная на наживку обреченная рыбешка, и вокруг слышатся крики-вопли стоны, вокруг грохочут молнии, слышится чей-то злорадный смех, и все, что Дин испытывает — это боль. Бесконечная агония. Те, кто причиняют ему боль, знают множество изощренных способов это сделать. Если бы его тело не восстанавливалось после каждого такого «сеанса», то от него бы давным-давно ничего не осталось — словами не описать, как эти… демоны любили оставлять на нем колотые кровоточащие раны, выдирать ногти и волосы, отрывать ему конечности, скармливать своим животинкам или вскрывать его, запуская под кожу каких-то крыс. Ему скармливали какое-то дерьмо — иногда в прямом смысле — заставляли жрать жуков и прочую мерзкую дрянь. Но все это было терпимо… ну, в каком-то смысле. Выбора у него все равно не было, правда? Гораздо хуже становилось, когда вместо физических пыток они прибегали к психическим. Или как это дерьмо называется — Дин не Сэм, чтобы разбираться в этом. Но… они использовали дорогие его сердцу образы, чтобы причинять ему душевную боль. Первой, конечно же, стала мама. Она смотрела на него своими пронзительными глазами, в разочаровании поджимала губы и говорила, что рада, что умерла, потому что не видела, каким стал ее любимый старший ребенок. Она говорила, что возлагала на него большие надежды, что хотела для него блестящего будущего, нормальной жизни, а не жизни в машине, выпивки и женщин. Она говорила, что его брат гораздо лучше него, и что она сожалеет о том, что Дин ее сын. Дин знает, что это неправда; знает, что им нравится, когда он плачет, потому что они причиняют ему нестерпимую боль драгоценным образом матери, но не мог закрыть свое сердце от этих слов, просто не мог. Они вгрызались в него подобно адским гончим, отрывали от его души целые куски, заставляя задыхаться от боли и задумываться, а не права ли она. Как низко Дин пал? Насколько сильно разочаровал маму — всегда добрую, всегда улыбчивую, всегда мягкую и нежную, что она перестала улыбаться губами и глазами, ее голос утратил теплоту, став отчужденным и пустым? Потом был отец. Конечно же, отец, куда же без него? Без человека, на котором базировалась личность Дина, на которого он отчаянно пытался быть похожим, катаясь на его машине, одеваясь в его одежду, но так и не сумев хотя бы немного приблизиться к желаемому результату? Было ли это причиной того, что голос отца звучал холоднее обычного, в нем было больше стали? Поэтому ли отец говорил, что Дин его разочарование, его долбанное проклятье, которому следовало сгореть в огне вместо любимой жены Джона? Поэтому ли он говорил, что Дин всегда был обузой, даже большей обузой, чем его брат? Поэтому ли отец сказал, что не приехал тогда, когда Дин умирал от инфаркта, потому что не хотел видеть это никчемное, жалкое зрелище — потому что отчаянно жаждал выбросить старшего сына из своей жизни? Потом был Сэм. Наверно, самое большое сокровище в жизни Дина. Его младший брат, которого он учил ходить, говорить, держать ложку и вилку, писать, читать и прочее. Младший брат, которого Дин растил, ради которого бесчисленное количество раз рисковал так, как никто другой не рискнул бы ради своего младшего брата; младший брат, Сэм, который говорил ему, что лучшим днем в его жизни был день, когда он уехал подальше от Дина, от его омерзительного характера, чокнутого папаши и жизни, которой был недостоин. Когда Дину кажется, что больнее уже быть просто не может, что его и так уже выпотрошили, вывернули наизнанку настолько, насколько это вообще возможно, появляется она. Ксандра. И Дин понимает, что это нихрена не конец. Что сейчас его просто добьют. Интересно, можно ли умереть во второй раз, в Аду? И если да, то куда после этого он попадет? Ксандра говорит о том, что жалеет, что дала ему шанс. О том, что жалеет, что вообще заговорила с ним тогда — что жалеет, что согласилась быть с ним, путешествовать с ним, целоваться с ним и делить с ним постель. Жалеет, что осталась после того, как он продал душу, жалеет, что сомневалась в том, стоит ли делать аборт. Жалеет, что