Привет, заяц

      

VII

Побудь ещё немного

                           Утро.       Мерзкое колючее чувство топталось в груди. Будто всё это был сон, будто ничего в реальности не было: ни вчерашнего вечера, ни Вити, ни наших с ним прогулок, ни посиделок на кухне.       Всё сон. Всё дым. Всё исчезло. Только утро осталось. Утро и колючесть какая-то на душе.       Последний раз в детстве такое было. Глупости всякие снились. Снилось, что подарили большущего динозавра, которого давно у бабушки с дедушкой клянчил. И сон такой был настоящий, реальный, я будто бы в руках этого динозавра держал. Даже запах дешёвой пластмассы наутро вспомнился. А потом проснулся, и никакого динозавра, оказывается, и не было. И на душе стало погано и колюче.       Прямо как и сейчас.       Пустая половина разложенного дивана. Скомканное одеяло. Подушка валяется на полу. А Вити нет нигде.       Пять утра. Куда он так рано ушёл? Неужто от меня уже ускакал? Вместе же договаривались в школу пойти.       Родные панельки уже лениво зевали за окном. Солнца ещё не было никакого. Ночная темень и тёплый свет путеводных звёзд уличных фонарей.       Тень вдруг шустро мелькнула на балконе прямо меж двух полотенец на деревянных прищепках.       Витька.       Стоял и курил, опять в одних штанах и без верхней одежды. Совсем простудиться не боялся. О здоровье не думал. И надо мне было так волноваться? Ещё и с утра. Вот же он, прямо передо мной, стоит за дверью. Стоит и дымные колечки пускает. Угощает меня родным запахом курева через тонкие щели в двери.       Вошёл в комнату, дверь на балкон закрыл, поёжился немножко после мороза. На меня посмотрел и заулыбался. Неужто так ждал, когда я наконец-то проснусь? Он ведь сам так, напрямую, не скажет, я уже его знаю. Тени на его лице, вот они расскажут чего-нибудь, может быть. Сыграют свой импровизированный театр, по щекам его пробегутся, по носу, тогда, может, чего и пойму.       Всё без слов. Тенями. Улыбками. Вздохами.       Чем придётся.       — Ты чего не спишь, а? — прошептал Витька. — Пять утра ещё только. Дрыхни лежи.       — А ты сам чего не дрыхнешь? — я так же тихо ответил ему. — Я думал, ты ушёл.       Он взял и посмеялся над моей глупостью. На диван ко мне плюхнулся. Повернулся на бок и своим носом моего носа коснулся. Комната уже давно в сигаретному дыму вся утонула. Только и оставалось, что поглубже вдыхать, чтоб получше распробовать.       — Куда я без тебя-то пойду? — он шепнул мне. — Договорились же вместе в школу. Спи ещё, два часа есть.       — Я не хочу, — ответил я и схватил его холодную крепкую ладонь. — Ты хорошо спал?       Он молча кивнул.       — А ты? — он спросил меня.       — Я тоже.       — Я не храпел?       — Совсем немножко, — признался я.       — Серьёзно? Ничего себе, — удивился Витька. — А я думал, что не храплю. Мне никто никогда не говорил. Блин. Извини, если спать мешал.       — Не мешал.       Глупый такой. Даже если бы и храпел, ни за что на свете бы не перебил впечатлений от этой холодной ночи. Так ему и хотелось сказать. Но я не сказал. Промолчал. Робко его поцеловал в уже согретую руку.       — Полежим так до семи? — я предложил ему.       — Давай. Если не уснём.       Он закинул руку за голову и меня приобнял. Лежал так молча и в потолок смотрел.       — Слушай, — он вдруг сказал. — А ты по утрам завтракаешь?       — Завтракаю ли я по утрам? — я посмеялся. — Конечно. Как и все.       — Ну не все. Кто-то не завтракает. Я вот не всегда успеваю.       — Покормлю я тебя, не переживай, — я хлопнул его по холодному животу. — Ого. Как лёд. Стоишь там, без одежды куришь. Зимой.       — А маму твою не разбудим?       — Не разбудим, — я чуть призадумался. — Ну даже если разбудим, прям уж беда. Ей тоже скоро на работу вставать. Мы тихонечко посидим, ладно? Ложками не будем греметь. Тарелками тоже, я бутербродов нам сделаю.       Я неловко замялся.       — Другого-то всё равно не умею, — я пробубнил себе под нос. — Тихонечко всё порежем, поедим. Ладно?       — Ладно, — Витька надо мной посмеялся. — Сахар в чае буду пальцем мешать.              

