Привет, заяц

      

IX

Болели два товарища

                    Последние недели две я в свободное время бегал по блошиным рынкам нашего города, всё искал Один дома на VHS-кассетах, чтобы посмотреть с ним под Новый год. Хотел, чтобы озвучка была, как у нас в детстве. Витька оценит.       Когда мама сказала, что на праздники уезжает к подруге, я чуть от счастья не умер. Сказала, что оставит нам квартиру на несколько дней. Только велела за Джимми следить, кормить его вовремя и не давать ничего со стола.       Тридцать первое декабря наступило волшебным зимним утром.       Никогда в жизни я так сильно Нового года не ждал.       Утренний мороз на балконе освежил мне голову. Остатки томительного и приятного ожидания вмиг выветрились. На подоконнике лежала бабушкина сетка с мандаринами. Пахло от неё так приятно. Тёплый приторный душок праздника вперемешку с мягким запахом варёных овощей для салатов.       Снежное дворовое море. Бессмысленное и пустое. Красотища какая. В том году такого у меня не было.       В Лэйквью такого не было.       Морозная тишина. Ни души, ни даже редких прохожих. Лишь пара блохастых собак затерялась в промёрзшем лабиринте бежевых панельных уродин. Бархатное утреннее солнце прилипло к небу. Таяло в мозаике окон девятиэтажки напротив. Слепило. Щуриться заставляло и по-дурацки лыбиться в предвкушении праздника.       — Артём! — дедушкин голос послышался за спиной. — Чего студишься стоишь, едрить твою за ногу?       — Да я на пять минут вышел, господи, — я ответил ему и выбежал с балкона.       — Потом ходить будешь, дохать. Уколы опять делать. Сигареты не видел мои?       — Не видел.       Дед пошарил по подоконнику, схватил уже открытую пачку и ушёл обратно к себе. Теперь хоть ворчать не будет, хоть спокойно у окна постоять можно.       Ни снежинки в воздухе. Ни облачка в небе. Пусто. Лишь сухой и трескучий мороз наполнял всё вокруг. Ледяным одеялом окутывал наш район, усыплял его снежной присыпкой.       — Артём! — дед опять заорал. — Закрой балкон, кому говорят? Простудишься ведь!       — Ба, он чего, опять балкон расхлебянил? — послышался бабушкин голос с кухни. — Артёмочка, сынок, закрой, пожалуйста, заболеешь ведь!       Взял и закрыл. К маме пойду, буду ждать Витю.       И на улице буду зимним двориком любоваться.              

***

      У мамы в квартире тихо и пусто. Я только вошёл, а Джимми на меня как налетит, как бросится слизывать талый снег с моих брюк.       — Всё, всё, тише, тише, ну, — сказал я и погладил собачонку по гладкой шёрстке. — Пошли со мной сумки с едой выкладывать? Будешь, что ли? Будешь со мной еду выкладывать?       Стал вертеться вокруг меня, как юла. Услышал знакомое слово, отозвался на шебуршание магазинных пакетов.       Не хотелось тратить наше с Витькой бесценное время вместе на такие глупости, как хождение по магазинам и стояние в очередях. Ещё и тридцать первого декабря. Я сам всё сходил и купил заранее. Выложил аккуратно в холодильник и стал его ждать.       На дверь поглядывал и нервно теребил коробку с подарком.       За несколько дней до этого мы с Витей созвонились, и он спросил меня:       — И чего, будем с тобой праздновать Новый год так обычно и по-банальному?       Совсем меня ошарашил этим своим вопросом. И хотелось на миг согласиться с ним. Только я не понимал, а что в этом плохого? Что плохого в таком «банальном» и тёплом праздновании?       Он не поймёт. Я вот пойму. У меня целый год такого «банального» и «глупого» Нового года не было.       Соскучился.              

***

             Звонок в домофон. Всю душу из меня вытряс.       Витя стоял в дверном проёме. Весь в снежном пепле, в куртке чёрной своей, в джинсах и в свитере. Он скинул куртку, потоптался в коридоре на одном месте. Стал бегать взглядом, заливал меня смущённой улыбкой. Коробкой с бантиком шебуршал.       Понимал, наверно, что сейчас мы с ним обменяемся неловко подарками и, возможно, кто-то из нас останется разочарован.       Такой обычный и самый банальный Новый год.       Уже начался.       — Ладно, перед смертью не надышишься, — сказал Витя. — На счёт три, что ли?       Я кивнул. Сосчитали с ним до трёх, как дураки, и обменялись коробками. Он на свой подарок посмотрел, брови удивлённо так приподнял. Понял, наверно, что я ему подарил какую-то ювелирку. Нетрудно догадаться, коробка-то маленькая. Крохотная. Бархатная.       А у него там что для меня? Непонятно.       Я на эту его коробку набросился, как семилетний мальчишка. Будто опять ждал, что мне подарят энциклопедию про динозавров, как в детстве.       Внутри, в глянцевой коробке, туго обтянутой сверкающей плёнкой, лежал полароид. Я недоумённо на него посмотрел, потом глянул на Витю. Глазами по-глупому хлопал.       А ведь хороший подарок. Только сейчас осознаю, как же давно мне такой вот вещицы не хватало. Фотографироваться я никогда особо и не любил, но теперь-то можно? Повод вот появился. Только и буду, что щёлкать наши с ним волшебные моменты.       Жалко, что тогда, когда на озере с ним рыбачили, у меня фотоаппарата ещё не было. Там красиво было. И вспомнить будет приятно.       Всё теперь буду фотографировать. Буду бережно хранить снимки только у себя. В сейф их закрою, на замок, чтоб никто не увидел и случайно про нас не узнал.       Как же осмысленно, как же умно.       И слов никаких лишних не надо.       — Витя… — я растерянно пробубнил. — Спасибо. Вау.       А он мне сказал:       — С Новым годом, заяц.       Так «банально и по-обычному», с ума сойти.       Он прильнул вплотную к моему дрожащему телу и ещё один подарок мне подарил. Зимний горячий поцелуй. Пылкий жар разлился по телу, приятностью закрутило. Внутри всё праздничным светом наполнилось. Не только светом. Как будто бы даже запахом мандаринов, пластиком дешёвой искусственной ёлки с рынка и искристым бризом Кока-Колы с оливье вперемешку.       Всем сразу.       Пока он меня обнимал, в голове мысль сверкнула. Он ведь сам уже пользовался таким фотоаппаратом. В самодельном дневнике у него такие вот полароидные фотографии видел со всякими разными моментами из его жизни. С друзьями на природе, в школе, на соревнованиях. И я теперь так же буду всё подряд щёлкать, как он. Сегодня же наши довольные новогодние морды сфотографирую. Прямо за праздничным столом.       Так вот где он пропадал все эти дни, когда не мог со мной встретиться.       Точно!       Всё врал мне про занятость и репетиции новогоднего бала в школе.       Врал.       Подрабатывал где-то. Добывал деньги мне на подарок, после школы горбатился. Вот ведь как получается. От этого подарок ещё более ценным становится. Более значимым, тёплым и добрым. Каждая фотография теперь дороже замшелого эрмитажного полотна стоить будет.       — А ты? — я спросил его и кивнул на коробочку у него в руках.       — Да, точно.       Он сорвал бумагу и достал из красного бархата белое переливающееся кольцо. В глазах у него сверкнули и удивление, и умиление, и непонимание даже какое-то. Будто ожидал чего-то другого. Рассчитывал, наверно, на какой-нибудь свитер или шапку. А тут что-то такое личное, интимное даже. Серебряный кусочек моего сердца.       Как мог попытался наполнить его своей пушистой любовью.       Получилось, надеюсь.       Он покрутил кольцо в руках, поразглядывал надпись Спаси и сохрани. Ловил яркие переливы света от люстры в коридоре. Взял и надел его на безымянный палец своей правой лапы. Сжал её крепко в кулак и одобрительно закивал. Кольцо в самый раз сидело. Придавало его ладони нотку мужественности и какой-то даже брутальности.       — Тёмка… — тихо произнёс Витя. — Спасибо. Я ведь могу его всегда носить, да?       — Конечно, — я ответил и развёл руками. — Ты чего спрашиваешь?       Хотел уже открыть рот, хотел уже во всех подробностях истолковать ему замысел своего подарка. Хотел объяснить, мол, смотри на это кольцо и вспоминай обо мне. Чтоб всегда эта железка была при тебе, и я, как бы, тоже.       Не успел ничего сказать.       Витя налетел на меня, за плечи меня схватил и вверх приподнял. Оторвал от пола на несколько секунд, я аж дар речи потерял. Закричать захотел, но не стал. Он всё глазами своими мне улыбался. Опустил меня и крепко прижал к себе, к самой груди.       Сердце ещё колотилось.       Начало успокаиваться.       Свитер его чуть кололся, нос щекотал. Я и шелохнуться не смел. Боялся спугнуть.       — Умница ты мой, — он прошептал и поцеловал меня в самую макушку. — Спасибо. Я всегда буду носить, обещаю.       Я кое-как вырвался из его крепких объятий и сказал:       — Ладно, рад, что тебе первый подарок понравился.       — Первый? — он удивлённо переспросил. — Тём, ты чего выдумал, давай не смущай меня.       Поздно. Я уже в комнату за второй коробкой убежал. За той, что побольше. Вынес её в коридор и виновато посмотрел на Витю.       Стал бубнить себе под нос, так тихо, неловко и робко, будто извинялся за что-то:       — На день рождения твой так и не увиделись. Не поздравил тебя.       — Так вот сейчас и поздравил, он у меня всё равно три дня назад был, мне так всю жизнь все дарят — и на день рождения и на Новый год одновременно.       — Не знаю, — я плечами пожал. — Неправильно это. Держи.       Я вручил ему красную переливающуюся коробку с бантиком. Витька ею зашелестел и бумагу изодрал в клочья. В щелке показалась синяя надпись Mega Drive 2. Так на меня посмотрел, видно, что уже понял, чего там внутри. Стал с новой силой разрывать упаковку.       Я объяснил ему:       — Это не генезис, которая оригинальная, а китайская реплика. До нас настоящие американские генезисы не доходили. В детстве у всех были китайские реплики, мега драйвы. Это я просто так говорю, чтоб ты не думал, что я искать не старался. Настоящий генезис сейчас фиг достанешь. Даже в Америке.       — Да ты чего, шутишь, что ли? Заяц, блин, спасибо. Мы тогда у тебя играли, я всё думал, как было бы классно себе домой такую. Такая штука, знаешь, без которой живёшь и вроде бы всё нормально, но один раз воспользуешься и уже без неё не можешь.       Ребяческое любопытство сверкнуло в его глазах. Витя раскрыл коробку, и воздух взорвался едким ароматом дешёвого пластика.       — Это та самая? — он спросил меня и достал картридж с Черепашками Ниндзя.       — Да. Хайперстоун Хайст. Если хочешь, можем вдвоём поиграть.       — Только я, чур, Донателло буду.       Я смущённо ответил ему:       — Как скажешь.       — Чего? Ты хотел за него, да?       — Нет, мне всё равно. Я бы за Сплинтера поиграл, если бы можно было.       Он заулыбался и снова погрузился в приятные воспоминания:       — А я в детстве всегда за Донателло играл. Он прикольный, что-то вечно изобретает, весь такой умный. Как ты прямо.       Я удивлённо переспросил его:       — Серьёзно, что ли? Я? Умный?       — Умнее меня, наверно. Стаса с Олегом уж точно. Мне всегда такие герои-умники нравились, типа, знаешь, Донателло, Джимми Нейтрон, этот, как его… папаша из Дорогая, я уменьшил детей.       Я вдруг вспомнил и щёлкнул пальцами:       — Зелински или Шалински, вроде. Смотря какой перевод.       — Да, точно. Билли из рейнджеров, помнишь? Он в первых сезонах был синий рейнджер. В очках.       — Да. Помню.       — Ну, Док из Назад в будущее, ясное дело.       Я заулыбался и ответил:       — Он всем нравится. Кролика Роджера, помнишь, недавно как раз вспоминали?       — Да, помню.       — Такой он там страшный, этот Кристофер Ллойд. С глазами с этими…       Витька засмеялся:       — Ты-то точно знаешь. Любимый фильм всех зайцев, да?       — Ну, он мне правда очень нравится.       — Кто бы сомневался. Короче, да, все вот эти вот умники мне всегда нравились. Я потому что…       Он чуть замялся и вдруг замолчал.       — Чего? — спросил я. — Чего «потому что», Вить?       — Потому что я, наверно, сам хотел таким умником быть. А вот как-то… — он посмеялся. — Не получилось, короче, ты же видишь.       — Не говори так. Всё у тебя получилось.       — Ладно, хорош, — Витя бросился снимать куртку, ботинки свои зашвырнул куда подальше. — Айда играть, чего тут в коридоре стоим болтаем?              