позволила ему появиться в его жизни. И от этого… что ж, от этого действительно больно. Безумно больно. Дин никогда никого не любил так, как любит Ксандру — ни одна девушка не смогла стать близкой к тому, что было у них с Ксандрой. Она… она действительно была особенной. И слышать от ее образа, что она жалеет обо всем, что Дин бережно хранит в самом укромном уголке своей души, было настолько больно, что он просто виснет в своих путах, не в силах даже жмуриться, чтобы не видеть перекошенные лица близких людей. Его ухо вдруг опаляет горячее дыхание. — Какие ужасные слова, — посмеивается хриплый голос. Дин вздрагивает, безошибочно узнав его. Аластор, тот, кто больше всех любит причинять ему боль, и тот, кто делает это так же хорошо, как и дышит. — Она обидела тебя, да, малыш Дин? Дин сглатывает. — Пришел поиздеваться? — спрашивает он, надеясь, что ему хотя бы удалось создать видимость отсутствия дрожания голоса. Но, если судить по ухмылке Аластора, он проваливается. — Ну что ты, — наигранно обижается Аластор. — Нет, конечно. Я здесь, потому что переживаю за тебя, малыш Дин. — Переживаешь? — почти с насмешкой спрашивает Дин. На лице Аластора появляется выражение наигранной оскорбленности, когда его глаза округляются, а брови чуть поднимаются. — Ну конечно, — отвечает он так, будто объясняет основы базовой математики крошечному, только начавшему познавать мир ребенку. — Ты ведь мой самый любимый грешник, малыш Дин. Поэтому я хочу, чтобы тебе было как можно более комфортно. Дина тянет не то, что фыркнуть — лающе рассмеяться на это абсурдное заявление, но ему слишком больно и — к собственному стыду, стоит признать — страшно, чтобы так насмехаться над лучшим палачом Ада, у которого был странный… интерес к нему. Аластор абсолютно непредсказуем. В один момент он мог смеяться над шутками, оскорблениями и бравадой Дина, будто они были старыми друзьями, встретившимися в самом неожиданном месте по велению судьбы и решившими вспомнить былые приключения, а в другой — его лицо каменеет или искажается чудовищным кровожадным оскалом, когда он вгоняет под ребра Дина раскаленные куски метала и наслаждается его криками с лицом человека, попавшим на концерт классической музыки. Аластор непредсказуем и очень, очень жесток. А еще безумно изобретателен, как Дин успел выяснить. Это ведь его идея была показывать образы семьи Дина, чтобы морально сломить его. Кто знает, какая еще бредовая идея посетит его отравленный разум? — Ты любишь ее, — не спрашивая, а утверждая, говорит Аластор, явно имея в виду Ксандру. Дин, поджав губы, напряженно следит за каждым его движением возле образа любимой девушки — демон ходит вокруг нее, подобно акуле, кружащей вокруг своей жертвы, и рассматривает с пугающим азартом. — Должен признать, хороша. Вкус у тебя есть. Но язык… Аластор разочарованно цокает. — Она совсем тебя не ценит. И прежде, чем Дин успевает открыть рот, чтобы вставить очередной комментарий, Аластор продолжает: — Мы должны это исправить, как считаешь? По спине Дина моментально бегут мурашки. — Что… ты имеешь… в виду? — спрашивает он осторожно, с опаской и почти страхом, наблюдая за тем, как Аластор отходит в сторону. Тот поворачивается к нему с улыбкой, от которой начинает тошнить — она не предвещает ничего хорошего. — Нужно показать ей, что никого лучше тебя она уже не встретит, — просто говорит Аластор. — Поэтому говорить такие обидные слова не стоит. Бешеное «что ты задумал?» готово сорваться с его губ, когда обстановка вокруг резко меняется по щелчку пальцев демона. Вместо привычного грязно-зеленого пространства, в котором они находились большую часть времени, или пыточных камер, это оказывается на первый взгляд обычная спальная комната с большой кроватью посередине. Вот только Дина прошибает холодный пот, стоит одной очень неприятной догадке посетить его голову. — Стой… — начинает он, но его прерывает Аластор, толкнувший Ксандру — по крайней мере, ее образ или то, что приняло ее облик — на эту самую кровать. Словно в замедленной съемке, Дин наблюдает, как Аластор