***

             За всё то время, что жил у бабушки, совсем разучился готовить. Я и раньше-то особо не умел, а тут совсем растерялся. Сижу, натягиваю штаны, рубашку в полутьме своей комнаты, поглядываю на Витьку, а сам думаю, как бы не спугнуть его своей едой.       — Здесь у тебя тоже турника нет? — он спросил и застегнул китель.       — Нет у меня нигде турников, — я чуть с обидой ответил ему. — Нарочно, что ли, спрашиваешь?       — Да нет, просто уж. — Он осмотрелся, будто взглядом искал какие-нибудь ещё спортивные снаряды. — Ладно, хоть поотжимаюсь.       Взял и резко упал на пол прямо передо мной. Стал отжиматься, кряхтел тихонечко. А я стоял и смотрел. Какой-то неловкостью всё тело скрутило. Я зарядку никогда в жизни не делал. Дед в детстве меня по спине часто хлопал, говорил, если буду горбиться, когда в сегу играю, буду весь, как дядя Паша, кривой ходить.       — Чего ты смотришь на меня? — посмеялся Витька и выпрямился, весь красный передо мной стоял. — Давай со мной. Хочешь, отжиматься тебя научу?       — Не надо. Я на кухню, еду нам сварганю.       На кухне по утрам холодно. Зимой особенно. Свет включать не стал, побоялся разбудить маму, у неё комната совсем рядышком. Зажёг небольшой светильник возле микроволновки. Чуть-чуть теплей стало, тускло, приятно. Всё бархатом залилось.        За окошком утром красиво. Краешек неба легонько порозовел. Возбуждённо. Свет уличных фонарей резал девятиэтажные лабиринты. Лабиринты, которые просыпались. Просыпались и провожали взглядом спешивших на работу заводчан.       Утренняя безмятежная пустота. Глаз не оторвать. Везде пустота. Тихий спокойный вид. Застывший. Только одинокий автобус под окнами мчится в никуда по снежной реке.       — Тём! — Витька шепнул в коридоре.       — А? — я отозвался. — Да? Чего?       — Жрать-то готово уже, нет?       — Щас, щас, подожди. Ещё не начал даже.       Он прошёл на кухню и сел за стол на деревянную табуретку.       — Минут пять тут уже стоишь, — сказал мне. — В школу ведь опоздаем.       — Не опоздаем.       Он всё сидел так за столом, ковырял мозоли на ладонях и будто за мной наблюдал. Смотрел, как я чайник ставлю, как сыр режу, хлеб, колбасу. Иногда было приятно от мысли, что готовлю завтрак для нас обоих. Для нас с ним. А потом смотрел на эти неровные уродливые кусищи, тихонечко цокал и недовольно качал головой.       — Чего ты? — прошептал Витька. — Порезался, что ли?       — Нет, всё нормально. Щас, почти готово.       Поставил перед ним тарелку с бутербродами, чаю налил и сел рядышком. Витька на меня посмотрел, глазами похлопал, бровями дёрнул и будто бы взглядом спросил разрешения.       — Ну, вот как-то так, короче, — я неловко поёжился. — Нормально, что ли?       Он схватил бутерброд и откусил самый краешек.       — Конечно, нормально, — он ответил мне.       — Ну да. В темноте особо не видно, чего я там намалевал. Хоть это спасает, да?       — Ага, — Витя громко хлюпнул чаем и посмеялся. — Скромный такой поварёночек, умрёшь над тобой. Спасибо.       Сидели и ели с ним. И как будто не впервые в жизни, а словно так было всегда. Фантомное чувство опять жгучими когтями впилось в самое сердце. Чувство того, что мы с ним сидим тут, как семья. Сейчас я его до школы провожу или он меня. Друг друга проводим. А потом после занятий опять увидимся.       Нет. Чушь. Всё чушь.       Никакая мы не семья. Просто гостит у меня. Поедим сейчас, разойдёмся по своим казённым заведениям, а я опять вечером засну один в квартире у бабушки.       — О, Коровка, — обрадовался Витька и потянулся к пиалке с печеньями. — Можно, да?       — Бери, чего спрашиваешь?       Взял квадратный бежевый прямоугольничек, накрошил возле кружки с чаем и захрустел.       — М, блин, — он промычал с набитым ртом. — С топлёным молоком.       — Любишь такие?       — Очень. Мама мне в детстве часто топлёное молоко покупала. Вкусно. Вкуснее обычного. Как вот они его топят, не знаешь?       — Не знаю, — я взял одну печеньку и покрутил её в руках. — Топят, наверно, и топят. Пока не сдохнет.       Витька посмеялся с закрытым ртом. Чуть печеньем не подавился.       — Топят, типа, чтобы утонуло? — он уточнил.       — Да. Наверно. Фиг его знает.       Дверь в мамину комнату чуть скрипнула. Тихонечко так приоткрылась. Сквозняк, что ли?       Нет. Джимми вывалился оттуда. Персиковый мохнатый комок. Шёл вразвалочку, сонно, лениво, будто бы по-собачьи даже зевал. Замер на пелёнке в самом углу коридора и стал свои дела делать. На нас по-дурацки смотрел.       — И тебе доброе утро, ага, — сказал Витька и подмигнул ему. — Ладно хоть кучу нам тут не навалил.       — Подожди, он ещё может.       Все дела свои сделал. Повертелся на одном месте, понюхал, задней лапкой изобразил, будто чего-то закапывает, и опять в комнату убежал. К маме. К моей и к своей. Дальше с ней будет спать. Даже колбасу у нас не стал клянчить.       Поели с Витей и стали собираться в школу. Я чуть задержался на кухне, хотел ему еды на дорожку сложить. Я-то в школу на три урока пойду и до обеда уже вернусь, а он там целый день у себя будет носиться как угорелый, домой только под вечер вернётся.       — Тём, пошли, чего там возишься? — Витя показался на кухне с камуфляжной курткой в руках.       — Щас, погоди.       Я обернул бутерброды плёнкой и протянул ему.       — На, возьми, — сказал я. — В школе там поешь и… своим этим дашь. Друзьям.       — Спасибо. — Он взял еду и потянулся за рюкзаком. — Сам слопаю. Перебьются.       Стояли так и смотрели с ним друг на друга. В полумраке холодной кухни, в бархате маленького светильника у микроволновки. Перед глазами Витя, улыбка его хулиганистая, глаза его зелёные, а позади в коридоре видно кусочек пелёнки с жёлтым уголком.       — Тём? — Витя вдруг прошептал.       — Да?       — Можно ещё печенек возьму? Это ведь не последние? Ещё есть?       И вдруг чуть замялся, поёжился.       — А если последние, тогда брать не буду, — он тихо добавил. — Ладно?       — Бери, конечно.              

