Привет, заяц

                    

V

Посреди ледяной пустыни

             Ледяное дыхание ветра душило холодом и свирепо царапало щёки. Я утонул в плотном дедовском пуховике для зимней рыбалки и на мгновение очутился в тепле и уюте. Витька на раскладном стуле сидел со мной рядышком в своей камуфляжной охотничьей куртке и в пышных тёмно-зелёных штанах, держал окоченевшими руками тонюсенькую палочку удочки и легонько натрясывал ею над аккуратной узенькой прорубью. Чернющая вода в дырке во льду плескалась и робко лизала тонкую леску ледяным языком.       Есть там налим, нет? Не видать.       Может, ещё увижу. Витька же обещал.       — А вот может получиться так, что мы отсюда без рыбы уйдём? — я поинтересовался у него. — У меня дед так иногда делает. Ничего не поймает с мужиками, потом на рынок, покупает чего-то и домой везёт бабушке.       — Тёмка, мы сюда не за рыбой пришли, ты чего? — ответил Витька и почесал раскрасневшийся на морозе нос.       — А зачем мы пришли?       — Больше, наверно, ради атмосферы. Зачем ещё на рыбалку ходят?       И вправду. Зачем?       Весь прошлый вечер я просидел на ушах у деда, всё бегал за ним по квартире, спрашивал его про нюансы зимней рыбной ловли. Клянчил экипировку. Они с бабушкой сначала удивились, с чего это я вдруг подорвался рыбачить зимой, когда даже лишний раз боялся от компьютера отойти на полчаса? Потом я им объяснил, что, мол, вот, Витёк, мой новый «друг» позвал меня с собой. Дед довольно протянул своё «понятно», радостно закивал и кинулся мне показывать свой рыбацкий склад в кладовке.       Я и рюкзак военный у него выцыганил, а то в мой школьный ничего толком не влезет, да и пачкать его не хотелось. Штаны оказались на несколько размеров больше, я их подвернул раза три, смотрелся в них как дурак, зато в тепле. Витька меня увидел, засмеялся, но похвалил, сказал, что не замёрзну.       Соврал.       — Хорошие шаровары какие, — сказал Витька и глянул на мои штаны. — У тебя дед в каком военторге закупается?       — Не знаю. В центр куда-то ездит. Я таким не интересуюсь. Хочешь, потом тебе его номер дам, позвонишь ему, спросишь. Будете с ним, как две подружки, гулять, рыбачить, меня обсуждать.       Он засмеялся:       — Да больно надо ещё. Ба, ты посмотри, какой самодовольный павлин, я не могу. И все-то про него, оказывается, говорят, все-то его обсуждают, надо же.       Сидел я с ним посреди бескрайней ледяной пустыни, слушал жалобное завывание ветра и дрожал всем телом, и совсем не из-за своей шейно-сосудистой проблемы, а от самого настоящего лютого холода. Перед походом на рыбалку я несколько раз спросил Витьку, а не опасно ли выходить на лёд в начале декабря? Да, морозные деньки уже не первую неделю тянулись, но лёд-то всё-таки штука коварная, кто его знает?       А он отмахивался, посмеивался над моим глупым страхом. Сказал, что всю жизнь здесь рыбачит, на Зелёном Озере, как раз недалеко от дома. Заверял меня, что лёд не тоньше десяти сантиметров, что уже можно спокойно выходить и работать коловоротом. Я поначалу боялся ступать на снежный простор застывшего озёрного льда, но, когда увидел на нём парочку других рыбаков на раскладных стульчиках возле прорубей, успокоился и медленно побрёл вслед за ним в самое сердце озера.       — Замёрз, что ли? — Витька спросил меня, в голосе его прозвенели нотки заботы.       — Нет. Пойдёт.       — Ещё полчасика посидим и двинемся, ладно?       Я молча кивнул и отвёл взгляд в сторону. Зимнее умиротворение. Ноздри жадно вдыхали беспощадный морозный воздух, глотка после этого чесалась и кашляла. Пёрышком щекотало в лёгких.       — Ты так глубоко не дыши, — он распереживался. — Горло ещё застудишь.       — Не бойся, не застужу.       — Застудишь, застудишь. Вон же, твой дед сказал мне тогда, что ты дохлятина, что болеешь всё время.       — Он не так сказал!       Витька посмеялся:       — А как он сказал?       — Он не сказал дохлятина. Он сказал доходяга, по-моему.       Я на миг призадумался.       — Подожди… — пробубнил я. — Или всё-таки дохлятина?       — Короче, сиди и меньше болтай, горло своё пожалей.       Помолчал, помолчал, а потом тихо добавил:       — Дохлятина.       Спина ёжилась в непонятной неловкости. Голос его в этом холоде звучал так тепло и приятно.       — Летом тут ещё красивее, — сказал Витька. — Летом здесь был когда-нибудь?       — Нет. Никогда не был.       — Вот, сходим. Купаться будем.       Красиво и вправду.       Волшебно.       Редкие островки исполинских сосен взирали на нас с берегов. Обледенелые стволы с рыжей поджаристой корочкой взмывали в морозную серую высь, тёмно-зелёные колючие ветки, посыпанные белым пеплом, качались на слабом ветру.       Шуршали. Звенели. Сыпали сверкающим волшебством.       Тропки людских следов в блестящей сахарной пудре петляли от озера к лесу, от леса к дороге, исчезали где-то вдали, в непроглядной серой стене глухих лысых деревьев, терялись в далёком вороньем карканье.       Витька ткнул пальцем в древесную стену и сказал:       — Вон там станция Лагерная, а за ней Кимжи. Радиовышку видишь?       — Вижу.       — Там, рядышком, я и живу.       На другом берегу ребята на лыжах невесомо скользили по бескрайнему белому морю, оставляли за собой ленточки ровных и гладких следов на рассыпчатом снежном покрывале. Скомканные пушистые облака вальяжно валялись по всему серому небосводу и полыхали розовато-жёлтым сочным пламенем. Солнцу не оставили ни малейшего шанса обогреть своим скромным теплом промёрзшую насквозь землю. Ёлки спали в белых холодных шубах, дрожали бы на морозе, да только погибли до самой весны.       — Точно не замёрз? — всё не успокаивался Витька, глядел на меня из-под своей плотной вязаной шапки.       — Потерплю.       — А, то есть уже замёрз, да?       — Немножко.       — Всё, всё, скоро уже, подожди чуть-чуть. Сраный налим, бляха-муха.       Рощица камышей у самого берега застыла во льдах и тихо покачивалась на сухом ленивом ветру, задумчиво шелестела и привносила свою лепту в атмосферу холодной безысходности. Снег этот на застывшей глади Зелёного Озера выглядел так аппетитно, так хотелось куснуть этот пористый мягкий белый шоколад, обжечь зубы холодом и зашипеть от острой боли в самых кончиках воспалившихся нервов.       — На-ка, погрейся, — сказал Витька и достал из рюкзака термос.       Он налил чаю в пластиковый стакан и протянул мне его. Рука моя дрожала от холода, чуть всё не выронила.       Стало тепло. Глоток домашнего жара.       — И что, прям никакой зимы там в Калифорнии у вас не было? — спросил Витька.       Он сидел и сосредоточенно хмурился, глядя в прорубь, дёргал удочкой и выдыхал клубы пара. Суровый его камуфляжный образ на фоне зимнего застывшего озера. Пленительный и манящий. Красивый. Глаз на его этот образ смотрел и не понимал, где позади заканчивалась призрачная дымка, а где начиналась буря рассыпчатого снежного песка с его робким шелестом.       — Тём!       — А? — я резко дёрнулся, чуть чаем не подавился. — Чего ты орёшь?       — Я тебя про зиму в Калифорнии спросил. Спишь, что ли, сидишь?       — Не сплю. Чего ты спросил? Я прослушал, ветер орёт.       — Была у вас там зима в Калифорнии, нет?       Я кивнул:       — Да, была. Я на севере жил, у подножья горного хребта. Там до парка Йосемити час езды.       — Аттракционы, что ли? — уточнил Витька.       — Чего? Нет. Национальный парк. Заповедник. Горы там всякие, скалы, долины.       — А, понял. Ты просто сказал парк, да ещё и в Калифорнии. Вот я и подумал сразу. — Он почесал голову и громко шмыгнул. — И чего, красиво там в этом парке?       — Красиво, да. У макбуков на заставке видел когда-нибудь такую крутую скалу на фоне розового неба? Вот это там, в Йосемити. А насчёт снега… В Лэйквью, где я жил, высота над уровнем моря почти две тыщи метров. Там зимой, даже когда не очень холодно, осадки в виде снега выпадают. Поэтому, да, снег там был.       — Липкий, пушистый, наверно? — Витька мечтательно посмотрел в сторону берега и заулыбался. — Красивый. Да?       — Пушистый, липкий. Да. Это он здесь на морозе у нас рассыпчатый. Как белый песок. А так и липкий, и пушистый. Сильных морозов не было, я в осенней куртейке проходил всю зиму.       Витька сидел так, сидел, молчал, держался за удочку и не шевелился. Всё думал о чём-то.       — Хоть бы фотографии показал, — сказал он. — Похвастался.       — Потом как-нибудь обязательно покажу. Не хотел тогда ночью тебя лишней информацией перегружать, всякими своими рассказами.       Витька ткнул пальцем вдаль и сказал:       — О-па, Тёмыч, смотри, кто к нам идёт!       Я обернулся. На горизонте брёл престарелый сгорбленный мужичок в чёрном облачении, в шапке-ушанке и с коловоротом наперевес. Как пингвин, аккуратно перебирал ногами в белом месиве. Помахал нам рукой и что-то радостно прикрикнул, сбил эхом своего голоса крохотную снежную кучку с еловой ветки. Хруст снега под его ногами звенел всё громче и аппетитнее, и вот он дошёл до нас и остановился. Стоял, косился на нас, внимательно следил за каждым нашим движением, топтался на месте и зубами скрипел.       Он спросил хриплым голосом:       — Чё, пацаны, дрочите?       Мы подняли на него удивлённые взгляды, и Витька ответил ему:       — Нет, рыбу ловим.       — Я и говорю, дрочите, — посмеялся мужик. — А вы только зря это рукой делаете, рука-то устанет быстро. У нас мужики для зимней рыбалки электродрочилку смастерили. На батарейках. Включаешь, а она сама наяривает айда ушёл.       Витька вдруг как заржёт. Чуть со стула не свалился, выронил из рук удочку и весь в секунду покраснел, как рак. Глянул на меня разок, сверкнул бровями, мол, ты понял, Тёмка, понял?       Мужик безнадёжно махнул нам рукой и проворчал:       — Ай, ладно, дрочите знайте. Жопы только не обморозьте, лёд-то ещё тонёхонький.       И побрёл дальше своей пингвиньей походкой по бескрайнему снежному океану. А Витьку всё не отпускал приступ смеха, чуть удочку в прорубь не уронил.       — Чего, Тёмыч? — он спросил меня. — Не врубился, да?       — Нет. Дед какой-то озабоченный.       А он опять посмеялся и легонько меня толкнул в плечо, мол, да перестань, ты чего.       — Он имел в виду, что вот так вот вручную наяривать-натрясывать это прошлый век. Давно уже есть автоматические удочки какие-то, сами трясутся. Твой дед по-любому знает, спроси у него дома.       Я ему ехидно ответил:       — Да ладно, сиди дрочи знай.       — Блин, вот бывают же такие идиотские внезапные встречи с какими-то непонятными типами, да? У тебя так было когда-нибудь?       — Нет, — я помотал головой. — В первый раз.       — А у меня постоянно, кого только не повстречаю.       Витька достал из холщового рюкзака термосумку, окунул её в самый снег и вытащил оттуда завёрнутые в фольгу горячие пирожки. В воздухе пахнуло уютным домашним жаром и терпким луковым ароматом.       — Ого! — я обрадовался. — Нормально ты затарился. Я вот про еду вообще не подумал.       В своей дырявой вязаной перчатке он протянул мне кипящий свёрток фольги с торчащим из него кончиком румяного теста. Нос на секунду согрелся горячим аппетитным паром и приятно поморщился.       — Попробуй, пока не остыли, — Витька сказал и откусил свой пирожок.       Раскалённое тесто растаяло на языке. Мясной фарш, словно пух, вперемешку с сочным луком. Всего один горячий кусман в холоде снежного раздолья, а в груди уже разжёгся крохотный огонь домашнего тепла и уюта.       — Очень вкусно, ого, — довольно протянул я. — Где брал?       Он пожал плечами:       — Сам сделал.       — Врёшь.       И я так по-идиотски стал разглядывать пирожок, будто всё пытался на нём что-то найти, ценник или штрих-код.       — Не вру.       — Ты правда такие вкусные пирожки умеешь печь? Как? Это же… Как?       — Мама научила.       — А, точно, — кивнул я, тут-то у меня всё и встало на свои места. — Ты же в деревне, получается, жил всю жизнь. Да?       — Почему в деревне-то? Там у нас официально ещё город. Верхнекамск.       — Окраина, — я довольно съязвил и укусил сочный пирожок ещё раз.       Он потрепал меня по голове и съязвил:       — И у тебя тоже окраина, ушастый. Сидит тут, городской мальчик из даунтауна, посмотрите-ка на него.       Я доел пирожок, смял фольгу в крохотный сверкающий комок и достал из сумки ещё один.       — Знаешь, их в Америке как называют? — я спросил Витьку. — Piroshki. С таким американским прям говором.       Он чуть не подавился от смеха и сказал:       — Ха. Piroshki. Давай ешь свои piroshki, а то shas ostynut.       Колючий ветер гонял сухой снежный песок по застывшей до самой весны ледяной корке. Он лупил нас по щекам, закрадывался в глаза и в нос, заставлял морщиться и громко чихать. Вдали за стеной густых деревьев свистнул поезд, скромно поприветствовал этот волшебный морозный денёк. Всё моё нутро трусливо дрожало от осознания пугающей глубины тёмной воды под нами, под тонким слоем спасительного мутного льда.       Я что-то совсем раскис, затрясся ещё сильнее, и никакой чай и дедовская куртка меня уже не спасали. Витька покосился на меня, обречённо вздохнул и стал сворачивать удочки и паковать снаряжение в свой мешковатый рюкзак.       — Да ты чего, давай ещё посидим? — сказал я, а у самого зуб на зуб не попадает, сижу и дрожу перед ним, того и гляди с носа сосулька сорвётся и разлетится вдребезги.       — Ладно уж, нарыбачились, — он ответил и стал аккуратно сматывать удочку. — На рынке налима купим, перебьёмся. Идти-то можешь?       — Могу.       А у самого шея дрожала, как шарнирная.       Холодно.       Я помог ему собрать снаряжение, аккуратно сложил в чехол коловорот и перекинул через плечо. Какой он тяжёлый, мамочки. Не переломлюсь, Витькин рюкзак всяко тяжелее будет.       — На, чаю допей, — Витька протянул мне термос.       Я сделал глоток и вытер рот рукавом дедовской куртки.       — Так, — он приложил руку ко лбу и стал глядеть по сторонам. — В какой стороне тут берег? М?       — Издеваешься? В любой.       — Всё гундишь, да? И поприкалываться не даёшь даже. Как вот с тобой, а?              