***

             Как когда-то в детстве мы с ним расселись на полу у телевизора, утонули в пушистом мамином ковре и смачно захрустели кнопками на весь дом. Столько раз с ним погибли на уровне со всеми боссами одновременно, хоть и играли на невысокой сложности. Всё время путались, где там чья черепаха мелькала на экране, хохотали, как дети, над всякими глупостями.       Витька глотнул грушевого лимонаду и ткнул пальцем в экран:       — Крэнга нарисовали, как сморщенную мошонку.       — Фу. Зачем сказал?       Весь комод был завален едой. Колбас разных нарезали, сыра, я нам специально чипсов накупил, сухариков всяких разных. Воздух заискрился сладким дюшесным ароматом, на полу валялись обёртки от шоколадок. Джимми их уже вовсю облизывал, пачкал об них свой любопытный мокрый носик.       Витька глянул на свои заляпанные жиром пальцы и проворчал:       — Блин, колбасой тебе джойстик весь заговнял.       Приятно получилось. Получилось с головой утонуть в этом сладостном миге нашей игры перед телевизором. Совсем забылся. Сладостное течение мыслей и воспоминаний унесло в самое детство. Перед глазами всплывали образы, картинки, даже запахи сверкнули на кончике носа.       Тоскливо и грустно стало.       С чего бы вдруг? Непонятно.       Всё ведь хорошо. У меня дома сидели, Новый год отмечали вместе. Скоро стол накроем, салаты трескать будем, на ёлку пойдём. Все праздники впереди.       А всё равно скорбный туман на душе.       И Витя, похоже, этот туман мой заметил.       Посмотрел на меня пронзительно и осторожно спросил:       — Ты чего это весь погрустнел как-то?       Я дожевал кусочек салями и об штаны пальцы вытер. Не знал, что ему сказать, лишь беспомощно пожал плечами. Знал бы, что ему ответить, ответил бы, а так зачем впустую сотрясать воздух?       — Да я просто вспомнил кое-что, — я тихо произнёс с улыбкой. — Как мы с Женькой, с братом моим двоюродным, вот так вот в детстве тоже сидели у него дома, в сегу залипали. У него ещё мама, тётя Алла, помнишь, рассказывал?       Витька поставил игру на паузу, отложил джойстик в сторонку и спросил:       — Которая на Химсорбенте работала и умерла в том году?       Я тихонечко вздохнул и ответил:       — Да. Мы с бабушкой в детстве всё время к ним ходили в гости, такие, знаешь, взрослые посиделки за столом по поводу и без, а дети там где-то, бегают и играют. У всех, наверно, такое было. И мы с Женькой сидели у него в комнате, играли в черепашек, в Соника, в Мортал Комбат, в Червяка Джима.       Он покосился на нашу собачку и засмеялся:       — Теперь у тебя свой червяк есть.       — Тоже вот с ним так затаривались лимонадом, сухариками всякими, тащили всё в его комнату, салаты его мама готовила вкусные. Сидели так весь вечер, и знаешь, так погано было на душе, когда надо было домой уезжать, слов нет описать.       Печаль сдавила сердце клешнями, под глазами выскочили слезинки. Я прикусил губу и отвернулся в сторонку: не хотел, чтобы Витька всё это видел.       Да и пускай. Пускай видит. Чего стесняться? Жизни своей?       Чушь какая.       Я вздохнул поглубже, полную грудь воздуха набрал и продолжил дрожащим голосом:       — В том году, когда маму его увидел…       И не выдержал. Не смог. Глаза вдруг сами сомкнулись предательски, вышибли между век пару слезинок. И я опять от него отвернулся.       Витя подполз ко мне, приобнял легонько, попытался мне в глаза заглянуть и сказал:       — Да ну чего ты, Тёмка? Растрогался совсем.       — Прости.       — Хочешь, давай выключим нафиг, уберём тут всю жратву, пойдём уже со мной салаты готовить? Потом на ёлку сходим?       Я помотал головой и тут же выдавил из себя натужную улыбку:       — Нет. Не надо, ты что.       — Точно?       — Точно.       — Правда, Вить, извини, я… — Нос у меня громко шмыгнул. — Я просто не готов был к такому, наверно. Я из Америки с мамой по Скайпу созванивался. И она мне как-то сказала, что вот, мол, тётя Алла заболела. Я говорю, как заболела? Чего, говорю, случилось? Она говорит, ну вот так, мол, и так. Я тогда расстроился, конечно, но… Как-то не задумался. Не грузился. Думал, вылечится, пройдёт. Всякое бывает, много кто щас болеет. А потом домой вот приехал. На свадьбе у Женьки погуляли. И… И всё, короче, она уже через пару месяцев…       — Понял, — тихо сказал Витя. — Чего ж теперь поделаешь, Тём?       — Да я просто всегда думал, Вить, что… Вот с кем угодно, знаешь. С кем угодно. Но только не с ней. Я знаю, ты, наверно, подумаешь, она же умерла, поэтому плохого ничего про неё не скажешь, но…       Я посмеялся и растёр соплищи по раскрасневшемуся лицу.       — Про неё реально плохого сказать нечего, — я закончил мысль. — Вот правда. Я столько вредных всяких тётек и дядек за всю жизнь повстречал. И среди родни, и среди друзей, дальних родственников. А она… Ну как вот, а? Извини. Господи, понесло меня что-то. Под Новый год. Прости, правда.       — Ничего страшного, Тём, — он погладил меня по спине. — Не извиняйся.       — Я просто в детстве очень семью их любил. И тётю Аллу, и Женьку, и отца его.       — Слушай, ну ты раз так по Женьке скучаешь, так встреться с ним разок, поиграйте вместе, как раньше, как в детстве. Хочешь, меня позови, хочешь, не зови.       Я отмахнулся и пробубнил:       — Да не придёт он. Ему уже двадцать два или двадцать три, работает вовсю, жена, дети, ипотека. Какие ему игры? Это раньше было всё, а сейчас… Сейчас уже ни тёти Аллы, ни Женьки, ни посиделок наших.       — А как же сега?       Я кивнул с улыбкой и сказал:       — Вот только сега и осталась, да. Как будто…       Тяжёлый вздох опять зазвенел в груди и помог мне закончить предложение:       — Как будто замерло всё в этой игре, ждало меня все эти годы, сейчас нажму на кнопку, и этот кролик из Приключений Мультяшек сорвётся с места, побежит, и всё опять пойдёт как надо. Не знаю я, как тебе объяснить.       — Ну ты завернул, конечно.       Сидели с ним и молчали, уставились на экран, раз десять прочитали слово Пауза.       — А Приключения Мультяшек, — вдруг сказал Витя, — это которые Тини Тун Адвенчерс, что ли?       — Да, — я посмеялся. — Тини Тун Адвенчерс. Тоже играл?       — Да. Играл.              