***

             Утро такое морозное. Совсем лютое. Как будто не начало декабря, а уже февраль вовсю буянит. Паутина лысых деревьев поросла ватой. Пушистые невесомые капельки осыпались то на землю, то на прохожих. Красиво и мирно. Спокойно.       Самая настоящая зима. В каждом глотке жгучего морозного воздуха. Такая суровая, обаятельная и уютная, без которой тоскливо было весь год в Калифорнии. Там как будто и снег не снег, и мороз не мороз. Подделка как будто.       — Чего в итоге? — спросил меня Витька и затушил сигарету об заборчик вокруг палисадника. — Как идём, каким маршрутом? Я тебя провожаю до школы или ты меня?       — Давай лучше я тебя. Твоя ближе. И у меня урок всё равно через час только начнётся. Буду там сидеть в коридоре, куковать. Учительницу ждать.       — Ну пошли. — Он поправил рюкзак и хлопнул меня по плечу: — Будешь мне по дороге красоты Моторостроя показывать.       — Да мы уже вчера всё что можно вроде бы посмотрели. Больше показывать нечего.       — У вас тут где-то церковь есть, да?       Я вдруг остановился. Скрипнул снегом под ногами и уставился глупо на Витьку.       — Есть, — сказал я. — А что?       — Зайдём, может? У нас там на Проспекте нет ничего. Ближайшая церковь в центре, а я туда… короче, не каждый день там бываю. Зайдём, что ли?       — Ладно, да, — я кивнул. — Зайдём, если хочешь.       Шли с ним так по Моторострою, молчали, ни о чём больше не разговаривали. Совсем ничего на ум не шло.       Вру. Шло.       Одна-единственная мысль. Зачем в церковь меня с утра позвал? Чего там делать собрался? Сразу вдруг вспомнилось про его кольцо на руке, которое тогда, на балконе, у него заметил. Про то, как он меня одёрнул, когда я про «православную мишуру» заикнулся.       — Тём, а ты в вещие сны веришь? — вдруг спросил меня Витька.       Всё так же шёл рядом, руки держал в карманах, глядел под ноги. На меня не смотрел. Будто боялся.       — Чего? — я посмеялся. — Ну… Я не знаю даже, Вить. Мама моя верит. Бабушка, наверно, верит. Я что-то слышал, они иногда на семейных застольях обсуждают, кому чего снилось. А мне как-то не приходилось, чтоб вот прям приснилось и потом сбылось. А что?       — Да ничего. — Он поднял голову и посмотрел вдаль, дёрнул плечами и пнул снежный комок в сторону дороги. — Просто сон нехороший видел. С утра из-за этого весь на нервяке.       — Чего снилось?       — Зубы гнилые снились.       Я удивлённо на него посмотрел и чуть улыбнулся.       — Зубы гнилые? — я уточнил. — Серьёзно? И всё?       — И всё.       — А чего плохого-то?       Он посмотрел на меня и чуть нахмурился:       — А ты не знаешь?       — Нет, не знаю. К чему это снится, расскажи?       — У мамы тогда потом спросишь. Или у бабушки. Они точно знают. Расскажут тебе.              