***

             Сказочное море, мерцающие белые волны. Ноги утопали по щиколотку в холодном мелководье среди высоченных маяков ледяных пышных сосен. До берега оставалось ещё полпути, а уже хотелось беспомощно рухнуть лицом в пушистый искрящийся снег и утонуть в его мёртвой мерзлоте. Витька обнадёживающе на меня глянул своими стеклянными глазами и будто сказал: «Ещё немного осталось, потерпи». А у самого ноги коченели и становились неподвижным промёрзшим камнем.       — Красиво тут, да? — спросил я его.       — Красиво, конечно. За этим сюда и пришли. За красотой.       — Как на планете Хотт.       — Это откуда? Стар Трэк?       — Нет. Империя наносит ответный удар.       — А, Звёздные Войны.       Я кивнул.       — Ага. Лучший эпизод. Его ещё так классно в Гриффинах спародировали.       Я напряг голосовые связки и попытался изобразить голос Криса из того самого эпизода:       — Йода. Система Дагоба. Суп со слабоалкоголкой.       Витька прыснул смехом и непонимающе посмотрел на меня.       — С чем суп? — он уточнил.       — Дома тебе покажу.       Ветер ударил в лицо россыпью мелких ледовых кинжалов. Щёки адски царапались, снежные лезвия впивались в кожу. Я негромко жалобно проскулил, но Витька этого не услышал, мой стон поглотил плотный намордник красного шарфа. Он поправил тяжеленный рюкзак со снарягой на спине, звонко им бряцнул и продолжил уверенным шагом пробираться к берегу по тонкому слою озёрного льда.       Нос щекотал сочный аромат костра и жареных шашлыков, доносившийся со стороны аллейки бревенчатых кафешек через дорогу. Синий густой туман приплыл к нам издалека, завис тугой дымкой в небе, наполнил воздух над озером аппетитным ароматом и будто позвал нас бросить всё и накинуться на вкуснейшую баранину с ядрёным луком и свежими овощами.       — Может, шашлычку? — спросил я.       Витька хитро заулыбался.       — А ты угощаешь? Я даже денег не взял с собой.       — Угощаю.       — Тогда можно.       Мы добрались до берега и перешли через дорогу. Наконец-то цивилизация.       Уютные невысокие домишки из массивных брёвен, резные декоративные арки и своды, аляпистые вывески с одним простым словом «шашлычная», серо-голубые тяжёлые клубы, уползающие высоко в холодное небо. Вокруг этих ароматных домиков столпились машины в белых снежных шубах, то тут, то там сновали голодные люди в тёплых зимних куртках, шуршали штанами и громко смеялись, растворяясь в тепле дружеских посиделок за чашкой горячего чаю и пластиковой тарелкой жареного сочного мяса. Позади этих скромных деревянных рядов тихо мерцали разноцветные огоньки, растянутые между двумя окоченевшими столбами, радужно сияли на фоне тёмно-зелёной хвойной гряды.       Губастая тётка в фартуке и с кричащим макияжем на лице зазывала нас в свою забегаловку:       — Молодые люди, заходите, погрейтесь после рыбалки, самый вкусный шашлык у нас. Замёрзли, да?       Мы с Витькой переглянулись и пожали плечами, мол, а чего не зайти-то? Какая разница, все эти кафешки тут одинаковые, держит их один пузатый депутат областной думы. Мы отряхнули окоченевшие, промокшие насквозь ноги и провалились внутрь, в скромный уют придорожной забегаловки.       Запах свежего дерева, перемешанный с шашлычным дымком. Витька стоял весь красный, щёки у него были алые, пушистые ресницы покрыл лёгкий налёт инея. Я полез в сумку за деньгами, и обжёгся холодом металлического замка, и резко отдёрнул руку. Холодно. Глянул на ладонь и увидел подушечки окоченевших пальцев.       Возле кассы разлилась лужа талого снега вперемешку с грязью с ботинок гостей заведения.       — Аккуратно, не испачкайся, — сказал Витька. — Я пойду тогда нам место займу?       Он сел в углу, разложил на скамейке рядышком свой рюкзак с коловратом и стал меня ждать. Обслужили нас быстро.       Две горочки мяса на больших пластиковых тарелках. Стол, покрытый красной клетчатой клеёнкой с едким химическим запахом.       Пахнет. Приятно. Вкусно.       Я неуклюже схватил дрожащими холодными ручонками здоровенный кусок сочной баранины и впился в него своими зубами, вгрызся по самую ароматную мякотку и залил жиром с маслом пупырчатую пластиковую тарелку. Витька так же беспощадно раздирал пряную мясную резину под слоем дешёвого кетчупа из красной безымянной бутылки, чавкал с усилиями и надувал шаром свои набитые щёки. Масло лилось во все стороны, жир струился и капал мутным дождём.       Нашли друг друга. Два поросёнка.       Я дёрнул бровями, попытался его так спросить, нравится ему или нет. Он вроде мой жест понял, молча кивнул и с трудом проглотил массивный кусок. Схватился за второй шматок, посыпал его пурпурной россыпью блестящего лука и снова впился в еду своими зубищами.       Витька прожевал мясо, схватил со стола белёсую салфетку и спросил:       — А ты чего молчишь? Только и слышно, как за ушами трещит.       — А что сказать? — я пожал плечами и вытер салфеткой масляные кончики пальцев.       — Да ничего, шучу я. Ешь сиди знай.       — У нас ситуация, как в одной серии Ворониных, — я посмеялся.       — Ну началось, блин…       — Нет, серьёзно. Короче, там Костя с Верой сидели в ресторане, не знали, о чём поговорить, они ведь уже столько лет в браке, жить-то скучно. Сидели, жрали хлеб с маслом и от нечего делать обсуждали, какая у масла приятная «температура тире консистенция». Не смотрел?       Витька поковырялся в зубах и пожал плечами:       — Может, смотрел. Так особо не помню. А Воронины это же шляпа, разве нет?       — В смысле шляпа? — возмутился я. — Какая ещё шляпа?       — Ну, в смысле, хрень. Ладно ещё Счастливы вместе, раньше хотя бы все после школы смотрели, но Воронины. Там даже шутки дурацкие. Про тёщу, про еду, про готовку, про уборку. Аншлаг сраный.       — Так, — строго сказал я и серьёзно посмотрел на Витьку. — Значит, смотри. Воронины – это адаптация американского ситкома Все любят Рэймонда. Его десять лет, с девяносто шестого по две тысячи шестой год, успешно показывали по американскому телевидению, сняли десять сезонов. В Америке, если что-то неинтересно получается или плохо, надолго по телику не задерживается. А тут десять лет, десять сезонов. Людям нравилось.       — Тёмыч, это всё понятно, — сказал Витька. — А Воронины здесь при чём?       — Я же тебе сказал, это адаптация. Наши телевизионщики купили права на адаптацию всех десяти сезонов. Это значит, что все сценарии перевели на русский язык и поменяли шутки на те, которые поймёт наш человек. Допустим, в оригинальном сериале персонажи живут в Чикаго, а у нас тут поменяли на Москву. У них там, например, шутят про Вупи Голдберг, а у нас поменяли на шутку про какую-нибудь Пугачёву. Обе старые, обе толстые. Аналогия. Чтобы наш человек пришёл после завода, сел перед теликом и такой: «Ха, а я эту шутку понял, как смешно». Понял?       Витька надо мной посмеялся и кивнул.       — Понял, понял, — сказал он. — А ты кроме этих ситкомов своих дурацких что-нибудь ещё смотришь?       — Мультики.       — Какие? Гриффинов?       — Ну, да.       — А кроме Гриффинов что-нибудь смотришь?       — Смотрю.       — И что же? — он спросил меня с надеждой в голосе.       А я эту надежду тут же убил и ответил:       — Американского Папашу.       Витька разочарованно цокнул и улыбнулся.       — Ясно, — сказал он. — Дон Блут, наверно, в гробу переворачивается, да? От таких-то «шедевров».       — Так он ещё живой.       — Да что ж ты будешь делать, а, — Витька расстроился. — Что ни скажу, всё у меня мимо, мимо.       Четыре здоровенных кусочка мы так и не доели, сложили их в контейнер, оставили на потом. Витька откинулся на спинку массивной деревянной скамейки, развалился как у себя дома и тяжело вздохнул.       — Нажрались, как свиньи, — сказал он. — Как сейчас всю эту снарягу потащим?       — Поедем на такси?       — Да тут же близко. Километра четыре.       — Ты шутишь, что ли? — я разинул рот от удивления. — Нет, точно поедем.       — Да чего ты, ну? Баранину свою растрясёшь. И крольчатину свою. Да?              

***

             Бескрайнее море холодного сверкающего песка.       И опять мы с ним в это море нырнули.       Кое-как я брёл следом за Витькой, за его отточенным солдатским шагом, тяжело дышал и иногда совсем наглел, скидывал с плеча коловорот и тащил его по снегу. Шли с ним вдоль обледенелого чёрного полотнища междугородней трассы, неспешно брели вдоль этой угрюмой бетонной змеи, мимо сновавших туда-сюда разноцветных машин.       Краем глаза я заметил, как дёрнулась ветка на сосне слева от меня, Витька вдруг замер, схватил меня за руку и ткнул пальцем куда-то вверх.       — Во! Видал? — он спросил меня.       Белка шмыгнула между сосновыми стволами и исчезла в зелёной кучке иголок.       — Да, видел.       А он так заулыбался, как ребёнок, будто не белку увидел, а динозавра. Зашагал дальше, а я вслед за ним.       — Ел белку когда-нибудь? — он вдруг спросил меня.       Я посмотрел на него квадратными глазами и ответил:       — Нет, не ел. А ты что…       — Да, было дело, — и как вдруг засмеётся. — Мы тут летом как-то гуляли, годика три назад. У Олега пневмат был. Всё хвастался: «Хочешь шмальну ей в глаз, хочешь, хочешь?» Живодёр.       — И что?       — Шмальнул. Сдохла тут же. Стасян сказал: «Давайте сожрём её, раз уж убили».       — Чего? — И тут я рассмеялся. — Это как в Очень страшном кино, когда они сбили мужика и такие: «Мы уже убили его, давайте ограбим».       Он пожал плечами.       — Не знаю, наверно. Короче, Стасян сказал, что в деревне с дедом уже белку ел как-то раз. Пошли ко мне, на костре её приготовили. Поели.       Я не сдержался и недовольно сморщился, даже немножко прокашлялся.       — Не врёшь? — спросил я.       — А чего врать? Белку съели, тоже мне достижение. Стаса с Олегом встретишь, спроси, если мне не веришь.       — И даже не отравились?       — Как видишь, живы-здоровы. Стасян сказал, главное мозги не есть. Там всякие паразиты могут быть.       — Ладно ты хоть мне в шашлычной про это не стал рассказывать.       — Блин, точно. Всё-то у меня невовремя, что ж ты будешь делать.       Ноги вонзались в белый пух с неимоверным усилием, я кое-как, скрипя зубами, наступал в рыхлый снег и чувствовал, как смачно и холодно чавкали подошвы. Слева за ржавым забором показалась голубая обшарпанная стенка деревянного барака. Я прищурился и довольно улыбнулся. Знакомое место узнал.       — В детском лагере когда-нибудь отдыхал? — я спросил Витьку.       — Нет, — он ответил и глянул в сторону покосившейся железной вывески с выцветшим словом «Дружба».       — И я тоже нет.       — А тогда чего спрашиваешь?       — Да мама здесь как-то работала медсестрой. Я к ней иногда приезжал, оставался на пару дней в отдельном домике посреди леса.       — Ничего себе, мажор. Весь домик тебе на одно рыло?       — Ну а чего? Весь скрипучий, вонючий, с клопами, двухвостками, кровать похлеще чем в больнице. Холодильника нет, телика нет.       Витька надо мной посмеялся:       — Ага, и компьютера с Варкрафтом ещё, наверно, нет, и губозакаточной машинки тоже нет, да?       Так хотелось ему на нервы подействовать.       Я чуток призадумался и хитро ответил ему:       — Не-а, вроде, тоже не было.       Покосившиеся, изъеденные древесными жуками дома всплывали на поверхность в белой холодной пучине. Прямо в душу светили своими грязнющими выбитыми окнами, молчали в мёртвой зимней тишине и приветствовали угрюмым видом заблудших путников вроде нас. А ещё ведь года два назад здесь кипела жизнь, носились радостные толпы детей, орали некомпетентные школьники-вожатые, котлеты воняли топлёным жиром на всю округу. Мама это место терпеть не могла, когда работала, устроилась сюда на одно лето только потому, что подруга выручить попросила. Совсем никто не хотел командироваться на три месяца в эту муниципальную шарашкину контору.       Какой-то шкет тогда снял видео с грязным туалетом на улице и убогой дыркой в полу, раструбил об этом всем, кому мог, ещё в интернет выложил, мол, вот, такая вот грязища у нас в «Дружбе». Всё по делу, конечно, ничего не скажешь. Заслуженно. Мама тогда с этого смеялась, кивала головой и беспомощно жала плечами. А чего тут поделаешь? Уж это точно не в её компетенции.       — Ну-ка быстро удалил видео! — заведующая лагерем тогда припугнула бедного пацана. — Не то я Артёму скажу, он здесь у нас программистом работает, он вирус сделает, всё везде сотрёт, понял?       Уж не знаю, зачем она меня тогда вплела в эту историю, от безысходности, наверно. Витька от этой моей истории чуть сигаретой не подавился и захохотал.       — Кто программист? — он переспросил меня. — Ты, что ли?       — Ага.       — И чего ты, вирус-то запустил?       Я саркастично ответил ему:       — Да, ага, запустил.       — Поэтому меня никогда в такие места не отправляли. Деньги ещё такие платить за непонятную помойку.       — Ну почему помойку, нормальный такой был лагерь. Туда в тот год даже губернатор наш приезжал, Скворцов.       Витька удивлённо свистнул, пепел встряхнул и спросил:       — Прям внутрь заходил или так, снаружи у вывески сфоткался?       — Прям внутрь заходил. Мама тогда в столовой за санэпиднадзор была, следила, чтобы всё было чисто, стерильно, ну, в меру возможностей, конечно. Приехали за три часа до губернатора его дуболомы, всех оттуда выгнали, приготовили ему образцово-показательный фотогеничный обед из трёх блюд, пирожков напекли.       — Ха-ха. Неплохо.       — Приехал, поел, куснул один раз пирожок на камеру и смылся. Все девчонки с кухни, да и мама моя, столько потом еды оттуда увезли, которую он не доел. Стояла там на столах для камеры. Привезла деду этот пирожок надкусанный, он его слопал, светился так от радости, что губернаторский пирожок сожрал.              