***

             Планов на эту ночь мы с ним особых не строили. Разложили скрипучий стол-книжку в зале перед телевизором, и Витька начал готовить салаты, а я помогал чем мог. По кухне бегал, суетился, всякие приборы ему подавал, продукты, тарелки, иногда в окошко поглядывал. Провожал взглядом последний в этом волшебном году закат.       В перерывах он бегал курить на балкон, а я за ним таскался, как хвостик. Любовался, как он стоял с сигаретой, как вдумчиво глядел вдаль под звук ранних салютных залпов во дворе. Иногда на меня смотрел, будто прямо в душу заглядывал, но ничего не говорил. Выглядел так, будто был счастлив. Так мне хотелось верить.       — Стоишь тут, дрянью со мной этой дышишь, — сказал Витя и выдохнул змейку дыма в окно.       — Да, — я ответил ему. — Стою и дышу.       Стоял и дышал, а сам всё дрожал от холода. Подумал, подумал и попытался согреться его тёплым присутствием. Робко к нему подошёл и прижался к его горячему телу. А он стоял и не двигался, даже на меня не смотрел. Будто дразнил, будто безмолвно спрашивал, ну и что ты будешь дальше делать, а?       Я прикоснулся ледяными руками к его тёплому животу, прямо под свитер к нему залез. Меня будто током ударило. Жар молнией разлетелся по всему телу. Волна мурашек приятным одеялом накрыла кожу.       Витя взял и приобнял меня одной рукой, к себе покрепче прижал. Старался выдыхать дым в другую сторону, чтобы на меня не попасть.       — Наврал родителям, значит? — сказал я. — Сказал, что с Олегом и Стасом пошёл Новый год справлять?       — Да. А толку? Мама всё равно ворчала. Она же не знает, чего мы там будем делать, с какими… — он неловко прокашлялся. — С какими мужиками я там, не дай бог, буду.       — Господи…       — Зато если мамка с папой позвонят, они им скажут, что я там, у них. Отмечаем, гуляем, пьём. Прикроют, короче.       — Ну хотя бы так. Хотя бы так…       Мы с ним вернулись на кухню, Витя продолжил готовку. Я всё на него смотрел, любовался, как он хлопотал с салатами. Опять это чувство меня накрыло. Фантомное ощущение нашей с ним семейности. В самое сердце жгло. Травило суровой реальностью.       Не были мы с ним семьёй.       Не жили мы вместе, просто Новый год отмечали. Нечего себя обманывать. Может, чего-нибудь когда-нибудь и получится, а сейчас ещё рано.       Вот ведь напридумывал себе. Чувство нашей семейности. Чушь какая.       Это чувство растаяло быстрее, чем снежные сопли на подоконнике. Взгляд мой опять примёрз к виду за окном. Хоть там всё красиво, хоть там всё по-старому, без проблем и переживаний.       Розовые снежные моря в каменных сумерках. Розовые от света фонарных столбов. Пустой двор скучал, выглядел уныло и одиноко, но по-своему празднично. В доме напротив рассыпалось разноцветное драже зажёгшихся огоньков. Всё был дом, всё была девятиэтажная уродина, а вдруг превратилась в одну большую каменную гирлянду на фоне мрачного сумеречного пейзажа, что тонул в слабой метели.       — Заяц, — Витя окликнул меня.       — А? — я отозвался и отлип от окна. — Да, чего?       Он возник из ниоткуда во мраке нашей кухни, подошёл ко мне и сказал:       — На, шубу попробуй. Вроде уже настоялась.       Он протянул мне маленькую ложечку с розовым майонезным желе. Не выпускал её из рук, а как маленького меня кормил. Во рту взорвался сочный домашний вкус. Внутри всё отозвалось приятными солоноватыми волнами и лёгким овощным ароматом. Его трогательной заботой. Знал ведь, что я эту шубу под Новый год обожал больше всего на свете.       Витя облизал ложку и задумчиво посмотрел на меня. Ловил мою реакцию, играл бровями, будто спрашивал взглядом, понравилось мне или нет.       — Здорово, — я прошептал ему. — Вкусно.       — Не врёшь? — он расплылся в хвастливой улыбке и сверкнул в кухонном мраке своими зубками. — Чтобы всю съел, понял?       — Понял. Съем, куда я денусь. Я как-то раз тоже шубу готовил. В том году, в Лэйквью. На Новый год. Там у нас для всех студентов по обмену наша принимающая организация устроила задание. Попросили нас приготовить главное новогоднее или рождественское блюдо своей страны. Там и из Германии ребята были, и из Испании девчонка была, из Израиля. Много откуда.       — И ты, значит, шубу сварганил?       — Да. Сварганил. Это ты точно сказал. Нет, она хорошая получилась, вкусная. Единственное… — я посмеялся, — вместо селёдки я туда консервы из тунца наложил.       Витя громко расхохотался.       — Погоди, — сказал он. — Чего? Консервы из тунца? Зачем, Тём?       — Да блин, за мясом. Я спохватился буквально в последний день, стал ингредиенты все собирать. Всё нашёл. Ну, овощи там, майонез. А селёдки нигде нет, прикинь!       — Вот тебе и Калифорния.       — Точно. До побережья Тихого Океана два часа на машине ехать, а селёдки в магазинах не было. Мы и в Волмарт таскались, и на рынок заглянули, и куда только не ходили. Нигде не было. Не едят они её там, как мы тут. Непопулярно, короче. Ну и я тогда подумал, что рыба она и есть рыба, подумаешь. Взял и наложил туда тунца. В консерве. Нет, он вкусный был, правда. Я только не догадался его перед готовкой попробовать. Он не солёный был. Пресный, как курятина. Вообще не солёный. Такая странная шуба получилась, вроде бы ешь, вкус шубы чувствуешь, а чего-то не хватает, как-то вот не докрутил, что ли.       Витя цокнул и помотал головой.       — Моя, конечно, не с тунцом, — сказал он. — Но, надеюсь, тебе понравится.              

***

             Ближе к вечеру мы с ним вышли на улицу, в пустынный декабрьский мороз, отправились в парк на местную ёлку. Снег аппетитно хрустел и сверкал под ногами. Невесомые белые звёзды кружились в небе. Иногда на Витьку падали, на его красную вязаную шапку. Опускались и таяли.       Ветер над ухом выл и будто выдувал из головы все собранные мысли. Глупую пустоту внутри оставлял. Приятно было. Приятно оттого, что его сердце пульсировало сейчас рядом со мной. Посреди бетонной пустыни спального района.       Всю дорогу до самого парка им любовался. Никак всё не мог до конца осознать волшебство момента. Вкушал его опьяняющую сюрреалистичность.       Он шёл со мной. Тридцать первого декабря.       Рядом.       Мы с ним брели по Молодёжной, в самом сердце Моторостроя. Застывшие в туманной метели девятиэтажные глыбы мимо нас проплывали. Такие давящие и унылые. Будто смотрели на нас своими сверкающими пластиковыми глазницами и провожали нас до самого парка.       Я ткнул пальцем в эти дома и сказал Витьке:       — Знаешь, что я заметил? У нас раньше, когда я мелким был, все эти девятиэтажки обвешивали огромными гирляндами, прям каждый краешек, каждую грань. Едешь по Молодёжной и, блин, как на Арбате, честное слово. И уже лет десять, наверно, я такого не видел.       Он пожал плечами и выдохнул сигаретный дым.       — Может, правила какой-нибудь технической безопасности поменялись? — он предположил.       — Да где там. Деньги пилят, как черти.       Он засмеялся:       — Ой, ну ты давай ещё сходи за Зюганова проголосуй. Как мамка моя, ты чего уж?       — Да ну правда. А чего их не вывесить-то? Красиво же было.       Дошли с ним до парка, где тогда с ним гуляли всю ночь. Где валялись в снегу посреди футбольного поля.       Его силуэт в чёрной болоньевой куртке мелькал среди пышных спящих ёлок, петлял по узеньким снежным тропинкам, вёл меня за собой в россыпь ослепляющих гирлянд у нас над головой. Он схватил меня за руку. Ошпарил меня теплом своего тела на этом лютом морозе. Я вдруг опасливо оглянулся. Пытался выхватить в толпе подозрительные недовольные взгляды.       Ничего не увидел. Ничего плохого.       Хорошее только.       Улыбки увидел яркие, детишек с бенгальскими огнями и родителей, лениво волочащих за собой тяжёлые старые санки.       Его смелость меня ослепила. Хотелось наброситься на него, хотелось в шею ему вцепиться и повалить в алмазный сугроб. Нет, не смогу, своей тушкой ни за что его с места не сдвину.       А Витя всё светился от счастья, мальчишеским задором горел, носился вокруг меня, как собачонка на прогулке. Зазывал потерять с ним голову и пуститься чёрт знает куда. А я всё лениво шагал через сумерки парка. Шарахался от его резких наскоков, хохотал, как дурачок, и боялся, что он захочет утопить меня в снежном море.       Он остановился возле сугроба, рукой в дырявой перчатке зачерпнул рассыпчатого блестящего снега, сверкнул мне этой белой массой и хитро заулыбался.       — Щас тебе за шкирятник брошу! — он мне крикнул издалека. — Готовься, ушастый!       Я весь от страха скукожился, всё не верил его словам. Неужто сделает? Он сорвался с места и побежал на меня, я только и успел, что прикрыть свою несчастную голову руками.       Ледяной водопад разлился по спине. Сильные руки пытались повалить меня на землю. Мир вокруг закружился, рот мой что-то жалобно выкрикнул, чуть глотку всю не сорвал. Витька смеялся.       А я его смех слушал, уже лёжа в сугробе.       Всё-таки опрокинул меня.       Рука вонзилась прямо в снег, обожглась до самых костей ледяным пламенем. Зубы невольно стиснулись, глаза затянула мокрая белая дымка. А сквозь дымку звенел его радостный смех лошадиный. Я вытер лицо рукавом и попытался встать на ноги. Мельком увидел, как Витька сверкал своей широкой улыбкой и пальцем в меня тыкал.       Взрыв яркой вспышки озарил всё вокруг. Я проморгался, смотрю, а он уже фотоаппарат держит вместе со снимком моей утопающей в снегу морды.       Всё-таки пожалел меня, руку мне протянул по-джентльменски. Глядел на мою снежную шубу и лыбился, а в руке уже проявлялась фотография. Медленно так появлялась на свет, красками насыщалась, пока не застыла в своей окончательной форме. Я от этого снимка и сам улыбаться начал. Шапка вся съехала, туша вся в снегу белая, глазёнки испуганные.       — Прости, — сказал Витя. — Всё хорошо?       — Да, — я ответил немножко обиженно. — Себе оставишь?       — А ты как думал? Иначе бы не толкал тебя. Хочешь, ещё одну сделаем? Давай, прыгай, ну-ка!       Я испуганно отскочил в сторону, а он снова захохотал и жестом позвал меня продолжить нашу с ним безмятежную прогулку.       Дошли с ним до старой детской площадки с гигантскими обледеневшими горками высотой аж в три этажа. Я на них всего раз в жизни катался. Многие родители туда просто боялись своих детей отпускать. Страшно и высоко. Как эти строения прошли бюрократические проверки на безопасность, я понятия не имею.       Давно уже прошли. Ещё при совке.       — У вас с этих горок никто никогда не падал? — спросил Витька.       А вокруг носились дети самых разных возрастов, совсем-совсем маленькие, лет по пять, и уже взрослые, чуть младше нас. Кричали, заливались смехом и скатывались вниз по ледяному спуску на санках.       — Не знаю, — я ответил. — Может, кто-то и падал. Я ничего такого не слышал.       Он подмигнул мне и спросил:       — Прокатишься со мной, что ли?       — Ты чего? Жопу всю на штанах порвём.       — Да ну ладно тебе, не ной. Жди здесь.       Он отошёл в сторонку, подбежал к какой-то скучающей пятилетней девочке, к её родителям, достал из кармана шоколадку и вернулся ко мне уже с потёртыми красными ледянками.       — Ты зачем с собой сладкое таскаешь? Вот так вот у детей санки клянчить? — я удивлённо спросил его.       — Да у Ромки из подарка свистнул, там у мамы на работе хорошие дали в этом году. Поехали, минут пятнадцать у нас есть.       Страшно стало. Ноги еле поднимались по ступенькам под громкий детский смех. И вот мы уже стояли на самой вершине горки. А внизу спуск в самый снег, под ногами снуёт малышня, толкается и шебуршит болоньевыми штанами. Я плюхнулся на ледянки, а Витька сел сзади, схватился за изношенную верёвку и стал мне дышать прямо в спину.       — Ссышь, да? — он задорно спросил меня.       Захотел ему ответить, но не успел. Мир вокруг нас помчался куда-то вперёд. Мы съехали с горки и чуть какого-то мальчишку не сбили. Чёрт знает откуда он у нас на пути выскочил. В самый сугроб с ним улетели, затормозили, и Витька расхохотался.       Надо мной хохотал, над испугом моим.       — Давай теперь один скатись! — сказал он.       — Ты чего? — разнылся я. — Не буду я больше кататься.       — Да ну не бойся ты!       — Нет, не поеду. С тобой только.       Он засмеялся ещё громче:       — Ба. Зайчишка-ссыкунишка.       — Тише, чего ты орёшь?       А он всё дразнил меня:       — Пись-пись, не боись, ха-ха.       Я с какой-то даже сердитостью посмотрел на него и переспросил:       — Пись-пись? Ну, ладно.       И я вдруг так уверенно зашагал в сторону горки, поднялся на самый верх и невозмутимо съехал с неё. Поднялся на ноги, схватил ледянки и вручил их ему.       А он всё продолжал надо мной потешаться:       — Какой ты ведомый, я не могу! Ладно, ребёнку уже отдавать пора.              