***

             В Америке я каждое воскресенье ходил с Марком в церковь. Не в православную, в евангелистскую. Никаких икон, никаких золотых куполов, кровавых распятий, тревожных сюжетов с чертями и бесами. Всё просто, филигранно, не мрачно. Без удушающего запаха свечек и древесины. Такое мне по душе, в православную церковь я разве что с мамой и бабушкой иногда заходил. Свечку поставить или исповедаться из-под палки, когда десять лет было.       — А чего говорить-то? — я спрашивал тогда бабушку, когда стоял рядом с батюшкой.       — Как чего говорить? — она удивлялась. — Прощения проси.       — А за что? Чего я сделал-то?       — Ну как за что? — Она смотрела на батюшку с тревогой в глазах и добавляла: — Ой, вы уж извините, он в первый раз. За то, что не слушаешься, с мамой ругаешься, с нами ругаешься, с учёбой нам нервы треплешь.       А сейчас вот с Витей шли по главному зала храма. Он всё осматривался: то наверх глянет, то под ноги, то на икону уставится. Терялся своим пятнистым тёмно-зелёным силуэтом среди пёстрого золота и умиротворённых ликов. Как турист всё разглядывал. Так тихо, аккуратно и медленно стянул с головы свою пушистую шапку со звездой и обнажил чуть вспотевшие волосы.       Я прокашлялся. Запах свечек и ладана душил. С детства от всего этого воротило.       — Здесь постой, ладно? — Витька сказал мне.       А сам дальше пошёл. Остановился у алтаря с высоченной иконой, у какого-то мужика с бородой и книжкой в руках.       — Это из какой части Властелина колец такой дяденька? — я прошептал ему со спины и чуть посмеялся.       — Ну-ка! — он сердито шикнул в ответ. — Хорош!       Я замолчал. Не буду его лишний раз тревожить.       А Витя всё между иконами ходил. Возле одной постоит, наверх посмотрит, лику прямо в глаза, голову смиренно опустит и перекрестится несколько раз. Потом к другой подойдёт. Так спокойно и загадочно это делал. Заставлял меня думать-гадать, для чего это всё ему надо?       Может, он так хочет наш с ним грех замолить? Будто бы всё понимает, что нельзя так. Нельзя так, как мы. А никуда от этого ведь не деться, поздно уже. Вот и остаётся только прощения просить, раз уж дел натворил.       Или за маму молится? Точно. Она же болеет.       Хотел его спросить, но не стал. Страшно. Неловко.       — Всё, пойдём, — Витя сказал мне и надел свою пушистую шапку.       — Ты не хочешь за здравие поставить? — я аккуратно спросил его и чуть помялся на одном месте. — Маме.       Он кивнул и глянул в сторону алтаря с образом Пантелеймона.       — Там это рублей двести стоит, наверно. У меня только на автобус с собой есть, — он негромко ответил. — В другой раз, ладно?       — Да перестань, ты чего.       Подошли с ним к лавке, свечку купили. Повыше и потолще. Я в них особо не разбирался, Витька сам выбрал. Потом в записке имя своей мамы написал. Свернул бумажку, подошёл к ящичку, хотел было уже кинуть и вдруг замер. На меня посмотрел.       — Чего? — спросил я.       Он развернул бумажку и прошептал:       — Ты не против, если… Если я… Ещё впишу?       Я глупо уставился на него и развёл руками.       — Да, — я ответил ему весь в растерянности. — Вписывай, чего спрашиваешь?       — Просто… — Он тихо мне улыбнулся и опять достал ручку. — Хорошо. Тогда вписываю.       Пускай делает, как считает нужным. Ему же виднее.       Минуты две так простоял. Вписал ещё несколько имён. Я подошёл аккуратно сзади и нагло в эту его бумажку заглянул.       Своё имя увидел. Артём.       Потом Елена. Мама моя, наверно.       Отец его там был. Павел.       И племянник его. Рома. Сестра Таня.       Всех вписал.       Посмотрел на меня, будто какого-то одобрения ждал, и молча бросил записку в ящик. Свечку поставил и ещё разок перекрестился у подножия иконы. Стоял и молчал. Смотрел в глаза лику, держа смятую шапку в руке.       — Вить? — я аккуратно спросил его шёпотом.       — М? — он отозвался и посмотрел на меня.       — А можно… — И опять я замялся. — А покажешь мне ещё раз, как там это правильно делать?       Я сложил вместе три пальца и показал ему.       Он заулыбался и переспросил меня:       — Чего? Креститься, что ли?       — Да. Пожалуйста. Покажешь?       Он покосился на меня и очень аккуратно, медленно, чтобы я за ним поспевал, стал креститься. А я за ним повторял.       — А кланяться обязательно? — я уточнил.       — Как хочешь. Нехристь ушастая.              

***

             Натановский переулок. Кадетская школа.       Остановились с ним неподалёку от КПП со шлагбаумом. Жёлтое колонное здание пряталось за рощицей полысевших высоких деревьев. Такое мрачное и угрюмое. С неуловимой тюремной энергией. Даже не хотелось туда Витьку отпускать. Слишком много там времени проводит, в этой темнице. На ночь даже иногда остаётся.       Хотя так посмотришь на ребят в кадетской форме, на то, как они носятся по территории школы, послушаешь их радостный смех, станешь свидетелем их задора и беззаботного мальчишеского детства, и мрачные мысли вроде как и отступают. Весело там, наверно, раз все так носятся и хохочут. Прямо как у нас в школе.       Всё такое похожее, но такое разное. Как будто другой мир.       Витин мир. Тот самый мир, который и сделал его таким, каким я его полюбил.       — Давай, заяц, — он сказал еле слышно. — Увидимся ещё.       Так захотелось его обнять. Но как бы понарошку, по-дружески, по-братски. Чтоб если кто и увидел, ничего лишнего не подумал.       Нет, не стану. А то ещё засмущаю его перед ребятами лишний раз.       — Да, — я тихо ему ответил. — Увидимся ещё потом.       Пожал ему руку и посмотрел в глаза. Хотя бы так. Хоть как-то к нему прикоснулся.       — Не пропадай, ладно? — добавил я.       Он засмеялся, заулыбался, шапку пушистую поправил на голове и ответил:       — Да куда я от тебя денусь?       И побежал в сторону КПП. Только и оставалось, что смотреть ему вслед. Он только на территорию школы вошёл, как его тут же ребята со всех сторон облепили. Стали с громкими хлопками жать ему руку. Смеялись. Как кони ржали.       Теперь можно было и к себе в школу идти со спокойной душой.              