***

             Мы с ним забрели не то в лес, не то в рощицу какую-то, шли среди высоченных сосен, шагали под их замёрзшими колючими куполами. Я посмотрел вверх, и вдруг так голова закружилась от этого пугающего вида серого неба за острыми зелёными ветками. Нет, лучше опущу взгляд, глаз с Витьки сводить не буду.       Вдалеке что-то громко треснуло, а потом застучало по древесной коре. Дятел, может? Или ещё кто? Дятлы зимой вообще бывают?       — Вить? — я спросил аккуратно.       — Чего?       — А зимой дятлы бывают?       — А ещё не зима. Ноябрь ещё только. А что?       — Там вон чего-то хруст какой-то был, стук какой-то. Слыхал?       — Ну всё, труба, Тём, Мосол тебя щас придёт, схватит за жопу, утащит.       Я треснул его по плечу:       — Ну Вить. Зачем про Мосла говоришь?       — Матушка-владычица, какой зайчишка-трусишка идёт, батюшки. Не ссыкуй, вон, коловоротом твоего Мосла проткну.       Я улыбнулся и тихо сказал:       — Спасибо.       Витька вдруг жестом велел мне остановиться, схватил меня за рукав и обошёл пенёк, что так коварно прятался в снегу и вырос прямо у нас на пути. Кругом непроглядная тёмно-коричневая стена сосновых стволов, их сухие высоченные палки аж до самого горизонта, и только недалёкий гул автострады напоминал, что мы всё ещё брели где-то рядом с цивилизацией.       Иду я, хрущу аппетитно рыхлым снегом, зачерпываю его своими тяжёлыми ботинками, а сам слышу, как Витька что-то бубнит себе под нос еле слышно, как старая бабка. Молитву читает? Или считает кого? Сосны, что ли?       — Чего говоришь? — я спросил его и испуганно дёрнулся от собственного голоса, что эхом разлетелся по мёртвой лесной глуши.       — Да стишок один вспомнил. Будешь слушать?       — Давай.       — В школе у нас кто-то рассказал однажды, ещё в шестом классе, вроде. Кто написал, не знаю. Но прикольно.       

Мы кадеты, мы скромны,

В форме чёрной пацаны,

Дёргаем в казарме шишку,

Девки нам запрещены.

      

После всех занятий дружно,

Мы бежим курить в толчок,

Чтобы прапор не увидел,

Не то вырвет позвонок.

      

И если спросит кто-то смелый,

«О чём жалеете сейчас?»

Ему ответим мы по делу,

«Детство смыто в унитаз!»

                           Я прыснул смехом и неловко приподнял брови. Витька на меня косился с улыбкой, будто спрашивал: «Ну что, ну как?»       — Озабоченный стишок какой-то, — сказал я. — Дед, что ли, тот писал?       — Какой дед?       — Ну тот, с озера. Который с электродрочилкой.       И опять как громко заржёт, всех зверей в округе перепугал, если они тут, конечно, были. С ветки даже снежная кучка рухнула мне на голову, то ли от его голоса, а может, просто совпадение такое.       — А я даже стихов-то особо никаких не помню, — сказал я и грустно вздохнул.       — Как это? Ты же сам пишешь, и что, стихов даже не знаешь?       — Как расскажу учителю – на следующий день сразу из головы вылетает.       — Ну ты даёшь. Песни какие знаешь, может быть?       — Дурацкие, как твой стишок?       Он засмеялся.       — Да, дурацкие, как стишок.       Я напел ему простой незамысловатый мотив:       — Закрой свой рот и не болтай своей ерундой. Закрой свой рот, я никогда не буду с тобой…       Витька поморщился и сказал:       — Как будто что-то знакомое. Из Гриффинов, да?       — Нет. Из Счастливы вместе.       Он громко цокнул и посмеялся.       — Ну, это был мой второй вариант.       — Светка включала эту песню, когда к ней друзья рокеры припёрлись. Но, так если посмотреть, у твоего стишка, конечно, художественная ценность выше.       — От души, Тёмыч, — и он театрально передо мной раскланялся. — Спасибо.       Мы с ним остановились в сердце лесной опушки среди забрызганных снежными искрами ровных сосновых стволов. Витька смахнул снег с аккуратного старого пенька, поставил на него рюкзак и громко потянулся, расправил в стороны руки и смачно хрустнул костями. Велел мне постоять с ним рядышком и отдохнуть, идти ещё столько же.       Я увёл взгляд в сторону, зацепился им за пышные зелёные ёлки, присыпанные зимней сахарной пудрой, сощурился от переливов миллионов снежных кристаллов, жадно втянул носом морозный воздух и почуял аромат растопленных бань вдали. Глянул вбок, стал искать Витьку среди жёлтых проплешин сухой травы на белом покрывале, смотрю, стоит у коротенькой секции покосившегося забора в пушистом белом пуху. Сначала не понял, подумал, чего это он там делает, а потом разглядел получше.       Ясно. Ссыт стоит.       А где ещё, если не здесь? Он на всю округу лязгнул молнией на ширинке, обтёр руки снегом и вернулся ко мне. Скинул рюкзак на землю, а сам уселся на пенёк, громко хрустнув коленями.       Сидел так спокойно, умиротворённо, довольно лыбился, щурился, поглядывая на солнце, застрявшее в зелёных сосновых иголках, ловил самый настоящий кайф от сладостного момента единения с природой.       Он заметил, как я рядышком топтался на месте, осмотрелся, понял, что второго пенька для меня нет, и спросил:       — Устал, что ли? Хочешь, садись?       Он уже собирался было встать, а я помотал головой и сказал:       — Нет, нет, сиди. Постою.       — Ну смотри. А то, если хочешь, на коленки ко мне садись, — взял и похлопал себя по ногам, мне подмигнул.       Я на него так ехидно посмотрел и закачал головой, мол, надо же такую пошлость сказать, как не стыдно. А сам стоял и краснел, думал уже и вправду усесться на него.       — Вот бы в такой лесной глуши домик, да? — Витька сказал мечтательно. — Не жить, а так, на лето хотя бы, отдохнуть. Да и зимой можно иногда приезжать. Да?       — Не знаю, — я ответил и громко шмыгнул. — Я как-то в городе всю жизнь. Про такое даже и не думал.       — Я бы вот хотел. Красота же.       Тяжёлые белые ветки ёлок легонечко качались на тихом холодном ветру, шебуршали своей ароматной хвоей, отряхивали с себя рассыпчатый снежный песок. Витькины высокие берцы утопали в сугробе. Холодно ему, наверно, а он даже нисколько и не дрожал, сидел себе смирно, всё о чём-то думал, ковырял старые мозоли на ладонях.       — Это у тебя от чего? — я поинтересовался. — Экзема, что ли какая-нибудь?       — Экзема, — он повторил саркастично. — Сам ты экзема. От турника.       — А перчатки на что?       — Какой ты умный, я прям не могу. А на физре и на строевых тоже в перчатках гонять будешь, да? За секунду их напялишь?       — Да я-то откуда знаю? — я пожал плечами и пнул кучку снега возле пенька. — Я же на физру никогда не ходил.       — Как так?       — С первого класса освобождение. По здоровью.       Ничего не ответил, молча кивнул, словно всё понял. Не стал меня дальше расспрашивать.       Жуть как захотелось на него наброситься, заорать по-дурацки и утопить в этом белом море. Чтоб больше не умничал мне в ответ. Страшно только, он же больше, сильнее. Накинусь – так сам меня повалит и ещё глубже в снегу зароет.       Широкая спина. Медленное ровное дыхание. А рядом сосна, а на сосне каракули какие-то. Я захрустел снегом и подошёл к дереву поближе, чуть в сугроб не свалился. Весь ствол был беспощадно обсыпан всякими «Лёша любит Машу» и «здесь был такой-то, такой-то». Некоторые надписи так высоко, непонятно, как туда вообще кто-то вскарабкаться смог.       Дрожащей рукой в толстой перчатке я смахнул лёгкий белый налёт с дерева. Аккуратно вырезанное топорными острыми линиями сердечко. А внутри совсем ничего не было, видно, дописать не успели. Сзади послышался снежный хруст, Витька ко мне подошёл. Стоял за спиной, разглядывал сосну, а мимо меня проплывали и растворялись в воздухе клубы пара от его морозного дыхания. Снова за спиной раздался хруст, смотрю, а он полез в рюкзак, достал оттуда малюсенький чёрный ножик, который купил тогда на блошином рынке. Он подбежал к дереву, сверкнул лезвием и впился кинжалом в сухую промёрзшую кору, стал аккуратно что-то царапать и заботливо сдувать со ствола древесную стружку. Ещё рисунок свой не закончил, начертил всего пару линий, а я уже улыбался от уха до уха, знал ведь, что именно он там пытался изобразить.       Он последний раз громко подул на свежевыцарапанные каракули и шагнул в сторонку.       В + А.       Он довольно посмотрел на меня, аккуратно сложил ножик во внутренний карман своей камуфляжной куртки, важно скрестил на груди руки и стал любоваться надписью в самом сердечке.       — И как? — спросил Витька. — Нравится, что ли?       — Да, красиво, но… — я хитро заулыбался.       — Чего? Чего но? Чего тебе не нравится?       — Не понимаю только, что за Виктория и Антон. Ты для кого это нацарапал? Я ведь их даже не знаю.       — Чего? — он поскрёб пальцами по своему рисунку. — Какие ещё Виктория и Антон? Ты…       Я не сдержался, засмеялся как дурак на весь лес и ударил его в плечо.       — Шучу я, шучу, — сказал я. — Красиво, молодец.       Позади что-то громко треснуло, лес в секунду загромыхал звонким древесным стуком. Я обернулся и испуганно замер. От улыбки и смеха следа не осталось, сердце застучало, как бешеное.       — Вить? — я прошептал. — Чего это, а?       — Тихо! — он ответил мне шёпотом и положил руку мне на плечо. — Там вон, видишь?       — Где? Чего вижу? Куда смотреть?       — Вон там вон. Сидит. Видишь, нет?       — Да кто сидит, Вить, ну?       И резко как заорёт на весь лес:       — Мосол!       Схватил меня за плечи и стал натрясывать, мир вокруг завертелся, сердце давно уже будто и не билось. Умерло.       — Витя, блин! — крикнул я и тяжело задышал. — Чуть не убил ведь меня, а!       Он смеялся, ржал надо мной, хохотал. За живот хватался, весь красный, на месте стоять не мог, скрючился весь.       — Ой, не могу, — сказал Витька и вытер слезу с правого глаза. — Весело с тобой будет, Тёмыч, ой, весело. Пошли давай.              