***

             Мы с ним петляли среди чёрных лысых деревьев и наконец добрались до шумной ёлки. Уши скручивал хрип старых громких колонок.       — Новый год к нам мчится… — они вопили на всю округу.       — Вить, давай сюда! — я окликнул его и помахал рукой. — Не теряйся.       Сфотографировались с ним на фоне ёлки и через минуту уже держали в руках нашу с ним первую совместную фотографию. Не просто снимок, не просто фотография. Кусочек нашей с ним жизни. С годами будет только ценнее. Красные от холода, довольные, счастливые морды. Ангельская улыбка. Его. Моя, самая обычная. Зелёные глаза и милая шапка с помпоном.       — Может, ещё раз? — спросил Витя. — Пусть и у меня такая тоже будет.       И ещё одну сделали. Чтобы у него тоже была. Пускай дома в свою книжечку воспоминаний вклеит и как-нибудь потешно подпишет чёрным маркером.       Небо над парком разрывалось салютом, всё вокруг заливало разноцветным световым конфетти. Снег радостно переливался. То зелёным становился, то синим, то красным. Опять захотелось наброситься на него, обнять, в снег повалить.       Не стал. Люди кругом.       Вместо этого просто сказал ему:       — Знаешь, как раньше в этом парке классно было? Летом тут Сабантуй отмечали всегда. Так здорово было, летние кафешки, аттракционы работали.       Он удивился:       — Аттракционы? Где? Здесь, что ли?       — Ага. Такие старые все, раздолбанные, как только никто не убился, понятия не имею. Такие прямо советские, ржавые, как на фотках из Припяти. Серьёзно. Цепочки высоченные были, я никогда на них не катался, страшно. А сейчас всё разобрали, оставили только дорожки и сцену. И горки-то уже эти скоро уберут.       — Как бабка всё ворчишь. Тебе показать, где за Зюганова галочку ставить?       — Шампанское-то будем брать? — я решил сменить тему. — Или винишко? Или покрепче чего?       И голову опустил виновато.       — Ты же не будешь пить, — сказал Витя. — А я один не хочу.       — Да ладно уж. Выпью я с тобой, ничего не случится.       Он вдруг остановился, заглянул мне под шапку прямо в глаза и заулыбался:       — Чего, чего? Ну-ка повтори? Что это я слышу? Всё, да? Испортился со мной в корягу? Ха, ну ты даёшь. И двух месяцев не прошло. Тебе, смотрю, много не надо.       — Передумаю ведь сейчас.       — Да нет, давай уж накидаемся, раз ты захотел.       Мы зашли в магазин, купили первое попавшееся на глаза шампанское и вызвали такси, не хотелось больше этой ночью задницы наши морозить. Зашли с ним во дворик панельной уродины, сели на скамейку и стали машину ждать.       — Может, это не самый крутой Новый год в твоей жизни, — тихо сказал я. — Может, он какой-то слишком «обычный» и «банальный». Но… Мне нравится. Мне больше и не надо.       — И мне не надо.       Так спокойно и тихо в этом дворике. Везде шум. В парке шум, на улицах шум, а во дворе в этом спокойно.       Пушистые ледяные звёзды плыли по воздуху, небосвод ослепляли. Гигантская промышленная теплица недалеко от города заставляла небо пылать жёлтой гуашью.       И кругом тишина.       Безмолвные стены панельных девятиэтажек уже заснули, прохожим светили своим теплом через окна. Вокруг нас сплошными рядами стояли машины, дрыхли под белёсой сладкой ватой.       Витя опять закурил. Старался дымить в другую сторону, чтоб я этого всего не нюхал. А ветер всё равно на меня дул, всё равно нюхать пришлось, отчего я прокашлялся.       — Извини, — он тихо сказал мне.       Я лишь махнул рукой, мол, ничего страшного.       Посмотрел на него. Красивый какой. В неоновом фиолетовом свете аптечной вывески его черты лица будто по-новому обрисовывались. Экзотическая пурпурная цветокоррекция. Только не на плёнке, не на отснятом материале, который сидишь и монтируешь, а прямо вот здесь. В жизни.       Задумчивый взгляд. Скулы играли под кожей. Сидел и шипел сигаретой, тихо выпускал изо рта дым.       — Может, хоть в новом году со мной будешь на бокс ходить? — Витя спросил меня. — Да?       И посмотрел на меня с надеждой в бездонных глазах.       Я засмущался перед ответом, виновато опустил тяжёлый взгляд и пробубнил:       — Нет, Вить, не могу. Не буду. Стесняюсь. Раньше надо было мне начинать. Лет в десять, а то и раньше, как ты, например. А сейчас чего? Скоро одиннадцатый класс, потом в институт поступать, на работу устраиваться, что я там буду делать, кулаками, что ли, махать?       Он усмехнулся, швырнул окурок в сугроб и сказал:       — Это ты зря, конечно. Начать никогда не поздно. Но вообще как знаешь, смотри сам. Я твоё любое решение уважаю.       Я заулыбался, а сам подумал, чем же таким я мог заслужить его уважение? Что я такого сделал? За что он мог меня уважать? Только за то, что мы были вместе?       Ведь этого мало. А положительные мои качества, за которые меня можно было бы уважать, я мог сосчитать по пальцам одной руки. И то не уверен, а не льстил ли я себе?       — Спасибо за то, что так переживаешь, Вить. Правда.       — Да не вопрос, заяц.       — Ты только не обижайся, ладно? Я честно очень бы хотел с тобой в спортзал ходить, боксировать, больше времени проводить. Но не могу, правда. Я, если на что и гожусь, то точно не морды бить.       Он посмотрел на меня, удивлённо приподнял брови и спросил:       — А на что же ты у нас годишься?       — Не знаю. Может, для учёбы как-то худо-бедно гожусь… Моё самое большое достижение — это победа в том конкурсе, где отбирали финалистов для участия в программе обмена. Эта поездка в Америку для меня — как для Гены Букина хет-трик в финале турнира Кожаный мяч. До старости буду этим хвастаться. Ничего более крутого у меня в жизни не было. Не было кубков, медалей, как у тебя. Ну, может, грамоты за всякие Кенгуру и Русский медвежонок.       — У меня тоже были.       — Ну вот, видишь. Совсем ничего особенного. Я даже в вуз нормально не смог поступить.       — В вуз? А не рановато?       — Да ну в этот, в Стэнфорд. Анкету мою помнишь?       — А, так это вуз был? Да, помню. И как успехи?       Я безразлично пнул ногой небольшой рыхлый сугробик и нехотя ответил ему:       — Да никак. На днях ответ пришёл. Недостаточно умный я для него. Нет, я и не расстроился, не очень-то и надеялся. Подумаешь.       Витька вдруг замолчал. Сидел так минуту и молчал. Будто бы наслаждался завыванием ледяного ветра и гулом автострады поблизости. Слушал лай собак где-то вдали.       — И что, ты мог бы вот так взять и уехать? — он спросил меня, будто бы немного даже испуганно. — Так далеко и надолго?       — Да куда я теперь уеду? — я ответил ему. — Никуда. Буду здесь институт искать, в Верхнекамске. Нафиг все эти мои амбиции, уже тошнит, честное слово.       И опять он замолчал, чуть-чуть подумал и снова спросил:       — Но ты мог бы? Мог бы просто так взять всё бросить и уехать? Бросить маму, бабушку с дедушкой, родной город?       — Да, — сказал я и закивал.       Для чего все эти вопросы сидел меня спрашивал? Неужто из праздного любопытства?       Нет.       Всё очевидно было. Он ведь боялся моего ответа, боялся, что я и вправду мог уехать далеко-далеко.       Он всё сидел рядышком и задумчиво играл скулами, нижнюю губу чуть прикусывал. Размышлял будто о чём-то, терялся взглядом среди ржавых гаражей.       — Но ты ведь останешься? — Витя опять спросил меня. — Никуда не собираешься уезжать?       Не вопрос задал, а избавил от всех душевных терзаний. Всё-таки волновался, всё-таки переживал.       — Останусь, конечно, — я радостно ответил ему и по-дружески ткнул локтем в плечо.       А он расплылся в довольной улыбке и приобнял меня.       Я сначала испугался, думал, вдруг кто увидит, подумает самое страшное, а он будто мои мысли услышал и сказал:       — Не бойся. Если увидят, подумают, что мы два пьяных братана, сидим тут на скамейке, за жизнь перетираем.       — Дома тебе письмо с отказом покажу, — сказал я тихо. — Чтобы ты успокоился.       — Да. Покажи. Тогда и успокоюсь. Мой маленький ушастый неудачник.       — Чего?       — ПТУ уже какое-нибудь себе выбрал?       Он засмеялся и опять потрепал меня по голове, шапку мне спустил до самого носа.       — Да шучу я.       Снова его слова. Простые человеческие слова. Так меня успокоили.       Теперь можно и на небо взглянуть, можно безмятежностью насладиться. Россыпью снега, что падал на нас, словно ангельские пёрышки. На белое конфетти над нашими опьянёнными близостью головами.       Блеклый фиолетовый свет аптечной вывески пронзал густой снежный туман. Хлопья от этого переливались алмазным светом и ослепительно сияли до самой земли. Водитель жигулей чего-то недовольно проорал у другого конца дома и скрипнул колёсами по заснеженной дороге. Отвлёк нас на миг от момента нашей радости и смущённых улыбок, в котором мы тонули в тишине моего родного района.       Снегопад нас заботливо обнимал. Давал своим холодным теплом надежду на лучшее, заслонял нас от серой монолитной реальности.       — О, а вон и такся наша, — обрадовался Витька и помахал водителю. — Пошли.              