***

             — Екатерина Сергеевна? — я сказал в трубку. — Это Артём.       — Да, Тёмик, я уже вот иду, скоро буду, — учительница ответила на другом конце провода. — Ты сам где?       — Я это… — стал мяться, ладонью всю морду сдавил от стыда. — Не смогу сегодня.       — Ну Тёмик, чего такое опять?       — Мне на УЗИ надо сходить. Я совсем забыл. Щас поеду туда на другой конец города, в эту поликлинику. Полдня там просижу. Давайте с вами на связи будем? У меня как день свободный появится, я обязательно приду.       — Ну смотри только, ладно? Мы и так с тобой урок в тот раз пропустили.       — Обязательно. На следующей неделе буду.       — Давай. Не болей.       Положила трубку. И оказалась права.       Я не болел.       Сам себя ненавидел. Всё-таки случилось. Случилось то, чего так боялся, из-за чего не хотел прогуливать с Витей уроки. Только дошёл до школы, как вдруг понял, что не хочу сегодня туда идти. Не хочу тащить в казённые облупленные стены всё то, что творилось на душе.       Всего один день прогулял уроки, а уже так себя разбаловал. В школу совсем не хочется. А чего хочется? Непонятно. Домой пойду. Там один посижу и пойму, чего хочется. Отмотаю плёнку вчерашних событий, посмакую воспоминания. Пока свежие, пока ещё не остыли. Без никого посмакую. В однёху. Чтоб никто не мешал.       Снова мамина квартира. Никого нет, мама на работу ушла. Только Джимми.       Куртка осталась на вешалке в коридоре, ноги понесли меня в комнату. В комнату, где мы с ним переночевали. Такая она красивая сегодня, эта комната. Всю залило ярким утренним светом. И диван такой аккуратный стоит, заправленный.       Сел на него и провёл рукой по сине-жёлтой обивке. Будто бы даже погладил его. Столько лет на этом диване продрых, а никогда так не делал. Сам от своей же глупости взял и неловко съёжился. Главное, что никто не видел. Кроме, разве что, Джимми.       Вот ведь только совсем недавно всё было. Холодное утро. Лежали с ним в темноте. Обнимались, томились в ожидании школы, в которую я потом передумал идти. Вот здесь ведь лежал рядом, буквально вот только что. По щеке меня гладил, смотрел на меня и дышал прямо в лицо сладким дыханием. Куревом этим своим.       А теперь что? А теперь нет ничего.       Может, курево где осталось?       Я вскочил с дивана и подлетел к шкафу, открыл, достал футболку, которую дал ему поносить. Нет, не пахнет ничем. Ни духами, ни дымом, ни им самим.       Надо было и сегодня нам весь день с ним взять и прогулять! Не ходить никуда. Ни в школу, ни в магазин, вообще никуда. Сидели бы здесь вдвоём до самого вечера. А там бы… Придумали бы чего-нибудь.       Не надо было вообще вчера с ним целый день проводить, целый вечер, всю ночь. Так было бы легче. Я бы тогда так не мучался. Не было его со мной в этой квартире, и всё тут, ничего с этим не поделаешь.       Ну хоть бы полдня! Полдня-то прогулять он сегодня мог? Мог. Чтоб со мной тут посидеть. Недолго ведь. А я бы потом его домой проводил.       Нет, взял и в свою школу ушёл. Ладно хоть не насовсем. Ещё же вернётся. Вернётся ведь? Не мог не вернуться. Я же тогда пропаду. Душой подохну.       Вот интересно, мама то же самое чувствовала, когда отец умер? Восемь лет назад. Тоже тогда сидела и грустила, как я. На этом же самом диване. Не просто грустила, рыдала сидела. А я со своими динозаврами всё играл и не понимал, чего так из-за какого-то мужика расстраиваться? Бывший муж умер, подумаешь. Она ведь с ним даже и времени-то не проводила, не виделась с ним почти, чего было так навзрыд убиваться? Полгода в браке прожили, потом я родился, скандалы начались. Проблемы его алкашные.       Я после одного дня вместе с Витей уже без него на стену лезть был готов. Чего уж про мамины с отцом отношения говорить? Они ведь вообще несколько лет длились. Знал бы я только тогда, что Егор был моим отцом, я, может быть, прочувствовал бы эту всю ситуацию как-то иначе. Мне ведь не говорил никто. А как о таком самому в десять лет догадаться? Мне и годика не было, когда они развелись.       В прошлом году, когда пересматривал фильм о создании Назад в будущее, услышал, как Боб Гейл рассказывал, что идея к фильму ему пришла, когда он разглядывал старый выпускной альбом своих родителей. Тоже захотелось в старых отцовских вещах покопаться. Стал копаться.       Фотографии его старые находил и всякие другие вещи, которые у мамы от него остались. Симпатичный парень такой был. Немножко тоже кудрявый, как я. Только волосы тёмные. И уши нормальных размеров. А у меня тогда в кого? Непонятно.       Такой он пижон был, даже смешно. Шестнадцатилетний сердцеед местного медколледжа. Один на целую женскую ораву будущих медработников. Там, в этом медколледже, он с мамой и познакомился. Женились только через несколько лет, наверное, ждали совершеннолетия.       Кроме фотографий нашёл его старые письма на ветхих пожелтевших листках бумаги из советских тетрадок. Лет семь ему тогда было, может быть, девять. Не больше. А уже писать умел, да ещё и так мысли свои грамотно излагал. У меня в классе некоторые ребята до шестого класса по слогам читали, а тут паренёк так пишет красиво.       