***

             Уютный частный сектор в районе Проспекта Победы. Рядом Кимжи.       Добрались, наконец.       Разноцветные пёстрые крыши, ароматный дымок из печей. Пышные ковры заснеженных просёлочных дорожек загадочно петляли в одноэтажных кварталах. Давно я не бывал в деревне, так соскучился по этим пушистым белым крышам аккуратных домиков, истосковался по уродливым ржавым червякам газовых труб, что арками проносились у меня над головой в этом посёлочном урбанистическом раю. Давно не видел нелепых сугробов вперемешку с тёмно-коричневыми комьями из месива снега и песка, не проходил под сводами бетонных фонарных столбов, которые мы в детстве называли «чёртовы ворота», не слышал этот по-странному уютный бессмысленный лай собак вдали.       — Я в детстве хотел в частном секторе жить, — я сказал Витьке.       — Это как это так? Ты уже нас городской мальчик.       — Да мы с бабушкой к её подруге всё время ходили, к тёте Любе. А она жила в частном секторе, там у неё и дом свой, и банька. Кругом куры, козы, деревенская жизнь вовсю. А всё равно вроде бы в городе, если надо, и в кино можно съездить, и в торговый центр.       Каких домов только не было. У кого из дерева, у кого из кирпича, кто побогаче, кто победнее. И у всех гаражные ворота железные – у кого красные, у кого ядовито-зелёные. Заканчивалась одна секция красивого узорчатого забора из белого кирпича и начиналась другая, совсем в ином стиле, железная, неровная и такая неряшливая, потом и она заканчивалась и уступала дорогу новым, ещё более страшным и кривым зигзагам ограждений, которые будто соревновались между собой в уродстве и нелепости.       Мы с ним дошли до аккуратного трёхэтажного дома из бежевого и красного кирпича, утыканного кондиционерами и спутниковыми тарелками. Витька встал у подъезда, поставил рюкзак на скамейку и закурил.       Вечерело уже.       Небо раскрасилось алыми закатными красками, распушило пёрышки тяжёлых серых облаков и нежно касалось линии горизонта где-то вдали в дыму растопленных бань. Ветер носился по снежной пустыне среди деревянных одноэтажных барханов, мрачно свистел и обсыпал моё лицо белым холодным песком. Я поморщился и вопросительно глянул на Витьку.       — Пойдём, что ли? — я спросил его.       — Пошли.       Он не стал докуривать сигарету, видел, что я уже весь задубел. Выкинул её в мусорку и первым меня впустил в тепло своего подъезда.       

***

             Дверь за спиной захлопнулась. Тусклая одинокая квартира.       Я разулся. Витька утащил нашу с ним мокрющую насквозь обувь сушиться на батарею в ванной и велел мне раздеваться и ставить чайник на кухне. Я застыл в коридоре как вкопанный, утонул в пустынном уюте, в нежном свете одинокого светильника, стал разглядывать свою красную от мороза морду в грустном унылом зеркале на стене. Пошлёпал пальцами в мокрых носках по ровному белому линолеуму и съёжился от неприятного холодного ощущения в ногах.       — Ты чего залип? — послышался голос из ванной. — Иди, говорю, на кухню, чайник ставь.       Я влетел в кухню, налил воды в старый ржавый чайник и поставил его на плиту.       — И штаны снимай, пусть посушатся, — крикнул Витька.       Он дал мне какие-то свои старые домашние трико, я в них весь утонул, он ведь выше, пришлось их до пупка натянуть и подвернуть разок.       Мы сидели на кухне, хлюпали горячим чаем, грелись в домашнем уюте, чавкали медовым тортом, который он купил специально к моему визиту, и слушали тихую барабанную дробь рассыпчатого снега, что настырно бился в окно. Я сидел и разглядывал украдкой его безжизненную кухню, пустой бежевый гарнитур, редкое убранство, одинокую бутылку только что открытого моющего средства на сверкающей металлической раковине, совсем новую и чуть ли не сияющую от чистоты плиту.       Вроде чисто, очень даже всё аккуратно, а всё равно на душе такое неприятное впечатление, как будто сидишь в хирургическом кабинете, будто в этой квартире никто и не жил, а Витька её снял на сутки буквально перед нашей с ним встречей.       — И ты здесь живёшь один, да? — я спросил и громко хлюпнул чаем.       — Да, один.       — А как так получилось вообще? Ты в одиннадцатом классе, а уже один живёшь, в своей квартире. И меня ещё мажором называешь.       Витька махнул рукой и случайно брякнул железной ложкой об краешек блюдечка с куском торта:       — Да я лучше бы, вон, как ты, с бабушкой жил и с дедом. Одному-то скучно. Умрёшь совсем.       — А чего обратно к своим не переедешь? К маме, к отцу, к сестре, к племяннику?       — Тём, — Витька тяжело вздохнул. — Ну чего ты всё елозишь по больному и елозишь, а? Мне мама специально эту квартиру купила, когда всё узнала. Нашу городскую продала и здесь мне купила, рядом с их домом. Чтоб жил как бы отдельно, но как бы и рядом.       — Зачем? Не понимаю.       Он строго на меня посмотрел и сказал:       — Чтоб семью не позорить. Если вдруг, не дай бог, кто-то чего-то узнает. Всё время ходят меня проверяют, не остался у меня тут кто. Я даже Стасяна с Олегом сюда лишний раз не вожу, боюсь, придут ещё, увидят их, будут орать. Скажут, ага, их водишь, значит и ещё кого сюда водишь.       Витька посмеялся и посмотрел на меня:       — Они, кстати, уже про тебя знают.       — Кто? Этот Олег твой и гоблин?       — Да они тебя сами за забором увидели, — сказал он и отломил ложкой кусочек торта. — И рассказывать-то ничего не надо было.       — И что они сказали?       — Сказали, приходит к концу занятий какая-то морда лопоухая, палит нас стоит издалека.       Он посмотрел на меня и засмеялся.       — Да не боись ты, — он сказал мне. — Никому они ничего не расскажут. Зачем мне тогда такие друзья-болтуны вообще нужны?       Я облизал медовую ложку и робко спросил его:       — Смеются, наверно, над тобой?       — Да хрен их знает. Может, и смеются. Вряд ли, конечно. Да если и смеются, пускай, мне-то чего? На себя в зеркало сначала пусть посмотрят. Олег последний год весь жиром заплыл, уже дыхалка на боксе никакая. Стас… Ну, ты его видел, зубы его эти, уши. Страх божий. Сами те ещё отщепенцы.       — Но вас ведь никто не обижает?       Он чуть тортом не подавился.       — Обижают? Нас, что ли? Ха, ты чего это, шутишь? Кому обижать-то? Мы сами кого хочешь обидим.              