нависает над Ксандрой, хватает за подбородок пальцами, чтобы не вертела головой, и с силой целует, а свободной второй рукой явно болезненно сжимает грудь сквозь ткань футболки. Он слышит тихий вскрик Ксандры, видит ее попытки отбрыкаться, но чертов демон сильнее — он просто вдавливает ее в кровать, продолжая целовать, продолжая трогать. Дин рвется со своего места, чтобы оттолкнуть ублюдка, чтобы разорвать его, блять, на части, но только когда чувствует безумную боль, вспоминает, что все еще висит на цепях, и издает отчаянный рев, полный злобы и отчаяния. — Не смей! — рычит Дин, вновь дернувшись. — Не смей, Аластор! Несмотря на то, что он знает, что это не Ксандра, он просто… не может позволить этому случится. Даже если это не она, а всего лишь образ, созданный для причинения ему боли, смотреть на это было выше сил Дина. Он не хотел так ее осквернять. — Не хочешь, чтобы это был я? — оторвавшись от Ксандры, с насмешкой спрашивает Аластор, и хватает ее за горло, вдавливая обратно в кровать. Она хватает его за руку и хрипит, безуспешно пытаясь оттолкнуть. — Тогда, может быть, сделаешь это сам? Дин крупно вздрагивает. — Что? — Почему бы тебе самому не сделать это, а? — Аластор улыбается, и его глаза сияют, как у гения, придумавшего очевидное и простое решение к проблеме, над которой ломал голову целые десятилетия. — Если ты не хочешь, чтобы это был я или кто-то еще. Возьми ее. Ксандра, или то, что выглядит, как она, пораженно замирает под Аластором, а потом смотрит на него ее глазами — напряженными и испуганными, и Дину становится страшно от того, насколько этот образ живой. — Поспеши с ответом, малыш Дин. Дину хочется послать его нахуй. Хочется, блять, послать его нахуй и не делать этого, но он знает, что сделает этим только хуже. Это ведь не Ксандра. Пусть Аластор делает, что хочет. Сколько еще Дин будет позволять ему вот так играться со своими чувствами и разумом? Стоит просто сказать ему нет и не терзать свою и так разодранную в клочья душу, но ведь тогда демон заставит пожалеть об отказе. Он сделает все, чтобы крики Ксандры преследовали его бесконечно долго, ее образы стояли перед глазами каждую секунду, чтобы совесть ее голосом говорила «ты мог остановить это, но не остановил». «Это не она, это не она, это не она», — твердит себе Дин, жмурясь. Он игнорирует звуки со стороны кровати, он старается просто, блять, абстрагироваться от этого дерьма. Он не желает ни видеть, ни слышать, как Аластор будет издеваться над Ксандрой — над чем-то, что выглядит и звучит, как она — но звуки все равно проникают прямо в его уши, и он знает, что происходит, даже если не видит этого. Короткий вскрик, звук порванной одежды. Еще один вскрик, за которым следует звонкий удар, должно быть, по щеке, и это заставляет Дина вздрогнуть и зажмуриться сильнее. Он чувствует себя таким жалким и беспомощным, таким, блять, бесполезным, что ему за долгое время хочется плакать не от физической боли, а от внутренней — и это даже хуже, чем лечь под нож лучшего палача Ада или быть заживо сожранным адскими тварями. От этой боли не сбежать, ее нельзя перетерпеть или заткнуть. По крайней мере, Дин не может этого сделать, будучи связанным по рукам и ногам, вынужденным выбирать между собой и «Ксандрой». Внезапно его ухо опаляет горячее дыхание, и прямо перед лицом раздается удивленный вдох. Когда Дин открывает глаза, он сталкивается с взглядами с «Ксандрой». И ее глаза — такие же глубокие и напуганные, какие были бы у его Ксандры, настоящей Ксандры. Ее губы так же дрожат, она так же сжимает свои изящные пальцы в кулаки, которые, он знает, могут причинить настоящую боль. — Разве ты не хочешь посмотреть на нее? — шепчет Аластор ему на ухо, заставляя мурашки омерзения разбежаться по телу. — Либо смотри, малыш Дин, либо действуй сам, другого не дано. И, поверь, ты очень сильно пожалеешь, если ослушаешься. Аластор отстраняется от него, чтобы дернуть «Ксандру» за волосы — в этот раз она лишь коротко ахает и вздрагивает, когда ублюдок припадает носом к ее шее, ведет по ней, вдыхая