Писал эти письма он одному и тому же человеку. Своей матери, моей бабушке. Лидии Валерьевне. Никогда не знал и не интересовался, что там за отношения у них были такие сложные, но мама всё всегда сводила к вульгарному рассказу о том, как бабушка бегала по мужикам, всё любовь искала, а на сына как-то у неё времени не было. Матери своей его часто сбагривала. Грустно это всё было читать.       Он её в этих письмах даже «мамой» никогда не называл. Обращался к ней по фамилии и отчеству. Прямо так и писал, уважаемая, мол, Лидия Валерьевна! Я, когда первый раз эти письма увидел, поначалу даже не понял, о ком это он? Думал, может, учительнице своей писал?       Нет же, бабушка это была моя. Мама его.       Про всякое ей писал. Писал, как замечательно проводил время в детском лагере в Баку, как в море купался. Про пышные пальмы ей писал, про то, как загорал, как друзей новых нашёл. А на обороте ей рисунок оставил — цветочки разные, солнце в самом углу, как это обычно принято у детей.       Во всех письмах её Лидией Валерьевной называл. Нигде слово «мама» в его писанине не фигурировало.       Бабушка Лида рассказывала, что после колледжа отец на скорой работал. Очень много курил, иногда в день по две пачки. Рассказывала, что иногда придёт весь такой загруженный, хмурый, с тяжёлым взглядом, попросит её налить стопку. А она его спрашивает, мол, что случилось, а он ей: «У нас мужик сегодня ушёл». Умер, то есть. Кто-то из пациентов.       Был бы я там, пошутил бы как-нибудь глупо.       Сказал бы:       — Как ушёл? Ну так пускай обратно вернётся!       Хорошо, что меня тогда ещё не было.       Отец, наверно, всех этих ушедших мужиков через себя пропускал. Нервничал очень, переживал. И всё курил и курил. Потом что-то у него там не задалось, то ли зарплата была маленькая, то ли работа уж слишком тяжёлая.       Стал себя в чём-то другом искать.       И нашёл.       Устроился работать в Верхнекамский государственный музей. Корабельные модели стал реставрировать. Дома у него эти модели видел, некоторые в музее до сих пор стоят. Такие все разные, такие красивые, детализированные. Корабли-фрегаты самых разных размеров и масштабов. Из клея, дерева, пластика и железа. Элегантные такие, изящные, натуральные. Настоящее творчество, тут и дискутировать нечего. Бабушка с дедом всё говорили, что я, мол, по его стопам пошёл, когда в творчество ударился. Фильмы свои дурацкие с Сёмой снимал, писаниной занимался.       Потом они с мамой женились. Я появился. И чёрт знает что потом началось, мне до сих пор неизвестно. Бабушка с дедушкой всё время рассказывали одну и ту же историю. Как у него крыша поехала, как он начал бухать как не в себя, как в приступе горячки орал на мать, что я, мол, демон, бесёнок, которого надо срочно заткнуть. Мама прибежала тёмной дождливой ночью со мной на руках домой к бабушке с дедом. И после этого у них всё закончилось. Мама мне говорила, что дед его тогда чуть не убил.       А я всё иногда думал и пытался понять, что же у него такое случилось? Какие такие вихри закружились в голове?       Пару лет назад я наведался в его мастерскую в музее. Там ещё его мужики работали, друзья, коллеги. Некоторые даже меня узнали. Старик Филимон, самый старший у них, рассказал мне про один случай. Отец тогда пришёл на работу и втихаря незаметно от всех бегал к своей куртке на вешалке. Доставал оттуда маленькую бутылку водки, делал пару глотков, а потом возвращался к работе. И так целый день.       Филимон его тогда спросил:       — Ой, убьёт ведь это тебя, Егорка. Ты чего делаешь, а? Посреди дня так глушишь. Ты хоть обожди, вечером все нормально сядем и выпьем.       А он не слушал.       И в две тысячи седьмом году, в январе, прямо в крещение, упал и не встал больше.       Поскользнулся на льду, на спину грохнулся, и от этого вроде как у него тромб оторвался. Он-то его и убил. Мама с ума сходила, рассказывала всем друзьям и знакомым, как в последние годы его жизни навещала его квартиру. Систему ему ставила, с ногами пыталась помочь. Они у него из-за алкоголя уже совсем отказывать начали. Еду ему приносила. Говорила, что у него там кроме геркулеса с молоком ничего и не было. А ведь не нищий был. Просто дурак. Сам себя до такого довёл.       Иногда в голове мелькали мысли, что я для мамы был какой-то неуловимой ниточкой, которая всё ещё связывала её с Егором. Поэтому, наверно, и приняла меня так радушно и снисходительно со всеми моими секретами.       — Мам, это — Витя. Мой молодой человек.       Могла бы и не принять. Могла бы хотя бы повозмущаться, скандал закатить. Как Витина семья. Нет же, не стала. Потерять боялась, как папу. Хотела, наверно, чтобы я какой угодно был, лишь бы здоровый, живой и счастливый.       Я только к шестнадцати годам понял, что он на самом деле был моим отцом. До этого все об этом как-то умалчивали. Стал интересоваться его жизнью, каким он был человеком, чем жил, чем дышал. Нашёл у мамы его старый дневник. Больше даже не дневник, а ежедневник с расписанием дел на грядущий день, где совсем редко проскакивали эмоциональные откровения, навроде:              

