Не моё бессмертие

      Тушу сигарету, оставляю окурок где-то на дне пепельницы. И теперь не могу не думать о Джоне, о встрече с ним, хоть и отчаянно пытаюсь заглушить эти мысли. Хорошо, что я не вернулась домой. Только бы Джерарда зря волновала, а у него и без меня проблем предостаточно.       Бросаю взгляд на экран телефона, загоревшийся от очередного совершенно ненужного сообщения в рабочем чате, и замечаю непрочитанное сообщение от "любимого мужа". Видимо, Фейсбук опять не прислал уведомление вовремя, иначе я бы непременно заметила и ответила. Пусть и сухо, но ответила бы! Ввожу пароль и сразу же тыкаю на мессенджер, а в переписке вижу, как всегда у нас и бывает, длинный ответ.

Эх...снова работа. Жаль, конечно, но я все понимаю. Иногда даже завидую твоей работоспособности: днем и ночью готова ей заниматься, еще и с таким неугасающим азартом. Ты удивительна. Новости не очень: мама заболела. Папа говорит, что что-то с сердцем, что давно уже. Вот она как всегда упрямится себе во вред, в больницу ехать не хочет, представляешь?!?!?!??!?! Наверное, поеду к ним на выходных, если папа с ней не справится. Постарайся лечь пораньше, не истязай себя. Люблю. Доброй ночи и сладких снов!

      Улыбаюсь, читая последние предложения в сообщении. Джерард не перестает заботиться даже теперь, зная о моем бессмертии. Впрочем, в его словах есть смысл, ведь здоровье моральное никто не отменял. И с такими новостями оно не крепчает.       Холодный ветер обдает плечи и я решаю, что пора уже вернуться в комнату. И время уже раннее, так что стоит приберечь силы на этот день. Судя по всему, он будет долгим.

***

      Едва ступив на порог дома месье Лашанса вновь, я чувствую себя необычайно трепетно и одновременно неуютно. На это сказывалось то ли настроение интервьюируемого, то ли мой общий эмоционально нестабильный фон, то ли погода, то ли преклонный возраст, то ли все вместе. Оставляю зонт на подставке и даю себе пару секунд на то, чтобы выдохнуть и сосредоточиться на работе. Мне нужно закончить это интервью, узнать как можно больше информации, как бы трудно это не было.       Встречать меня месье Лашанс не стал, но мне это и не нужно. Не маленькая девочка, не потеряюсь. Прохожу в гостиную комнату, которая за прошлый вечер была изучена мной вдоль и поперек, и, что ожидаемо, застаю Лашанса там же, где он сидел вчера, уже на привычном месте, вновь скрываясь в тени.       Здороваюсь, начинаю интервью. И вроде бы все идет по плану, но невольно отмечаю то, как двусмысленно звучат некоторые ответы. Будто бы сегодня он более заинтересован, чем прошлым вечером, будто бы он знает намного больше того, чем я хочу. И я, ведомая этими мыслями стотридцатилетней невротички, становлюсь осторожнее и вижу подвох почти везде.       Но месье Лашанс говорит очень уверенно и спокойно, будто бы для него в этом интервью нет ничего необычного. — Я нахожу картину одной из моих подопечных, Зоэ Сент-Арно, весьма любопытной, — говорит он и делает многозначительную паузу, будто бы я могу понять что-то особенно важное из его слов. — Но я не скажу, что у меня есть хоть одна любимая. — И что же вас привлекает в этой картине? — Она иллюстрирует смерть американских журналистов во время второй мировой войны.       В воздухе висит напряжение. И тут я чувствую аромат бергамота. Такой знакомый и родной, пусть и не имевший больше права значить для меня больше, чем то было в 1914 году. Мне, наконец, приходит осознание, все произошедшее в этот вечер складывается в единый безумный пазл, которому будто бы нет места в моей нынешней картине мира.       Машинально тянусь к диктофону, нажимаю на кнопку “остановить запись”. Сглатываю, чтобы хотя бы попытаться избавиться от кома в горле. Следующие слова мне приходится практически выдавливать из себя, ведь голос отказывается слушаться. — Это ты? — Я, — отвечает он сразу, поднимается с кресла и выходит из тени.       Ну, вот и все. Тайна месье Лашанса, меценат, который помогает людям искусства, ранее не показывавший своего лица и не дававший интервью, оказывается, Джон Робертс. Или, вернее сказать, Альморет.       И что мне с этим делать?