запах, а потом резко кусает там, где шея переходит в плечо. Так сильно, что «Ксандра» вздрагивает и рефлекторно пытается нанести удар, но ее руки перехватывают быстрее и скручивают. — Тише, красавица, тише, — усмехается Аластор. Он перехватывает запястья «Ксандры» за спиной и свободной рукой проводит пальцами по ее напряженному животу, вверх к груди. Она тяжело дышит и сжимает зубы, чтобы не радовать уебка своими звуками, но Дин знает, что ей безумно страшно. Это не должно отзываться в его душе желанием защитить. Это не Ксандра. Это не она, это не она, не она… Но отзывается. Настолько сильно отзывается, что на языке вертится мольба «оставь ее», но Дин продолжает молчать. Он не хочет попадаться на эту уловку. Но он не знает, насколько его хватит. Затем рука Аластора останавливается и начинает двигаться… вниз. Его пальцы касаются края ее джинсов, бегут ниже, чтобы расстегнуть пуговицу и потянуть застежку. Дин видит, как «Ксандра» закусывает губу и жмурится, когда его пальцы заползают под ткань нижнего белья — и его трясет от того, насколько это живая реакция. — Сухая, — с досадой произносит Аластор. — Но я это исправлю. Эти слова — обещание. Мрачное, опасное обещание, которое обязательно будет исполнено. Видимо, решив, что молчание Дина — отказ, Аластор снова оттаскивает «Ксандру» к кровати и толкает на нее, только в этот раз она падает животом. Мгновенно ублюдок нависает над ней и хватает за бедра, чтобы поставить на колени в унизительную позу — в которой они никогда не занимались сексом, потому что Дину, по какой-то причине, это казалось неуважительным. Его Ксандра — не шлюха, чтобы не смотреть ей в лицо. И это становится последней каплей. — Стой. Аластор, будто пес, услышавший команду, оборачивается к нему через плечо с ухмылкой. — Малыш Дин? — Не… не трогай. Я сам. Улыбка, которой одаривает его демон, настолько омерзительная, что от одного взгляда на нее хочется провести несколько часов под кипятком с самой жесткой губкой, которая только есть на планете. Аластор щелкает пальцами, и цепи, удерживающие Дина, пропадают. Он падает на пол, слабый и почти беспомощный, но все же находит в себе силы подняться. На слабых ногах он приближается к кровати и останавливается прямо перед ней. «Ксандра» так и замерла в этой позе, будто смирилась со своей участью и просто ждала, когда это закончится. Как… реалистично. — Ну же, малыш Дин. Ты сам попросил. С языка снова чуть не срывается «иди нахуй». Дин забирается на кровать и думает, стоит ли ему перевернуть ее лицом к себе. Все же… нет. Это не Ксандра. Это просто ее образ. Нельзя равнять ее с его Ксандрой. Его руки безумно дрожат, когда он лично стаскивает джинсы с «Ксандры» — она молча позволяет это, никак не препятствуя. Даже. приподнимается, чтобы это было проще сделать. Тихая, покорная. Сломленная. Она знает, что не избежит своей участи, даже если каким-то волшебным образом избавиться от Дина — Аластор все еще остается молчаливым наблюдателем с прожигающим спину взглядом, и против него «Ксандра» абсолютно беззащитна. Стоит похлопать. Это прекрасная подделка. Хотя Дин уверен, что настоящая Ксандра до конца боролась бы, даже если бы ей выбили все зубы и сломали конечности — она у него… такая. Боевая. Боже, блять, правый, как же сильно Дин скучает по ней и Сэму… — Не зевай, малыш Дин, — нараспев тянет Аластор. — Устрой мне представление. Дин возвращается в реальность, лицо которой ему сейчас представляется рожей какого-нибудь наркомана с желтыми гнилыми зубами и отвратительным смрадом дешевого алкоголя вперемешку с потом и бог знает еще чем — к сожалению, в детстве подобных индивидов они встречали довольно часто, и не всегда эти встречи были приятными. Один такой пытался украсть у них с Сэмми карманные деньги, которых попросту не было, другой — затаскивал кричащую девушку в переулок, третий — уже имел определенные виды на его младшего брата. И сейчас Дин, кажется, станет подобным им. Ебаным насильником. Он старается держаться за мысль, что это не настоящая Ксандра, что это просто