Сегодня поругался с домашними. Хлопнул дверью и ушёл.

             Особо соплищами там не брызгал. Всё холодно. Сухо. Строго. По делу.       Потом я как-то выяснил, что он пытался учить английский. Даже какие-то записи по-английски делал. Написал на одной странице:              

Seven o’clock. In the home.

      — Ой, ну, пап, ты даёшь, а! — я тогда посмеялся. — Колхоз! Кто ж так пишет, а? Ин зэ хоум, ё-моё!       Рука потянулась к ручке, захотелось зачеркнуть это дело и написать правильно, а справа ещё двойку влепить через чёрточку, как учителя делают. Не стал. Это ведь его запись всё-таки. Его чернилами сделанная, его рукой. Самые ценные его слова. Хоть и неграмотные.       Среди всех этих записей была у меня одна самая любимая. Сделанная уже года через два после моего рождения, когда они с мамой разошлись.              

Сегодня ходил к Елене. Сидел с Тёмкой, у него была температура 38.8.

             Про меня ведь писал! Один-единственный раз. Одна такая короткая строчка, малоинформативная, написанная совсем без эмоций, холодно, словно отчёт, а столько приятного было. Там до сих пор у краешка записи чернила размыты. Я тогда плакал сидел. Дурость какая-то в голову накатила.       Тёмкой меня тоже называл.       Такая, казалось бы, очевидная и совсем незамысловатая форма моего имени, а никто ведь её особо и не использовал.       Артём. Тёма. Тёмыч.       Да как угодно меня называли.       Непонятно, откуда грусть. То ли за отца, то ли за маму, то ли о Вите опять само думается.       А вот был бы Егор сейчас живой, поддержал бы меня в моём творческом киношном и писательском начинании? Поддержал бы, наверно, куда бы он делся? Ходил бы я к нему иногда, если нужно. Ну, водки бы приносил, подумаешь. Рассказывал бы про свои успехи, промахи. Плакался бы в заботливое плечо.       И про Витю ему, может быть, рассказал бы.       Он бы ругаться не стал, нутром чую.              

***

             Полвторого. Занятия в кадетской школе уже закончились. Я вышел с телефоном на балкон и повис на перилах. Стал звонить. Долго ответа ждал, будто бы целую вечность.       — Вить? — я сказал в трубку.       — Да, Тёмыч, что такое? — он ответил.        Специально назвал меня Тёмычем, а не Тёмой или Тёмкой. Друзья рядом, наверно, были.       Слёзный комок сам провалился в горло. Так громко, Витя, наверно, всё слышал.       — А ты мог бы… — я тяжело вздохнул. — Сильно занят, Вить?       — А чего такое-то? Что-то случилось?       — Нет. Просто хотел спросить… Может, придёшь ко мне? Вот щас прямо, после школы. У вас ведь занятия кончились?       — Кончились.       — Ну вот. Придёшь, нет?       Лицу стало холодно. Слёзы побежали ручьём, а морозный ветер на них подул. Оттого и вся морда замёрзла.       — У тебя точно всё хорошо? — Витька встревожился. — Точно ничего не случилось?       — Нет, ничего не случилось, — я соврал ему.       А сам в душе понимал, что всё-то у меня случилось. Всё то, что должно было. Чего я так сильно хотел, но к чему оказался совсем не готов.       — Ты где сейчас?       — Дома. У мамы.       — Ладно. Приду скоро. Подождёшь?       — Подожду.       И зачем я его только этим своим звонком дёрнул? Зачем к себе позвал, от важных дел отвлёк, от тренировки какой-нибудь? Эгоист сраный. Надо было всё взвесить сначала, прикинуть. Его только мучаю. И себя заодно.       Не заслуживаю я такого, как Витя, не заслуживаю. Это судьба надо мной, наверно, подшучивала, дразнила, мол, смотри, как сладко в жизни бывает. Сейчас потравлю тебя немножко, и всё, больше всего этого не получишь.              