***

             В машине он растирал обледеневшие руки, пытался разогреть их своим дыханием, смотрел в окно на бесконечные ряды гирлянд, развешанных между столбами вдоль дороги. Я краем глаза заметил, как водитель с улыбкой косился в нашу сторону и поглядывал на нас украдкой.       Он спросил нас:       — Задубели, да, парни?       — Немного, — ответил я.       — Ничего, сейчас домой приедете, бахнете рюмашку, согреетесь.        И водитель как засмеётся, а мы неловко съежились и натужно улыбнулись, чтобы он уж совсем не обиделся.       — К родственникам в гости едете или так, к себе домой?       — Домой, — я ответил, а сам внутри упивался мыслью, что вообще мог произнести эти слова, что мы с ним, с Витей, ехали домой.       Вместе.       — Понятно. А вы как, братья, что ли?       Витька посмотрел на меня и непонимающе улыбнулся. Ждал, что же я таксисту отвечу. Неужто мы с ним настолько заразились друг другом, что в глазах окружающих стали похожи на братьев? Оба такие разные, совсем не похожие. Два человека, две души.       Ещё этой осенью знать друг друга не знали, а сейчас нас уже считали роднёй.       И чего таксисту ответить? Хоть мне и хотелось, чтобы всё было правдой, чтобы у нас были хоть какие-то кровные узы. Чтоб хоть кем-то друг другу были, братьями или кем. Кем придётся.       — Да, братья, — Витька ответил и глянул на меня, мол, ну и ладно, подумаешь, сказал и сказал.       Пусть отстанет.       А таксист всё не унимался и довольно добавил:       — А я смотрю, похожи. Правильно я, значит, угадал.              

***

             Пришли домой и уселись с ним на диване за накрытым столом. Стали греть друг друга своим же теплом. Витька нарочно мне свои холодные руки под кофту засунул. Я забрыкался, начал кричать, а он заливался смехом. Заметил, как я испугался щекотки, и ещё сильней меня стал дразнить.       — Всё, всё, Вить, ну хватит! — я отчаянно кричал и пытался вырваться из его объятий.       А он взял и повалил меня на спину, навис надо мной и с довольной улыбчивой миной смотрел мне прямо в глаза. Победой своей упивался.       — Чего салаты не ешь, а? — он спросил меня.       — Да вот, сейчас меня выпустишь, встану и поем.       — А если не пущу? — он сказал мне игриво и ещё ниже склонился над моим лицом, задышал над ним лёгкими нотками сигаретного дыма.       Его поцелуй скользнул по моим губам. Спина моя глупо выгнулась, голова осознала меня с ним одним целым. В ту же секунду. Будто я был продолжением его сущности, её логическим завершением. Словно и не могло меня существовать на этом свете без него, не было в этом никакого смысла.       В телевизоре зазвенели куранты.       Под первую ноту гимна Витя поднялся надо мной и прошептал:       — С Новым годом, Тём.       Хотелось ему тем же самым ответить, такой же простой глупой фразой. Только поменять своё имя на его. Но мне даже на это смелости не хватило.       Только и смог прошептать:       — Спасибо, Вить.       — За что? — шепнул он в ответ, словно передразнивая меня, мою растерянность на грани слёз непонятной радости.       — За то, что со мной. Сегодня.       Глаза всё равно предательски взмокли. Я попытался отвести в сторону взгляд, да не успел. Витя уже всё увидел. Поймал рукавом слезинку у меня на щеке и легонько надо мной посмеялся.       Ловкий какой.       — Чего ж ты плачешь? — он спросил меня.       — Я не знаю, — я всё так же ответил шёпотом.       Не поймёт. Точно не поймёт, я даже пытаться не буду. Оставлю всё глубоко в себе, ничего не стану рассказывать. Сам до конца не могу ещё разобраться.       Он меня поцеловал в щёчку. Очень мягко и быстро. Чмокнул меня игриво.       — И тебе тоже спасибо, заяц, — он сказал мне. — Что-то там у меня ёкает насчёт тебя, наверно.       — Ну слава тебе господи, — я прошептал, и на душе у меня тут же всё отлегло.       Витя вскочил с дивана и схватил бутылку шампанского, на всю квартиру бабахнул ей и налил каждому по бокалу.       — Соком только разбавь, — он сказал мне. — А то ещё окосеешь совсем. За уши тебя потом к маме твоей повезу, в чувство приводить.       Я осторожно взял бокал и понюхал искрившийся забродивший компот, поиграл в руке янтарными переливами в свете люстры и сделал первый глоток. По горлу разлился вкус дешёвого лимонада, какого-то дюшеса из киоска. Только потом уже накрыло едким привкусом спиртяги, отчего я поморщился.       — А в чём прикол-то, я не понимаю? — я спросил Витю. — Горько же. Так… Противно. Тебе нравится?       Он залпом всё выпил, почмокал немножко и будто прислушался к своему языку.       — Конкретно это? — сказал он. — Нет, бодяга какая-то. А так вообще, ну, можно иногда. Ты из какой воскресной школы весь такой правильный выпустился, а?       — Да прекрати. Просто как-то не пробовал никогда. Один раз только, когда лет шесть было, со стола у бабушки с дедом водку лизнул.       — Прямо лизнул?       — Да. Вот за этим столом, кстати. Взял рюмку, поднёс её и лизнул. Чуть в обморок не упал.       — Не лизать надо, а пить. Глупый заяц.       Опять потеряли с ним счёт времени, сидели и молчали. Словно загипнотизированные монотонными переливами гирлянды на ёлке, смотрели куда-то в стену, думали каждый о чём-то своём.       — Точно со мной в спортзал ходить не будешь? — Витька всё не мог успокоиться.       — Точно. Не обижайся.       — Да не обижаюсь я, Тём. Делай что хочешь. Не уезжай только никуда.       И я украдкой хитро на него глянул:       — А что? Переживаешь так?       — Переживаю. Разве не видно?       — И вот так мне прямо об этом говоришь?       — Да. А то вдруг ещё не поймёшь меня, а я потом…       Он вдруг потерял нить повествования и замолчал.       А я всё так же задорно спросил его:       — Чего потом?       — Ничего. Убиваться буду. Ты ведь… Точно никуда не собираешься ехать?       — Точно. Тебе письмо с отказом показать? Так мне изящно написали, мол, «мы были так потрясены вашим резюме, шокированы, но, к сожалению, вынуждены вам отказать».       Он прильнул ко мне, прижался лбом к моему лбу и сказал:       — А покажи.       — Серьёзно, что ли?       — Да. Покажи мне письмо, чтоб я успокоился.       Так странно. Я ведь даже и не думал, что до этого дело дойдёт. Думал, просто скажу ему про письмо, он от меня и так отстанет. Нет же, и вправду захотел эту бумажку увидеть, всё не унимался никак. Надо же.       Я сбегал к себе в комнату и достал из рюкзака уже смятое и обгрызенное по краешкам письмо в конверте с эмблемой Стэнфорда. С красной калифорнийской ёлкой в красном кружочке.       Вернулся в зал и отдал письмо Витьке. Он его раскрыл, в руках повертел и всё внимательно прочитал. Я всё надеялся, что переводить мне его не придётся, и так всё поймёт. Отказ — он и на всех языках мира отказ. Нечего там разжёвывать, всё видно невооружённым глазом по структуре текста и по гнилой подаче. Ей-богу, лучше бы вообще ничего не присылали.       — А хранишь зачем? — он спросил и отдал мне письмо.       — Чтоб тебе показать и просто так, строю мемориал своим неудачам.       Он надо мной засмеялся:       — Да брось ты. Дальше двигайся, чего всё на одном-то зацикливаться? Я тоже КМС не с первого раза получил, и чего, надо было мне на всё забить и больше не пытаться?       — Нет, Вить. Я уже устал от своих грёз, честное слово.       — Тебе восемнадцать лет, ты чего такое говоришь-то? Устал он.       — Нет, правда.       Я тяжело вздохнул. Хотел в грудь набрать побольше воздуха, прежде чем толкнуть перед ним небольшую пафосную речь.       — Мечты — это такой яд, — сказал я страдальчески. — Они либо сбываются и тебя опьяняют похуже всякой наркоты или алкашки. Либо не сбываются, и тебя это всё тихонечко убивает.       А он ещё сильнее надо мной засмеялся:       — Минутка ушастой философии, да?       — Да. Всё, ничего тебе больше не скажу.              

***

             Моя комната тонула в полумраке уличного фонаря. Я усадил Витьку на диван и велел ему дождаться сюрприза. Он послушно уселся и хитро заулыбался во все зубы, крепко сожмурил глаза и даже раскраснелся немного.       — Открывай, — сказал я.       Витька открыл глаза, и улыбка с его лица тут же пропала. Я стоял перед ним с двумя потёртыми кассетами в руках.       Один дома. Первая часть и вторая.       Нашёл всё-таки.       — Что? — я спросил его.       — Нет, нет, — сказал Витя. — Я… Просто. Да. Фильмы, точно. Это классно.       Я сел к нему на диван и тихо спросил:       — Посмотрим?       Он опять как-то странно замялся:       — Сейчас, что ли? Да. Хорошо, ладно. Да, давай посмотрим. Чего ещё делать-то?       Я сел на пол, включил видик и с таким увлечением засунул в него кассету.       — В переводе Гаврилова, кстати, — сказал я. — Я проверял. У тебя ведь такая озвучка в детстве была?       А он всё молчал и молчал. Я обернулся, смотрю, а он уставился куда-то в пустоту и завис.       — Вить?       Он резко дёрнулся:       — Да? Ставь, Тём, да, сейчас посмотрим.       — Всё хорошо?       Он странно заулыбался и весь занервничал:       — Да, да, чего ты? Включай, давай.              