мираж, образ, облик — что угодно, но только не настоящий живой человек. Но не получается. Ниточка, за которую он цепляется, как утопающий за соломинку, просто выскальзывает из его мокрых от крови пальцев, когда Дин спускает вниз, к коленям «Ксандры» еще и ее нижнее белье и принимается расстегивать свои потрепанные, замызганные штаны. Разумеется, ни смазки, ни презервативов. Хотя они не нужны, так ведь? — Не тяни, — снова говорит Аластор, и Дин, блять, знает, что это значит. Не делай ей легче. Не пытайся растянуть. Не пытайся сделать приятно. Просто возьми ее. Дин сглатывает, его сердце колотится где-то в горле, там же подступает тошнота, которую он, по идее, не должен чувствовать, но все же чувствует. Его руки трясутся еще сильнее, когда он прикасается к коже — мягкой и гладкой, но холодной, будто все внутри этой девушки застыло от ужаса. Под его прикосновением она вздрагивает и сильнее утыкается лицом в подушку, и Дин может поклясться, что слышит, как она плачет, как она шмыгает носом; может представить, как жмурится и закусывает губу до боли, до крови, лишь бы не издавать никаких звуков. Он тяжело вздыхает и закрывает глаза. Входить не то что бы приятно. Если говорить совсем уж откровенно — то даже немного больно, и он старается выбросить из головы мысль, что «Ксандре» под ним даже хуже. Он просто делает то, что должен — входит до самого конца вопреки всему своему существу. Когда он останавливается, чтобы дать привыкнуть к ощущениям хотя бы себе, он может отчетливо слышать тихие всхлипы — и в ответ на них он сильнее сжимает пальца на бедрах, до синяков, и постепенно начинает движение. «Ксандре» больно, Дину тоже не особо приятно. Единственный, кто наслаждается происходящим — Аластор, занимающий место наблюдателя. Его взгляд между лопаток ощущается ожогом от затушенной сигареты или яркой красной точкой от снайперской винтовки. Еще секунда, и его прожжет, пробьет насквозь, оставив серьезную, возможно, даже угрожающую жизни рану. — Давай, малыш Дин, старайся лучше, — подбадривает Аластор. Дин чувствует, как омерзение покрывает его с ног до головы, как толстый слой грязи, которую моментально хочется смыть под горячей водой. Когда девушка под ним особенно громко и болезненно вскрикивает, внутри него что-то переворачивается, и он останавливается. — О, нет, — снова горячий шепот в самое ухо. — Продолжай, если не хочешь, чтобы вам обоим было хуже. Дин сглатывает. У него нет сил сопротивляться. И он продолжает.

***

Это не ограничивается одним разом. Всякий раз, как Аластору наскучивает использовать его в качестве холста или доводить до полного эмоционального опустошения, он притаскивает эту «Ксандру», и заставляет брать ее. Каждый раз это невыносимо больно и мерзко, Дина тошнит от самого себя, когда он слышит болезненные стоны и всхлипы, которые звучат слишком по родному, и он правда хочет остановиться, но не может. Он знает, что если остановится — то сделает хуже им обоим. Хотя один раз он все же пытается не дать Аластору поймать его на крючок этой сраной иллюзии. И жестоко за это платится. Тогда его заставили наблюдать, как эту «Ксандру» насилует толпа демонов — и ее крики были худшим, что он слышал за все это время. Сколько бы он не умолял прекратить — Аластор лишь ласково ему улыбался и говорил «ты ведь отказался, малыш Дин. Теперь просто наблюдай». Дин не знал, почему продолжает на это соглашаться. Это ведь не его Ксандра. Но что-то внутри страшно болит при мысли, что ей могут сделать хуже, чем сделает он. Он просто не может этого допустить. Даже если это не его Ксандра, а просто ее образ, он… он не хочет смотреть на эти пытки. Уж лучше пусть пытают его, чем заставляют смотреть на пытки близких людей. Это происходит раз за разом, за разом, раз за разом, пока, наконец, не заканчивается. Дин пропускает момент, когда это заканчивается, но Аластор просто перестает приводить к нему Ксандру. И начинает действовать по-другому — просит его стать одним из палачей. Изо дня в день, пока Дин наконец не сдается. А через десять лет его забирают из Ада.