***

      

      Витька оставил меня одного в тусклом свете посреди своей комнаты, а сам убежал на балкон, сказал, хочет вытащить всё сразу из рюкзака, чтобы не вонять подкормкой и дохлыми червяками.       Мягкий старый диван. Свет прикроватной лампы нежно падал на одинокий комод с телевизором, на письменный стол с ноутбуком, наверное, тем самым, роковым. На стене две полки с простой вазой с искусственными цветами и парочкой непонятных старых книг, которые валялись там будто для красоты. Чтоб не пусто казалось.       В дверном проёме висел чёрный турник-трансформер, его ещё можно было приделать к стене и использовать как брусья. Я такие разве что по телевизору видел, но никак не в своей реальной жизни. Мне и не нужно было. Зачем?       В воздухе пахло едва уловимой затхлостью, старыми носками, хоть нигде их и не видать, и вещи все были заботливо сложены на стульчик, а камуфляжная и чёрная парадная форма аккуратно висела на вешалке на углу шкафа, вся ровная и выглаженная, на полу валялись гантели, небольшая штанга и пара съёмных блинов.       Я подошёл к полке над столом, стал разглядывать его аллею славы. Грамоты, кубки, медали, всякие благодарственные письма, фотографии с соревнований самых разных лет его спортивной карьеры, а посерёдке аккуратно, в полуразвёрнутом виде красовалось кожаное удостоверение кандидата в мастера спорта с блестящим значком в красном бархатном футляре.       Над столом висела большая рамка с фотографией, сделанной совсем недавно, как будто этим летом. Витька с Олегом, Стасом и другими ребятами стояли где-то на природе на фоне озера рядом со старенькой десяткой. И все парни легонько так приобнимали на снимке своих дам, один лишь Витька стоял в сторонке, скромно засунув руки в карманы, и будто улыбался назло своему одиночеству. Интересно, будь мы тогда с ним знакомы, взял бы меня с собой?       На столе лежал толстенный старый альбом. Я распахнул его тяжёлую обложку и заулыбался. Полароидные фотографии были аккуратно вклеены в самодельные кармашки на каждой странице. А под ними завитушки подписей, красиво выведенные чёрным маркером.       Вот он с ребятами на природе, стоит у мангала, а внизу написано: «С пацанами готовим шашлыки». Куча фотографий его с Олегом и Стасом в форме, судя по обстановке, в кадетской школе. И подписи все, как одна, такие смешные и немного банальные, вроде «Наши дружные ребята» или «Армейские будни». Так это всё выглядело просто, так глупо, но так трогательно.       Вот Витька на фотографии стоит и вроде как даёт присягу с какой-то большой красной книгой в руках, что-то торжественно, задрав нос, зачитывает перед командиром, а позади восхищённая толпа с букетами. А внизу написано: «Сегодня я буду победителем, осталось только найти, кого победить».       Победителем? Точно. Он же Виктор.       По-латински «победитель».       Я чуть поморщился от слащавости этих его странноватых цитат, но всё равно продолжал искренне умиляться.       Перелистнул тяжёлую хрустящую страницу и оказался на развороте, посвящённом его дню рождения. Сбоку была красиво разрисована разными цветами цифра «17», видно было, что Витька на это художество минут двадцать убил, не меньше. В кармашки были вложены фотографии с его мамой, папой и, вроде как, с сестрой Таней и племянником Ромой. А внизу милая и лаконичная подпись: «Семья».       Странно так. Для кого он всё это делал? Зачем собирал фотографии? Не для себя же? Иначе зачем тогда писать такие очевидные вещи? Кому-то, может, показывал?       А кому?       Я помотал головой и закрыл его альбом, сделал вид, будто и вовсе туда не заглядывал.       На месте совсем не сиделось. Я продолжил сам для себя эту импровизированную экскурсию по его комнате. Разглядывал сверкающую позолоченную медальку в футляре на краешке стола, смотрел на его «красный угол» с потрёпанной иконой великомученика Виктора с почти стёртым от старости ликом. Между столом и полкой на ржавых канцелярских кнопках висела мозаика из разных сигаретных этикеток, от самых известных, про которые даже я знал, навроде Мальборо и Кэмэл, и заканчивая какими-то уж совсем экзотическими и странными, может, даже и не из нашей страны.       Я пригляделся повнимательнее и тусклом ламповом свете разглядел уголок металлического знака, аккуратно торчащий в щёлке между столом и стеной. Я приподнял его совсем чуть-чуть своими тонкими пальцами и прочитал надпись «Прибрежная защитная полоса», а потом бросил его обратно. Неужто с Зелёного Озера стащил?       Вандал эдакий.       И как я только сразу, как вошёл к нему в комнату, не заметил в углу этот древний, но будто такой новенький и блестящий аудио магнитофон Aiwa? Стоял же на самом видном месте, весь ослепительно переливался своими серебристыми пластиковыми панелями, так и манил потыкать выпуклыми здоровенными кнопками. А рядом стопки кассет, каких только не было: и Фактор-2, и Модэрн Токинг, обожаемый дедом Михаил Круг, ещё какой-то шансон, рок из восьмидесятых и девяностых.       Хоть бы только работало.       Вернётся с балкона - первым делом попрошу его включить что-нибудь.       Позади послышались негромкие шаги. Витька застыл в дверном проёме с трёхлитровой банкой с огурцами, аппетитно хрустнул кусочком, кивнул в мою сторону, мол, чего смотришь?       — Будешь? — он спросил меня.       Я достал из банки мокрый блестящий огурец и смачно его откусил. В голове раздался пряный солёный взрыв. И никакого тебе мерзкого уксуса, как у магазинных солений, всё такое живое и естественное.       — С отцом в этом году закатывали, — сказал он.       Я прожевал огурец и поинтересовался:       — А магнитофон у тебя работает?       Он поставил банку на стол, встряхнул руки и спросил меня:        — Чего тебе поставить?       Я пожал плечами.       — Не знаю. Фактор-2 у тебя видел.       Витька затрещал пластиковыми кнопками и скормил магнитофону кассету. Квартира взорвалась громкой музыкой, я аж вздрогнул. Он аккуратно отрегулировал звук блестящим колёсиком и посмотрел на меня с улыбкой. Играла песня Шалава, над которой я в детстве так посмеивался, когда узнал значение этого слова.       — Что, твоя любимая группа, да? — он спросил меня с хитрецой в глазах.       — Да нет уж, не любимая. Просто во дворе в детстве слушали.       Витька удивлённо скорчился:       — Что за детство у тебя такое было?       — Был там у нас один старший пацан. Ходил с магнитофоном своим. Ставил эту кассету всё время. У меня их любимая песня была Война.       — Почему же?       — Мы тогда всем двором смотрели Приключения Джеки Чана. А там же были талисманы эти волшебные, помнишь?       — Помню. А песня-то при чём?       — А там поётся: «Талисман сжимаю крепко я в руке, тихо плача при луне».       И он вдруг как захохотал, сделался весь красный, как рак. А мне даже стало неловко за свою детскую глупость, надо же нам было додуматься, что в песне якобы пели именно про волшебные камни из нашего любимого мультика?       — И чего, ты плакал при луне? — дразнил он меня.       — Да ну хватит, а. Самому-то песня какая у них нравится?       — Не знаю… А, точно, Весна ничего такая. Весёлая.       Я стоял в полумраке его комнаты и словил странную сюрреалистичность этого момента. Вот передо мной Витька, такой весь тёплый, заботливый, добрый, лучезарно мне улыбался, сверкал своими зелёными глазёнками, а я дрожал напротив него, тяжело дышал, смущённо отводил взгляд, и всё это под строчки: «Всё началось со школьного двора, когда ты с пацаном из класса ночку провела». Он подошёл ко мне вплотную, задышал на меня своим почти выветрившимся куревом, заставил меня покраснеть и смущённо опустить голову.       — Танцевать умеешь? — он спросил меня шёпотом.       Я помотал головой, а сам ещё сильней задрожал.       Витька легонечко коснулся кончиками своих пальцев моих обледенелых рук и так же тихо спросил:       — Можно?       Я кивнул. Ладони обожглись теплом его тела. Всё наполнилось нежностью и заботой. Он играл моими расслабленными руками так, как хотел, руку мне положил на пояс, отчего у меня по телу разлились мурашки.       — Чего делать-то? — я спросил его тихо-тихо.       — Легонько топчись на месте и расслабься, ладно?       И я сделал, как он велел. А сам чувствовал, как он управлял моим телом, как беспомощной куклой, как плавно кружился со мной в этом неуклюжем вальсе посреди комнаты под лирический распев: «Опять на улице облава». Где это он так танцевать научился? Неужто в кружок ходил?       Нет. В кадетской школе, наверно, учили вальсировать.       Точно.       Жар его крепкой руки разливался по всему телу. Ухо грелось его довольным жгучим дыханием. Я приложился к его груди, зарылся мордой ему в футболку и изо всех сил старался не дрожать от нахлынувшего волнения.       Убранство его комнаты закружилось передо мной, невесомо вертелось вокруг меня в этом вихре спокойного танца. Витька вдруг замер, а я по инерции ещё чуть-чуть потоптался на месте, чем рассмешил его своей неуклюжестью.       Он приложился своим лбом к моему и аккуратно прошептал:       — Не боишься, что ли?       — Не боюсь.       Пылающий робкий поцелуй ярко взорвался у меня в груди. Самая настоящая бездна разверзлась, бездна волшебного трепета и приятной услады.       Тихий чмокающий шелест.       Словно гром тёплым майским деньком. Как запах цветущей сирени и мокрого асфальта после тёплого дождичка. Дождичка, что пролился мягкими капельками прямо на сердце.       Я уже будто и не посреди его комнаты на холодном линолеуме. Нет, не здесь. Барахтаюсь где-то в сладостной невесомости в нежных объятиях его тёплого и такого родного образа.       — Всё хорошо? — он аккуратно спросил меня.       Лицо обдало его тёплым дыханием.       — Мгм… — я ответил ему.       — Ты заяц мой, да?       Я легонько пожал плечами, по-детски отыгрывая глупую неуверенность в своём ответе, хоть и всей душой желал закричать ему, «да».       — Вить?       — М?       Я тихонечко поднял голову и поймал на себе его добрый, но такой тяжёлый и стальной взгляд.       — Ты вот гулять со мной начал везде… А почему?       Он тихо посмеялся и ответил:       — Ты вроде такой ушастый, а такой глупый. Вещи такие спрашиваешь.       А я всё не успокаивался:       — Ну правда, почему?       — Дать бы тебе в лобешник за такие вопросы, а.       — Ну и не говори.       — И не скажу.       Я замолчал. Прижался к нему покрепче. Всё боялся выпустить его из своих цепких объятий, и всё кружился в его дурманящем танце.       — Вить?       — Ну чего ещё?       — А почему заяц? Потому что дрожу всё время?       Он вдруг остановился, аккуратно положил свои тяжёлые руки мне на плечи и посмотрел мне в глаза. А я всё дёргал головой, безуспешно пытаясь спрятать испуганный взгляд.       И он совсем негромко, но уже и не шёпотом, сказал мне:       — Нет, нет, ну ты чего, Тёмка, а? Чего ещё выдумал? Просто заяц и всё. Да плюнь, господи. Хочешь, не буду больше тебя так называть?       — Нет, называй.       — Ну-ка посмотри на меня?       Он схватил меня за щёки, зажал их в своих ладошках и дурашливо посмотрел на меня. Никуда уже от него не деться.       — Точно? — Витька спросил меня.       — Точно.       Так обнял меня крепко-крепко, сжал в своих мощных тисках, чуть кости мне не переломал, сплющил мой нос об свою грудь и легонько погладил по голове. В самую макушку поцеловал.       — Ладно, всё, — он тихо сказал мне. — А то избалую тебя. Да?       Посмеялся. Замер. Молчал.       Музыка из магнитофона всё лилась и хрипела на всю комнату. Только она меня в чувства и приводила, только она мне напоминала, что всё это происходило в нашей физической реальности. Не во сне. А здесь.       Наяву.       Заиграла новая песня. Шустрый гитарный проигрыш.       — О-па! — он обрадовался. — А вот и Весна!              