***

      И получаса не прошло.       Витя стоял в дверях, на лестничной площадке. Встревоженный весь. Взглядом бегал, коридор у меня за спиной любопытно разглядывал. Будто всё проверял, нет ли у меня там кого. Кого-нибудь, кто меня, возможно, обидел.       — Тём, что такое?       Я впустил его в квартиру и молча закрыл дверь. Он даже раздеваться не стал. Всё хотел перейти к сути: хотел, наверно, узнать поскорей, зачем я его позвал. Хотел бы я и сам знать. Всё стоял перед ним, старался корчить улыбку, выглядеть здоровым, спокойным. Старался не шмыгать носом.       — Тебя обидел кто, Тём? — он спросил меня. — В школе, да? Наехал на тебя кто?       — Нет, нет, — я ответил ему и сам над собой посмеялся.       На секунду подумалось, что было бы лучше, если бы кто-то обидел. Так проще. Так легче.       Хотя бы понятно всё было.        — Ты прости, что дёрнул тебя, я не хотел, — я сказал ему и громко вздохнул. — Ой… Извини, правда.       — Артём! — Витя вскрикнул. — Что с тобой? Рассказывай.       Рассказать ему надо. Вот ведь чего. Про чувства про свои рассказать? Красивым языком описать весь тот бардак, что расцвёл у меня на душе? Никогда. Нет. Ни с кем в жизни я так не откровенничал. Даже с самим собой наедине про такое думать бывает страшно.       И снова комок громких слёз провалился в глотку. Знакомый уже такой. Как родной.       — Просто ты ушёл, Вить… — голос мой не то хрипел, не то свистел, а может, скулил. — И мне так… Я прямо, знаешь…       И всё. Прямо перед ним разрыдался. Кинулся ему на плечо, мордой зарылся в его камуфляжный бушлат и весь воротник ему забрызгал соплями.       Стоял так посреди коридора и дрожал. Вцепился в него изо всех сил, отпускать не хотел. Жёгся теплом глупой печали. Шея стала по-идиотски дёргаться. А он взял и прижал меня к себе.       По голове погладил и прошептал:       — Тёмка, Тёмочка, ты чего, родной, перестань, ты что? Господи ж ты боже мой…       Только и было сил, что проскулить ему что-то в ответ. Стоял и вдыхал, как наркоман, этот его сигаретный дым. Надеялся только, что поймёт всё без лишних слов, что не придётся разжёвывать. Наслаждался мигом, когда яд скорби на сердце смывало волной его родного тепла.       Родного?       Неужто уже родного? Когда успело? Так быстро? Чушь какая.       — Тёмка, тише, тише, заяц, ты чего? — он мне шептал на ухо.       Только больнее мне делал, хоть немного и успокаивал.       — Здесь я, с тобой, — Витя всё говорил мне. — Перестань, не плачь.       Всё равно плакал. Он вдруг схватил меня за щёки и попробовал оттащить от плеча, чтобы мне в глаза посмотреть.       — М-м-м, — я упрямо промычал ему в ответ и прилип ещё крепче. — Не надо. Пожалуйста.       С новой силой в него вцепился и всё хныкал без остановки. Всё-то он, кажется, понял. Взял и прижал меня ещё крепче, обеими своими руками. Ладонь мне в волосы запустил. И зашипел мне на ушко. Так заботливо, нежно. По-родительски даже. Как будто бы спать меня укладывал.       — У вас корвалол дома есть? — он спросил меня шёпотом.       Я, не высовывая морды, едва разборчиво пробубнил:       — Зачем?       — Просто накапать тебе, чтобы немного успокоился. Всё хорошо. Я здесь. Ч-ш-ш-ш-ш-ш… Доводишь себя не знай до чего. Уф…       Устал уже реветь. Чуть немножко расслабился и опустил тяжёлые ватные руки. Стоял перед ним, совсем слабый и беззащитный, и больше всего на свете боялся его взгляда. Взял и схватил меня за щёки своими холодными после улицы ладонями, от плеча своего оттащил. В глаза мне таращился. Сверлил меня ими.       Так стыдно стало. Стоял и смотрел на него красный, как помидор, весь в слезах вперемешку с соплями.       — Ну ты даёшь, Тём, — он прошептал — Совсем с ума сошёл. Да? Сошёл ведь?       — Да… — у меня вырвалось еле слышно. — Сошёл.       Что за истерика такая нашла на меня? Непонятно. Оставалось только догадываться, на ум ничего не шло. Зато Витя как будто всё понимал. Понимал и будто бы облегчил мою участь. Глупых вопросов не стал задавать.       Я снова сидел с ним на моём старом диване. Слышал его смех, его карамельный голос. Руки его ощущал. То на плече, то на спинке, то возле уха. Он всё от ушей от моих отстать не мог. Щупал их и крутил ладонями своими шершавыми. Краснел, скромничал, улыбался. Смотрел щенячьими своими глазёнками. Зелёными и родными.       И ведь не оставил меня одного. На съеденье собственной глупости не бросил. Остался. Рядом сидел.       — Вить?       — Да?       — А ты… — я тяжело вздохнул. — А ты, может… Давай до вечера тут у меня посидим? А я тебя потом домой провожу. На автобусе с тобой до Проспекта доеду, а оттуда обратно сам уже на такси.       Он посмеялся.       Руку на щёку мне положил и сказал:       — Давай. Давай до вечера посидим.       — Спасибо.       Я зашагал в сторону кухни.       — Ты куда? — спросил Витя.       — Там это, на кухне ещё печенек много. Ну этих, как их… с топлёным молоком. Принесу тебе, ладно?       — Ладно. Принеси.