***

             Посмотрели с ним первую часть, два часа просидели в тёмной комнате в свете старого выпуклого телевизора.       Когда фильм закончился, он осторожно спросил меня:       — Мы ведь сейчас пока ещё спать не ложимся, да?       — Нет, конечно. — Я нажал на кнопку eject, видик закряхтел и выплюнул кассету.       Я достал коробку с динозаврами на обложке, радостно заулыбался и сказал Витьке:       — Ну, я включаю, да?       Он прочитал вслух название:       — Земля до начала времён. Шедевр Дона Блута.       А потом проморгался, удивлённо приподнял брови и непонимающе глянул на меня с разинутым ртом.       — Тоже в переводе Гаврилова, да? — спросил он меня с каким-то сарказмом, подпёр голову рукой и нервно заёрзал.       — Нет, там официальный дубляж, который по ОРТ показывали.       — Мгм… — ответил он безразлично.       — Он короткий, всего шестьдесят девять минут.       Витька тихо пробубнил себе под нос:       — Шестьдесят девять… Издевается ещё надо мной.       Видик опять запыхтел; я сел к Витьке на диван и приобнял его, а он всё сидел какой-то грустный. Взгляда не поднимал, хмурил брови. Уставился по-глупому на экран и показушно скрестил на груди руки.       Пошли титры.       Он вдруг оживился, заёрзал и даже спросил меня с интересом:       — И это диснеевский мультик, да?       — Нет, Дон Блут. Ты чего это? Забыл?       — Я уже совсем запутался, — он помотал головой и цокнул сердито. — Сто раз этот мультик в детстве смотрел и думал, что Дисней.       — Я же говорил тебе. Хорошо, вот смотри, в чём разница.       Я расселся перед ним и стал объяснять. Сопровождал свои объяснения жестами, будто мы не о мультике говорили, а о математических формулах.       — У Дона Блута хоть всё и красиво и классно нарисовано, как у Диснея, всё равно как-то всё скомкано, что ли. Повествование какое-то рваное. Не знаю даже, как объяснить. А вот если посмотришь Король Лев, или Аладдина, или Русалочку, или Геркулеса, и там прям, ну, всё как надо сделано. В плане сценария. Выверено, структурировано. Не распыляются на какие-то посторонние вещи.       Он тихо пробубнил:       — Это точно.       — Понял?       — Нет. Не понял. Тебе Дон Блут уже не нравится?       — Да нравится, нравится. По-своему. Просто у него как-то всё по-другому, он будто не совсем понимает, что тебе, как зрителю, от него нужно.       — Мгм… — Витька промычал и тихо кивнул.       И я вдруг захохотал:       — Сидим тут с тобой о мультиках рассуждаем, как о фестивальном кине.       — Кине? — он удивлённо переспросил меня. — Фу, ты чего это?       — Да специально дурачусь.       Я встал с дивана и потянулся. Спина затекла. Витька вдруг опять оживился и вцепился в меня одержимым взглядом.       — Ну что, готов дальше Новый год отмечать? — спросил я.       — Да, — он радостно ответил и закивал. — Да, готов. Чего там ещё придумал?       — Анастасию нам включу?       — Кого включишь?       — Мультик. Анастасия. Новогодний, кстати. Тоже Дон Блут. Там ещё Распутин, типа семья Романовых, Советский Союз. Прикольно же?       Я достал кассету и показал ему.       Он недовольно вскинул руками и обречённо сказал:       — Какой ещё… Распутин? Ладно. Да. Хорошо, давай, включай.       Напряжение вдруг почуялось в воздухе.       — А что такое? — я аккуратно спросил его.       — Да ну я не знаю, Тёмыч! Блин. Извини… Ладно, спать давай.       Витька вскочил с дивана и полез в шкаф за постельным бельём.       Я подлетел к нему, крепко обнял, прижался к его спине и с улыбкой сказал:       — Неужто думаешь, что я такой дурак и не догадался? Куда вот ты всё торопишься, а? Сейчас вообще ничего не получишь.       Он вдруг замер, обернулся на меня и тихо спросил:       — А разве ты что-то…?       — А вот теперь уже нет.       Я отцепился от него, обиженно сел на край дивана, отвернулся в окно и скрестил руки. Так же показушно, как он недавно.       — Ну заяц, ну ты чего? — голос его поменялся, стал таким добрым и ласковым. — Я же пошутил.       — Всё. Спи давай ложись. Я салаты ещё поем. Вообще в зале спать лягу.       За спиной раздался его раздосадованный жалобный вздох. Шорох диванного покрывала и его джинсов. Потом тишина.       Вдруг резко звякнула гитарная струна, и комната наполнилась такой знакомой с детства мелодией.       Очень медленно и даже немного мечтательно и романтично он пропел мне своим бархатным голосом родные строчки:       — Опять врывается весна… И созрели семена… Я прошу тебя, давай… Собирать мой урожай… Орудие труда… Ты получишь… Ну?       И я смущённо закончил строчку:       — Без труда.       — Мгм. Точно.       Тут я уже не выдержал, сам на него набросился. Сколько всё можно обижаться?       Он обжёг мои губы своим теплом, томно и страстно поцеловал меня и прошептал:       — Любишь ты помурыжить, да, ушастый?       — А вруби-ка эту песню.       — Весну?       — Да, её. Давай.       Витя шустро что-то понажимал в своём телефоне, и зазвучала знакомая нам с детства мелодия. Молния громко лязгнула. Потом уже и моя. Он прыгнул ко мне на диван и прижал меня к старой обивке.       Голову на мгновение поднял и тихо пробубнил:       — Сука, какая же идиотская песня.              

***

             Первые январские деньки для меня всю жизнь были преисполнены чувством едва уловимой скорби и печали. Праздник закончился, томительное волшебное ожидание подошло к концу. Впереди, до самого мая, компания холода, слякоти и серой городской мерзости.       Не в этот раз.       Все праздники мы с Витей провалялись дома, доедали остатки салатов, делали новые, в парке гуляли, на ёлку ходили. Ему даже на городской каток меня удалось вытащить. Я отпирался, ехать совсем не хотел, знал ведь, что упаду через минуту, как только на коньки встану.       Так и произошло. Зато съездили.       Вместе.       Потом приходили с ним домой после наших прогулок, мокрые насквозь вещи на батарею бросали. Грелись в домашнем уюте и тепле друг друга. Смотрели с ним фильмы всякие-разные, и я наконец-то показал Витьке Бегущего по лезвию.       Он сидел, всё время зевал, детали сюжета у меня постоянно спрашивал и иногда еле заметно поглядывал на часы. Но всё равно смотрел, нарочно показывал уважение к дорогой моему сердцу картине.       Внимал вместе со мной проникновенной речи Рутгера Хауэра в самом финале:       — … и все эти моменты исчезнут, как… слёзы в дожде.       Витька усмехнулся:       — Ну, блин, развёл тут соплищи под конец.       Пятого января он собрался уходить домой. Я весь расстроился, хотел его ещё немножко у себя удержать, хоть в душе и понимал, что у него своя жизнь есть. Семья, дом, родня. Не мог он сюда ко мне переехать, по крайней мере пока.       А сможет вообще? А если сможет, то при каких условиях? Что должно произойти, чтобы он ко мне переехал? Или я к нему? Финансово мы бы это всё потянули. В чём проблема тогда?       В обстоятельствах.       Его родители меня бы на пороге убили. Не хотелось лишний раз его хворающую маму расстраивать.       — Давай немножко придём в себя после праздников, — он сказал мне, стоя в дверях. — А потом дальше будем везде гулять. Ладно?       — Ладно, — ответил я шёпотом.       — Мне очень понравилось, правда. Просто меня дома, наверно, уже потеряли.       Он махнул мне рукой и исчез в тишине утреннего подъезда. Я закрыл за ним дверь, и опять меня обступил каменный холод квартирных стен. Ушёл весь дух праздника, вся радость и доброта; в груди разверзлась бездонная колючая пропасть.       Нет, нельзя поддаваться эмоциям. Как в тот раз, после нашей с ним первой ночи.       Будет иногда ко мне приходить, иногда ночевать, гулять будем с ним по вечерам, по ночам. Всё как раньше. Обычная такая рутина.       Горло вдруг расцарапало сухими ветками. Я схватился за шею и весь лицом скорчился. Больно. Из груди вырвался громкий кашель. Шарф надо было потуже затягивать, когда с ним в парке гуляли.       Нет. Не время сейчас болеть.       Потом.              

***

             Всё-таки заболел.       На следующий день уже лежал на диване с температурой и грелся об Джимми и его горячее пузо под двумя тяжёлыми одеялами. Всё тело дрожало от холода, кости выворачивало наизнанку. Поганый озноб. Соплищи. Горло разрывало на части. Всё как обычно.       Я так почти каждый год болею. Стабильно. Обычно ближе к осени или зиме. Совершенно привычное явление для моего незакалённого организма.       Прав дедушка оказался. Бегал на балкон, заболел и стал дохать.       Мама вернулась домой, увидела, как я еле ползаю по квартире со стеклянными глазами, наорала на меня. Всё по-старому. Орала, что на балкон бегаю, что шапку как положено не ношу, что про шарф забываю. Что с Витей постоянно курить бегаю и морозом дышу. Я стоял и молча её слушал. Не спорил. Права оказалась, как всегда. То ли потому, что с медицинским образованием и врачебным прошлым, а то ли просто умела такие вещи предвидеть, потому что была моей мамой. Знала меня как облупленного.       — Господи, доходяга ведь, какой доходяга, — она сокрушалась. — Сто раз ведь говорила, одевайся нормально, одевайся теплее, не смотри на Витю. Он закалённый, он спортом занимается, в прорубь, наверно, ныряет. Ты-то куда, а?       Многие, наверно, если бы услышали про это моё нытьё с простудой, посмеялись бы и сказали, что я, мол, драматизирую. Если бы. Для такого доходяги, как я, простуда, ангина или сезонный грипп имели чудовищные осложнения. Непонятно только почему. Один врач как-то раз предположил, что, мол, из-за сосудистой патологии, из-за родовой травмы, повышение температуры организма усугубляет симптомы артериоспазма.       Каждый раз, когда я болел, обязательно случался минимум один обморок. В глазах темнело, всё кружилось вокруг, и через минуту-две я просыпался на диване. Кроме того врача, никто толком и не смог ничего объяснить, ставили обычную вегетососудистую дистонию. Не диагноз, а абсолютно псевдонаучный выкидыш советской и постсоветской медицины. Богохульство для любого человека, кто имеет хоть какие-то познания в области медицины.       — Мам, мне там дистонию написали, — я как-то сказал маме, когда вернулся из поликлиники, мне тогда двенадцать лет было. — Чё это такое?       — Ничего это такое. — Она брала справку, сминала её и швыряла в сторону. — Нет такого диагноза, это в советское время ещё бюрократы от мира медицины, чтобы написать хоть что-то, придумали. Когда не знают, чего с человеком творится, отчего сознание теряет, отчего давление, отчего кровь из носа течёт, пишут эту вот ерунду.       — Точно?       — Точно. Тём, ну ты меня за дурочку уж не считай. Мы с девчонками всю жизнь ржали, когда эту дистонию в карточках видели. У нас Владимир Иванович, хирург, вообще в бешенство весь приходил, когда её в карточке видел у пациентов. Обязательно направлял на дополнительные обследования, чтобы понять, что там на самом деле. Не бывает такого. Бюрократическая чушь это, а не диагноз. Диагностировать не умеют у нас ни черта, вот и придумали себе, лишь бы отписаться.       С тех самых пор каждый раз, когда я болел, оставался у мамы. Она присматривала за мной, чтобы лишний раз не ходил, чтобы не дай бог у меня в подъезде голова не закружилась. Закружится, и буду валяться там на холодном бетонном полу.       Слабак.       Жалкая дохлятина самая настоящая. «Глиста чахоточная», как иногда дедушка мой говорил.       Не первый год уже с этим живу, поэтому, чтобы не расстраивать маму, решил у неё задержаться. Позвонил Витьке и хриплым голосом ему всё рассказал. Про свою медицинскую подноготную объяснил, про шейный артериоспазм рассказал.        Такое неловкое чувство скрутило. Как будто разговор двух стариков в поликлинике.       — Тёмыч, ну блин, как так-то? — Витя на меня разозлился, когда услышал мой гнусавый скрипучий голос по телефону.       И опять назвал меня Тёмычем, а не Тёмкой, как обычно. Злился, наверно. А может, переживал?       — Вот так вот, Вить, — я ответил ему с нотками драмы в голосе и прокашлялся с мокротой.       — Ты же весь свистишь, ё-моё! Что мама говорит, какие мысли?       — Простудился. Не думаю, что что-то вирусное, ты бы иначе тоже заболел. Как всегда у меня. Прости.       Мама на целый день уходила на работу в аптеку. Её сменщица и по совместительству владелица аптеки была в другом городе, заменить некому.       Она подошла ко мне, погладила мой кипящий лоб, так строго и в то же время с любовью посмотрела на меня и спросила:       — Витя сможет с тобой посидеть, пока я работаю?       Я резко прокашлялся, проглотил сгусток мокроты и прохрипел:       — Нет, мам, ты чего. У него там семья вся на уши встанет, если его дома не будет. Мы с ним и так все праздники как на пороховой бочке. Сидели всё, ждали их звонка.       — Тогда пусть бабушка с тобой сидит.       — Зачем? Ну что за смех, мне восемнадцать лет, ты хотела, чтобы я болел у тебя дома, вот, всё, я тут.       Она вдруг на меня прикрикнула:       — Артём! Если не дай бог здесь сознание потеряешь опять, голова закружится или ещё чего, я что делать буду? Ты подумал?       Я совсем растерялся, не знал, что ей ответить. Права ведь она. Сколько ни ощущай себя жалким сопливым червяком, всё равно оставался риск, что я вот так посреди бела дня отключусь где-нибудь над твёрдой поверхностью. Повезёт, если буду возле дивана. Повезёт, если на Джимми случайно не рухну.       Шестьдесят килограммов на писклявую моську.              