***

             Витька включил телевизор, хотел глянуть на завтра погоду, всё не мог решить, надевать ему в школу термобельё или нет. Решил, что всё-таки не помешает, залез в шкаф, а я стал листать каналы, хотел найти что-нибудь интересное.       И нашёл.       В кабельных сетях крутили повторы серий Счастливы вместе. Радость какая. На лице у меня тут же расплылась дебильная улыбка, я плюхнулся на диван и совсем забыл, что был у Витьки в гостях. И серия ещё такая интересная шла, Фанера из Парижа, где к Букиным приезжает студентка по обмену из Франции по имени Софи, становится самой популярной девушкой в школе, чем жутко выбешивает Светку.       Я спросил Витьку:       — Узнаёшь актрису?       — Которая француженка? Нет. Кто это?       — Наталья Костенева. Через пять лет после этой серии сыграет Настю в Зайцев+1. Дурацкий сериал, конечно. Помнишь?       — А, да, помню. Точно.       — А знаешь, кто эту француженку в оригинале играл?       Он недоумённо посмотрел на меня:       — В оригинале? В каком оригинале?       — Ну Счастливы вместе это же тоже адаптация. Как с Ворониными.       — Чего? И это адаптация?       — Да. Оригинал называется Женаты с детьми. В Америке десять лет показывали, а у нас купили сериал и пересняли слово в слово. Как и Ворониных.       — Хочешь сказать, что есть прямо вот такая же серия один в один, только американская?       — Да, именно. И вот в ней как раз эту Софи играла Мила Йовович. Ей тогда было лет четырнадцать, может быть.       Витька заулыбался.       — Так любишь этот сериал? — он спросил меня.       — Да.       — И почему?       Я тяжело вздохнул и ответил ему:       — Хотел бы я сам знать.       — Ностальгия?       Я пожал плечами:       — Да не обязательно. Мало, что ли, других приятных вещей из детства? Нет, полно. Чёрт его знает.       Он задумчиво почесал голову, что-то вдруг вспомнил и подлетел к магнитофону.       — Сейчас кое-что найду… — он сказал мне. — Я надеюсь. Должно где-то быть.       Достал какую-то безымянную кассету, одобрительно кивнул и вставил её в проигрыватель. Заиграл какой-то шлягер. Витька помотал головой. Нет, не то. Вытащил кассету, чуть-чуть её отмотал карандашом, обратно воткнул. Нет, всё равно не то. Отмотал ещё раз, вставил её, и из колонок полилась до боли знакомая моему сердцу мелодия. А он так довольно заулыбался и сверкнул мне бровями.       «Хочешь я в глаза…» в исполнении Добрынина.       Он спросил меня:       — Доволен?       Я смущённо ответил:       — Да. Спасибо.       Во рту всё пересохло. Не то после его огурца, не то от волнения.       — Вить? Я схожу на кухню попить? Можно?       — Сходи. Смешной такой. Спрашивает ещё.       Я вышел на кухню.       Стал наливать воды, и вдруг замер. Из комнаты доносились лёгкие ритмичные аккорды. Здорово как. Витька скользил пальцами по струнам гитары. Они скрипели, надрывно хныкали, будто сопротивляясь его игре. Неужто споёт мне чего? Он звонко промычал пару нот, пытался напеть какую-то песню своим бархатным голосом, и даже на расстоянии этот голос бил меня в самое сердечко.       Я осторожно застыл в дверном проёме. Он сидел на диване и хмурился с гитарой в руках. Морщил сосредоточенное лицо, играл точёными скулами и так воздушно обхватывал, казалось бы, невесомый инструмент, настраивал его и крутил колки. Руки и вены на его массивных ладонях в ссадинах и мозолях напрягались.       Красиво. Жилисто. Чётко.       Было всё-таки что-то неуловимо завораживающее и даже волнующее в изображении парня с гитарой в руках. Какой-то романтический образ, плотно засевший в нашем коллективном сознании. Образ, что так пленял, очаровывал и заставлял томно вздыхать, любуясь тем, кто нежно прильнул к этому незамысловатому музыкальному инструменту.       — Садись, чего застыл? — он прошептал мне.       Я сел на стул напротив него.       — Сыграть тебе чего-нибудь?       — Да, можно, — сказал я. — Только не армейскую, пожалуйста.       Он прыснул смехом.       — А что в них плохого?       — Да ничего плохого, просто… Будешь петь про Россию, про бронежилет, про вкус пороха на губах?       И опять засмеялся:       — Ха-ха, я таких песен-то даже не знаю, ты чего? Как ты сказал? Вкус пороха на языке?       — На губах, — я поправил его. — Да не суть.       — Не, у нас пацаны в школе в основном поют всякие сопли-слюни про баб, про любовь шальную. Про людское, понимаешь? — Он специально раскинул по-блатному пальцы, изображая какого-то бандюгу. — Кто-то даже рэп под гитару читает.       Я поморщился и сказал:       — А потом ещё, наверно, записывают на видео и в интернет выкладывают под названием «Пацан чётенько зачитал в армии»?       Витька кивнул       — И такое бывало, да. Видел ролик, где парнишка в подъезде там чего-то бабуське своей читал, мямлил, разревелся весь под конец в соплищи?       — Да, видел. Хотя, не знаю, может, мы с тобой про разные ролики говорим. Там таких много.       Он призадумался, стал перебирать струны пальцами и сказал:       — Песни дурацкие тебе, значит, нравятся, да? Про муху с большой жопой слышал?       — Нет, не слышал.       Витька ухмыльнулся:       — Ну, послушай. Хотя… Нет, там мата много. Не хочу при тебе ругаться.       — Да ну ладно, чего я, маленький, что ли?       — Тём. Нет. Потом, может, спою тебе как-нибудь. О, точно. Ты по обмену же ездил учиться, да?       — Да.       — По родине скучал?       — Ну… — я призадумался. — Так. Немного.       — Может, эта понравится. Слушай.       Витька подмигнул мне и сосредоточился на гитаре. Комнату в бархатном бежевом свете прикроватной лампы залило сладкой карамелью его доброго, басовитого, но такого мягкого голоса. Пальцы перебирали струны так нежно, аккуратно, словно он боялся сделать гитаре больно. Обращался с ней, как с хрупкой партнёршей по танцам.       Голос его зазвучал.       Лёгкий задорный проигрыш.       Грудь наполнилась пьянящим музыкальным волшебством. Каждый его удар пальцами по тугим струнам отзывался невесомой вибрацией.                     

А «how are you?» меня спросили в американском броском стиле,

А я ответил «всё нормально» и бросил дерзкое «пока»,

В Нью-Йорке пыльном у нас классно, но жизнь проходит понапрасну,

И я хочу домой вернуться, да только, сука, не могу.

А почему? А потому!

             

А дом мой там, где в тепле жопа и где грязный Брайтон Бич,

Там, где каждый вожделеет больше зелени настричь,

Американская рожа так на русскую пропитую похожа.

      

Столичной водочки бутылка и в Крайслер Билдинге курилка,

Поем пельмени у Гудзона и в Бронксе бахну шашлычку,

Такая жизнь у эмигранта, у раздолбая без таланта,

Домой в колхоз мне неохота, я здесь на Западе сгнию.

А почему? А потому!

             

А дом мой там, где в тепле жопа и где грязный Брайтон Бич,

Там, где каждый вожделеет больше зелени настричь,

Американская рожа так на русскую пропитую похожа.