***

             Вечер.       Городскую зимнюю мглу за окном пронзал розовый свет уличных фонарей. Уснул — темно было, проснулся — тоже темно. Весь в поту, снилась какая-то чушь. Такая чушь, которая обычно при лихорадке снится.       Мама в соседней комнате с кем-то разговаривала по телефону. Так мягко, нежно, о чём-то как будто упрашивала, извинялась за что-то.       — Спасибо, Витенька, — я расслышал отчётливо её разговор. — Давай, мой хороший, ждём тебя, ладно?       Где его номер достала? Когда успела? Неужто втихаря от меня обменялись? В тот раз, когда на кухне у нас сидели?       Смешанные чувства такие. Вроде и приятно, вроде и радостно, что придёт и будет со мной нянчиться, следить, чтобы, не дай бог, не отключился. А семья его? Проблемы ведь будут. Из-за меня. Всех напрягаю своим здоровьем.       Весь вечер я сидел в комнате и не высовывался, воду литрами пил как не в себя, чтобы хоть как-то температуру сбить. Если просто лежать и никуда не вставать, даже в туалет, то терпимо. А как присяду, в глазах чёрные мушки сверкают, голова наливается кровью и тянется к полу. Чёрт его знает, что у меня там не так было с сосудами в шее, но в такие моменты всё это очень отчётливо ощущалось.       Мама влетела ко мне в комнату:       — Лежи, не вставай, куда собрался? Сейчас Витя приедет, я такси ему вызвала. Хотя бы дня два с тобой пусть посидит, меня кто-нибудь сменит, потом я буду дежурить.       Я тяжело вздохнул, снова прокашлялся и сказал:       — Ладно, давай я постельное бельё нам достану.       — Да лежи ты, господи!              

***

             Только прилёг на минуту, а прошло часа два. Очутился в лихорадочном «температурном» сне, в странном и пьяном, в волшебном и необычном. Ничего не понятно. Непонятно даже, проснулся ты до конца или спишь ещё и видишь сон, где ты лежишь в своей комнате и болеешь.       Открыл глаза и проморгался.       Витьку над собой увидел. В белом пушистом свитере. Сидел на коленях у моего дивана, лыбу давил, мол, ну чего, Тёмка, разболелся весь, да? Лежишь тут, носом таешь.       — Привет, что ли? — он сказал мне. — Как ты?       — Ой, Вить… Не надо тебе было на меня в таком виде смотреть, — я сказал еле-еле и съёжился от резкой боли в горле.       — Да ладно. Раз уж заболел, что поделать? Понянчу тебя. Давай, снимай штаны.       — Чего?       — Укол тебе в жопень буду делать!       Рассмеялся и погладил меня по горячей моей голове. Такая рука у него холодная, то ли из-за температуры мне так казалось, то ли он на морозе долго гулял. Он поставил на стол рюкзак и стал свои вещи аккуратно выкладывать. Видно и впрямь у меня на пару дней решил задержаться.       — Ты прям ночевать будешь? — я осторожно уточнил у него.       — А что? — Он вытащил спортивные штаны и аккуратно повесил их на спинку стула. — Не хочешь, что ли?       — Хочу, конечно. И охота тебе?       — Ой, да лежи ты, господи. Такие вещи говорит. Охота. Да, Тём, охота.       Опять он зарылся в рюкзак, кожаные перчатки оттуда достал. Чёрные, с оголёнными пальцами, как у байкеров.       — А тебе зачем? — я спросил у него.       — Буду заниматься, у вас во дворе турники хорошие есть, оказывается. Я в тот раз в темноте и не разглядел. А щас там, походу, фонарь починили, всё видно.       — Боишься форму за пару дней потерять?       — Ещё бы. Там дело такое, пропустишь один раз и сразу на два шага назад.       Захотелось по-странному поблагодарить мерзотную болезнь, что сразила меня. Ещё пару деньков с ним побыть позволила. Всё прямо как я и хотел.       Бойтесь своих желаний, называется. Правильно говорят.       — Да, Тёмыч, здоровье — это штука такая, — сказал Витя и прилёг рядышком ко мне на диван. — У всех, кого знаю, со здоровьем вечно какая-то беда. То гастрит был, то язва, то рак, то ещё чего страшное. Ужас. Все болеют, здоровых совсем не видел.       — Как уж не видел, — я чуть прокашлялся и зарылся в одеяло поглубже. — Ты-то вон. Как конь.       — Чего? — он посмеялся и непонимающе весь нахмурился.       — Ну, спортом занимаешься. В военной школе носишься всю жизнь, на балкон курить бегаешь раздетый. Тогда, вон, в деревне вообще голышом в сугроб нырнул. Больной человек разве так станет делать? А я, вон, один раз на балкон выбежал и слёг. Посмотри, ну?       Витя хитро посмеялся. Замолчал, задумчиво стал кивать.       — То есть ты меня здоровеньким прямо таким считаешь? — он уточнил.       — А каким мне ещё тебя считать? Нет, ты не подумай, я же не с наездом это говорю, ты молодец, что вот так себя всю жизнь держишь. Я бы тоже так хотел.       Он повернулся на бок и подпёр рукой голову.       — А если я тебе скажу, что я совсем даже и не здоровенький?       — Ай, — я небрежно от него отмахнулся. — Чего у тебя там? Плоскостопие какое-нибудь, да?       — Не-а. Совсем не это.       Заинтересовал меня. И я тоже на бок к нему повернулся, глазами с ним встретились. Лежали так в розовом полумраке, в тусклом свете фонаря во дворе.       — Чего там у тебя, не пугай, — я произнёс чуть тревожно.       — У меня врождённый порок сердца. Не знал?       — Чего? У тебя? Порок сердца? Нет, не знал. Подожди… Не шутишь?       — Нет, не шучу. Я ведь тебе не рассказывал, да?       — Нет, не рассказывал. Я бы такое запомнил. Подожди… Нет, нет, ты прикалываешься надо мной, Вить. Хватит, ну. Чего там у тебя? Не обманывай.       — Блин, Тёмыч!       Он вдруг вскочил с дивана, встал посреди комнаты, включил свет и принялся расстёгивать солдатский ремень на своих джинсах.       — Ты же сказал, у тебя порок сердца! — я над ним посмеялся. — Чего ты мне там показывать собрался?       — Да погоди ты, господи, — он мне ответил.       Стянул с себя до колен брюки и ткнул пальцем себе на левое бедро. Чуть волосатая кожа, тугие мышцы напряжены. Всё, больше ничего не видать.       — И чего ты показываешь? — я чуть прищурился. — Не понимаю.       — Шрам видишь?       Я пригляделся и всё увидел. Действительно, небольшой такой, крохотный совсем шрамик. Кусочек белой затянувшейся кожи, такой бледной-бледной, бледнее остальной кожи вокруг. Похож на тот, что у меня на руке остался после той охоты на ящериц.       — А сердце при чём? — я всё так же непонимающе спросил у него.       — Тём, не тупи, а. Сын медработников, блин.       Он натянул обратно джинсы, ремень застегнул, выключил свет и опять лёг ко мне на диван.       — Мне было то ли десять, то ли одиннадцать лет, — Витя начал рассказывать. — Короче, закончил я четвёртый класс в обычной школе. Две тыщи седьмой год, кажется. И уже с пятого класса мама меня отправляла в кадетскую школу. Она у нас вот только-только открывалась. Пошли на медосвидетельствование, ну там, организм проверить, годен, не годен. Как в армии, короче. Понимаешь, да?       — Понимаю, конечно. Не всех берут?       — Ну, как тебе сказать, — он призадумался. — По сути, конечно, всех. Это всё-таки школа, даже ведь не Суворовское училище. Там вот посложнее, да, там построже. А у нас, чтобы тебя забраковали, это я не знаю… Безногим надо быть. Короче, всех врачей я прошёл, а вот кардиолог услышала у меня в сердце какие-то шумы. И она тогда сказала, типа, не нравятся они мне, сходите, проверьте, чего там у него. Пошли с мамой проверять, сделали УЗИ. И нашли там три такие маленькие дырочки.       — Пролапсы, что ли? — спросил я.       — Да. Откуда знаешь?       — Ну Вить. Мама, папа — оба медики. Обалдеть, пролапсы нашли. У тебя! А дальше чего?       — Дальше стали ходить по кардиологам. Нашли одного очень хорошего, чуть ли не самого лучшего в стране детского кардиолога, Романихина. Он посмотрел, всё изучил, сказал, что это порок, что надо лечить, что-то делать, иначе будет ухудшаться. Просто так никуда ничего не денется. А я, помню, тогда уже начинал как-то, знаешь, сильнее на тренировках уставать, что ли. Так сильно уже не бегал. Как-то странно всё ощущал. Короче, он там всё это изучил, направил нас в Москву, там сказали, что операция такая бесплатно не делается, и ценник выставили будь здоров.       — Сколько?       — Тыщ сорок или пятьдесят.       — Блин, ну за операцию-то ещё по-божески. Не так уж прям дорого.       — Евро, Тём.       — Ох ты ж блин!       — Ага. Про что и речь. Короче, мама тогда очень расстроилась. Вся плакала, переживала. Танька тоже, отец переживал. Так обращались со мной, как будто я всё уже, того. В Макдональдс меня так часто водили, сколько за всю жизнь не водили. Мама уже собиралась квартиру нашу городскую продавать, чтобы мне операцию сделали. А потом там чего-то где-то узнали, что у нас в регионе проходила программа в области здравоохранения. Чего-то там для детей, для детской кардиологии, я уже не помню. И вот мы под неё как-то попали. Бесплатно меня направили делать операцию. У нас тут, в Верхнекамске.       — Ничего себе. Даже не в Москву?       — Нет. Там суть программы была в том, что наше правительство заплатило зарубежным крутым клиникам за сотрудничество, позвали оттуда башковитых врачей, чтобы они сюда приехали и поделились опытом, всё показали, всех всему научили. Мне сделали наркоз, я внизу ничего не чувствовал, но при этом не спал. Всё вокруг видел.       — Ух, блин… — я стиснул зубы и зашипел. — Не больно было?       — Нет. Страшно. Вокруг все ходят, в перчатках, в масках, у кого-то кровь там на перчатках была. И вот я помню, что врачи все нерусские были. Они всё на каком-то языке говорили, который, знаешь, как будто очень отдалённо напоминал украинский, что ли. Типа, может, польский или чешский.       — Чешский, наверно, — предположил я. — Тоже славянский язык, и у них там вроде бы медицина более-менее приличная.       — Ну вот. Наверно, из Чехии, да. Сделали мне там надрез в ноге, засунули туда какую-то трубку через артерии, через сосуды, до самого сердца.       — Блин. Больно было?       — Вообще нет. И через эту трубку установили мне три маленьких таких гвоздика. Ну, они как бы похожи на гвоздики, на зонтики. Дырки мне ими закрыли. Окклюдеры называются. И всё, операция закончилась.       Я посмотрел на его грудь и спросил:       — И что? Они у тебя там стоят?       — Да, а куда денутся? Всю жизнь будут стоять.       — Обалдеть. А как же ты… А как же кадетская школа, бокс, спорт, нагрузки?       — Всё нормально. Занимаюсь, как видишь. Единственное только… Потом, когда опять в кадетскую школу пришли, мне сказали, что хотят перестраховаться, чтобы лишний раз с моим сердцем не связываться. Дали мне специальную группу. Это когда я вместо четырёх кругов по стадиону могу бегать два, не двадцать раз отжиматься, а десять хотя бы. Потому что не дай бог чего, там всю школу за это и в хвост, и в гриву.       — И тебе это никак не мешает? Серьёзно?       — Тьфу, тьфу, тьфу, — он шутливо постучал мне по голове и заулыбался. — Не мешает. Вообще про это не вспоминаю. Ни на боксе, нигде это никак не мешает.       — И поэтому тебя не допустили до тропы мужества? — наконец-то дошло до меня. — С парашютом прыгать? Потому что там нагрузки прям совсем-совсем серьёзные, да?       — Да. Поэтому. Хотя… Я с пацанами оттуда общался, ну, которые у нас прыгали. Вполне бы справился. Ничего особенного. Прыгать, да, это страшно, а вся подготовка у них… Детский сад. Плавали, знаем.       — Обалдеть, Вить! И ты мне об этом только сейчас рассказываешь.       — А чего об этом рассказывать? — он удивился. — Было и было. Подумаешь. Не люблю жаловаться.       Лежу, смотрю на него и глазам не верю. Другой, тоже больной человек, с серьёзными проблемами со здоровьем. Голова начинает невольно сравнивать нас обоих. У меня всю жизнь чёрт знает что, из-за чего я даже на физкультуру не хожу и на дому обучаюсь, а Витька после операции на сердце учится в школе с военным уклоном, да ещё и кандидата в мастера спорта по боксу получил. Как такое бывает? Неужто одна лишь сила духа?       Я лёг ему на грудь, на его колючий пышный свитер, прижался к нему и спросил очень тихо:       — Тебя сейчас-то ничего не беспокоит?       — Сердце, что ли? Нет, не беспокоит, не волнуйся.       — Ты меня не обманываешь? Я же знаю, что ты не расскажешь, будешь молчать.       — Нет, Тём, тебя не обманываю… — Он помолчал, а потом еле слышно добавил: — И никогда тебя не обманывал, чего ещё такое говоришь?       В душе я это знал, знал, что не обманывал. Опять его слова меня так успокоили. Так сладко у него на груди лежать. То опускаешься, то поднимаешься. Прямо в такт его дыханию.       Спокойно и сладко.       Как будто и не болею уже.              