                           Струны нежно скрипнули под его пальцами и на прощанье сладостно зажужжали. Витька отложил гитару в сторону и уставился на меня.       — Прикольно, — сказал я. — Не Шалава, конечно, но тоже ничего.       Он спросил:       — Словил тоску, да?       — Немножко. Хотя я в Нью-Йорке-то и не был. Это ты сам сочинил?       — Нет, куда уж там. У нас группа есть, наши верхнекамские ребята, переехали в Америку давным-давно, там пишут песни. Не слышал эту никогда?       — Нет.       — Ну ты даёшь. Короче, это их песня. Сам я никогда ничего не писал. Так и помереть раньше времени можно, да? Как твой этот, как его… Со смешной фамилией?       — Филипп Дик?       Витька ткнул в меня пальцем и заулыбался:       — Да, да, точно. Его в школе-то не били за такое имя?       — Не знаю. Может, и били.       Умиротворённый полумрак его комнаты разрушился от громкого телефонного звонка, я даже слегка подпрыгнул. Витька бросился к телефону, схватил его, посмотрел на экран и недовольно цокнул.       Он повернулся лицом к окошку, видимо, чтобы не смущать меня своим неожиданным разговором и ответил:       — Да, братан?       Понятно. Олег, наверно, звонил, или Стас.       — Нет, давай на неделе как-нибудь… Нет. Не надо… Не один, да… Мгм…       Про нас, наверное, говорил. Ничегошеньки даже и не скрывал. Смелый какой.       Он вдруг взорвался и как рявкнул:       — Ой, да пошёл ты, а! Животное, твою мать ещё! — И на другом конце провода послышался громкий довольный ржач. — Давай, на связи будь.       Он сердито глянул на телефон и тихо произнёс:       — Извини.       — Чего он сказал?       Витька стал дурачиться, забавно передразнивая Олега:       — Чё, с Артёмом своим шишку паришь, да?       — Не понял… В смысле, типа мы тут курим с тобой?       — Да, ага. Курим.       Он подошёл к окошку и приложился лбом к стеклу. Вздохнул тяжело. Хотел, наверно, прийти в себя после звонка.       Я подошёл к турнику в дверном проёме, пощупал его мягкую пористую накладку, вдохнул лёгкий запах китайских материалов, провёл пальцами по стёртой белой надписи Tornado, сделанной в стиле граффити. А краем глаза заметил, как Витька улыбался от этого моего интереса, как молча наблюдал за мной, как за глупой обезьянкой в зоопарке. Думал, наверно: «И чего он с ним делать будет?»       — Подтянешься разок? — он спросил меня.       Спиной почувствовалось его тёплое дыхание.       Я тихо ответил ему:       — Я не умею.       — Так давай научу.       Он схватил меня за грудь своими тёплыми руками, положил пальцы мне на рёбра, отчего я дёрнулся в приступе лёгкой щекотки.       Его моя смешливость раззадорила, он сам расхохотался, покрепче меня схватил и сказал:       — Ну ты чего? Стой смирно.       А я разнылся, прямо как в детстве, ещё когда меня дед на турнике заставлял заниматься:       — Ну не надо, ну, Вить, пожалуйста.       Перехватило дыхание. Я вдруг оторвался от земли и взлетел к самой верхушке дверного проёма, услышал Витькин тяжёлый вздох, почувствовал, как он руками приподнял меня за подмышки.       — Хватайся давай, — он велел мне.       Так неловко. Он же меня приподнял, нужно хотя бы разок для приличия и подтянуться, хотя бы попробовать. Я обхватил руками холодную железную перекладину и вдруг почувствовал, как Витька отпустил меня и оставил беспомощно висеть одного.       — Во, во. Ну-ка давай, поднимайся.       Я изо всех сил напряг дрожащие ручонки, до боли в локтях стал тужиться и пытаться приподнять свою тушу на турнике. Поднялся чуть ли не до самого подбородка.       Не могу.       Горячая пульсирующая волна накатила в голову. В глазах засверкали чёрные мушки. Руки разжались, ноги коснулись пола. Я схватился за лоб и опёрся о дверной косяк.       — Тёмка, ты чего, что с тобой? — Витька забеспокоился.       У самого руки дрожат сильнее, чем обычно, шея вмиг разболелась, мутно в глазах, а всё стою, пытаюсь показушно сохранять спокойствие и отвечаю ему:       — Нормально всё, не переживай. Давление просто.       Я тяжело вздохнул и посмотрел своей красной мордой на его испуганное лицо. В висках оглушительно колотилось сердце.       — Точно всё хорошо?       — Да, да. Поэтому и не занимаюсь на турниках. И на физкультуру никогда не ходил.       — Бляха-муха! — вдруг сказал он, подлетел ко мне, схватил меня за шею и запрокинул мне голову.       Я сначала и не понял, что произошло, а потом почувствовал, как по губам разлился металлический привкус солёного кипятка, и заметил краем глаза густые бордовые капли на кончиках его пальцев.       — Стой так, ладно? — он велел мне.       Он убежал в ванную, а я стоял и боялся лишний раз пошевелиться, всё переживал, не загадил ли я ему своей кровищей белоснежный линолеум. Он вернулся с рулоном мягкой туалетной бумаги, надёргал мне несколько кусков, шустро свернул их в трубочку и дал мне. Я заткнул сначала одну ноздрю, потом вторую и аккуратно опустил голову. Стоял и смотрел на него со слезами в глазах из-за бумаги, которая щекотала меня всего изнутри. А он заулыбался, засмеялся неловко, хоть и пытался сдерживаться, будто понимал, что мог меня обидеть.       — Извини, — я сказал шёпотом.       — Дурак. Не пугай меня так больше. Голова не кружится?       — Нет. Всё хорошо.       Витька приложился к моему лбу своей тёплой головой и обхватил мои щёки руками. Дышал на меня и топил в этом моменте сладостной неги. Поцеловал меня ещё разок, на этот раз в нос, и так по-детски заулыбался, словно сам понимал, как потешно это всё выглядело со стороны. А я не растерялся, заразился его ребяческим задором, взял и чмокнул его тоже в нос, легонько даже куснул, совсем так мягко провёл зубками по его нежной коже и задел торчащими в стороны бумажками. Он рассмеялся, мол, ничего себе ты, Артём, обнаглел.       — Я, наверно, домой поеду, ладно? — я тихо спросил его, понимая, что более подходящего момента сегодня уже не подвернётся.       Витька томно вздохнул и сказал:       — Извини, что не можем у меня остаться. Родители в любой момент могут прийти. И ночью, и под утро. Ещё увидят вдруг тебя… Зайца моего увидят.       Опять его это глупое словечко.       Заяц.       По спине прокатилась волна непонятной приятности и настоящего блаженства. Всё тело съёжилось, на лице расцвела улыбка.       — Не обижаешься, Тём? — прошептал Витька.       — Ты чего? — я ответил ему так же шёпотом. — С ума сошёл? На что обижаться?       — На то, что не можем даже у меня остаться. На одну ночку хотя бы. Я же…       — Не против?       Он оживился:       — Да. Я же не против, Тём. Правда.       — Знаю. Знаю, что не против.       Опять меня крепко обнял, сильно-сильно к груди прижал и погладил по голове.       Сладко. Приятно. До́бро.       Витя.       — Вить?       — Да?       — Там у меня штаны уже, наверно, высохли? Как думаешь?       — Да, — он ответил и сверкнул грустью в зелёных глазах. — Высохли. У меня батареи только так жарят.              

***

             Холодные пустынные улицы тонули во тьме частного сектора. Между пятнами света от фонарных столбов царили непроглядный мрак, грязь и далёкий собачий вой. Витька держал руки в карманах, внимательно смотрел под ноги и брёл со мной рядышком до автобусной остановки. Такси туда вызвали, к дому не стали. А то ещё бдительные соседи обязательно увидят нас в окошке и маме его всё с утра доложат.       Я переложил пакет с остатками торта в правую руку, а левую засунул в карман. Холодно.       — Тебе хоть… — он тихо сказал и тяжело вздохнул.       — Да? Чего?       — Тебе торт хоть понравился?       Я посмеялся.       — Понравился, конечно, Вить. Чего уж ты? Вкусный. Я медовый люблю, спасибо.       — Да? — Он обрадовался и заулыбался. — А я долго думал, медовый брать или какой другой. У меня просто мама его терпеть не может. Я подумал, а вдруг ты тоже медовый, например, не любишь. Даже думал два торта взять. Вдруг тебе один не понравится.       — Нет. Мне и одного хватило.       — А я знаю, какой бы тебе точно понравился.       Я без лишних слов уже догадался. Глянул на Витьку, брови нахмурил и сердито помотал головой.       — Если скажешь морковный, — сказал я и засмеялся. — Смотри у меня.       — И чего? Чего ты мне сделаешь?       — В гости к тебе не приду больше, вот чего.       — Всё, ладно. Молчу. Заяц-ворчун.       Старая автобусная остановка с оторванной табличкой «Лагерная».       Дырявая. Ржавая. Скрипела.       Встали с ним прямо посреди рыхлого сугроба и стали ждать такси в тишине безлюдных просёлочных улиц этих по-своему очаровательных городских окраин. И воздух уже совсем не пах аппетитными дровами, растопленной банькой, а был таким пустым, холодным, сонным и безжизненным, наполнялся сыростью, зимой и колючим рассыпчатым снегом.       Витька закурил, выпустил дымную змейку и спросил меня:       — На бокс к нам будешь ходить?       Я неуверенно пожал плечами.       — Так, легонько уж, просто грушу поколотить. Особо не напрягайся. Разок хотя бы попробуешь?       — Может быть, — я хитро ответил ему. — Если вести себя хорошо будешь.       Из просёлочной тьмы выплыла белая машина с шашечками, сверкнула фарами и заставила нас поморщиться от яркого света.       — Тём?       — Да?       — Ты только мне напиши, как доедешь, ладно?       — Хорошо.       — Я серьёзно, Тём. Напиши. Я спать не лягу, пока не напишешь. Понял?       — Понял.       Стоял и смотрел на меня в свете фар. Улыбался. Обнял меня и похлопал по спине крепкими своими ручищами.       — Давай, ладно? — он прошептал мне на ухо и шмыгнул негромко. — Не пропадай только.       — Ты тоже.       — Домой приедешь – торт убери в холодильник, а то испортится. Не забудь, ладно?       Я посмеялся:       — Ладно, ладно.       — Давай, всё. Иди.       Опять меня по спине похлопал, выпустил из объятий и так по-дружески, специально для таксиста, что наблюдал за нами, треснул меня в плечо. Иди, мол, давай. Пока, мол, дружок. Ещё словимся.       Я сел в машину и закрыл дверь.       — До Молодёжной, да? — спросил таксист.       — Да, до Молодёжной. В Моторострой.       — Лихо вас сюда посреди ночи-то занесло.       Прав. Точно. Лихо.       Затрещал рычаг скоростей. Фары зажглись дальним светом. Витькин одинокий силуэт под ржавым сводом автобусной остановки явился из тьмы.       Рука мне махала. Улыбка мне улыбалась. Глаза чуть мокрые были.       Плакали.       Мне.