***

             Опять проснулся весь мокрый. Вспотевший. Значит, температура спала. Она с жидкостью выходит, мама всю жизнь говорит. Во рту всё пересохло, в горле жутко царапало. Голова всё так же сдавливала Витькину грудь.       Всё это время, пока я спал, лежал и даже не шелохнулся!       Тревожить меня не хотел.       — Сколько я спал? — я спросил его и чуть приподнял голову.       — Часа два. Дрыхни ещё, чего ты вскочил?       Так вдруг его жалко стало. Я слез с него и повернулся к стенке, пускай хоть отдохнёт от меня. На кухню сходит, в туалет, телевизор посмотрит. Да что угодно, лишь бы только опять к постели его не приковывать.       И опять я заснул. С лёгким прикосновением его пальцев у себя на спине. Будто убаюкать меня пытался.              

***

      Проснулся один, никого рядом не было. Стал прислушиваться.       С мамой моей сидели на кухне, болтали, чай пили, звенели ложками. Радостно обсуждали чего-то, смеялись. Но ничего не разобрать, непонятно, не слышно. В воздухе едва заметно витал аромат его сигарет. Специально на улицу курить выбегал, а не на балкон. Не хотел лишний раз открывать, лишний раз меня больного студить.       Дверь скрипнула. Витя появился в полумраке.       — Ты чего не спишь опять? — он сказал шёпотом.       — Не хочу. С мамой чай пил?       — Да.       Он снова лёг со мной рядом, накрыл меня одеялом и сказал:       — Спи, Тём. Завтра будем болтать. У тебя температура совсем не спадает.       — Спадает. Вон, смотри как вспотел весь.       — Точно, — он пощупал меня по спине. — Мокрущий какой.       — Вить, а тебя родители ругать не будут? Ну, что ты не дома ночуешь эти дни?       — Да отцу сейчас не до этого. Он за мамой ухаживает целыми днями. Куда им там до меня?       — А что с ней? — сдуру спросил я.       Витька раздражённо выдохнул. Но как будто не на меня раздражался, будто бы просто не хотел говорить об этом и вспоминать.       — Месяц уже как лежит, — сказал он. — Не ходит совсем.       Захотелось язык свой поганый отрезать к чёртовой матери и скормить его дворовым собакам. Скулы у него чуть задрожали. Глаза остекленели в полумраке уличных фонарей. Кадык каждый раз дёргался, когда он слюну сглатывал.       Не буду больше ни о чём спрашивать. И так наговорился уже.       — Я когда в больнице лежал, — Витя сказал мечтательно, — как раз июль был, вышел Гарри Поттер и Орден Феникса. У меня окно палаты выходило прямо на торговый центр, там афиша такая здоровенная висела. Я всё маму с Танькой просил сходить со мной посмотреть, а врачи не отпускали. Операция всё-таки, я же, типа, болею.       — И как? — я тихо спросил его. — Потом сходил, посмотрел?       — Посмотрел, да. Когда уже выписался. Первый мой фильм про Гарри Поттера, который посмотрел в кинотеатре. До этого всё кассеты задрачивал, которые мама с рынка приносила. У меня даже экранная версия Кубка Огня была.       — Погоди, на кассетах тоже экранные версии записывали? Я никогда не видел, думал, они потом уже позже появились, на DVD.       Он засмеялся:       — Ещё как записывали. Не видно ни черта, звук как из толчка, а я всё равно смотрел. Потом уже лицензионную версию нашёл и так обалдел, будто первый раз фильм увидел.       Витька повернулся ко мне лицом, погладил меня вокруг уха и тихонечко спросил:       — И что, тебе прям мама уколы ставит?       — Да.       — Мне никогда в жизни уколы не делали. Прививки только. А без них что, тебе прям так плохо будет?       — Да не будет. Просто мама так вот всю жизнь вокруг меня бегает со своей медицинской заботой. Что я с ней, драться, что ли, буду?       Он аккуратно схватил мою холодную дрожащую ладонь, нежно погладил своими сухими тёплыми пальцами, внимательно на неё поглядел и тихо спросил:       — Тём, только не обижайся. Ладно?       — Что такое?       — Я тебя всё время спросить хотел. А это как называется?       И он чуть сильнее сжал мою руку, будто так мне без лишних слов намекал, о чём же он спрашивал.       — Эссенциальный тремор малых конечностей, — я прохрипел ему.       — Блин, как страшно звучит. А это… не опасно?       — Нет.       — Хорошо. Ты только это… Если вдруг что, не молчи, ладно?       — Ты это о чём?       — Да ну мало ли. Будешь ещё стесняться.       Я заулыбался и ответил:       — Ладно. Буду побольше и почаще ныть.       — Да. Ной.       Никогда в жизни я не испытывал такой благодарности жизненным обстоятельствам. Несколько дней, несколько тяжёлых мучительных дней, полных физической слабости, страданий и зелёных соплей. А так приятно, словами не передать. И ведь никто больше на всём белом свете, кроме разве что мамы, за мной в эти трудные минуты так не ухаживал.       Он ухаживал. Разговорами всякими развлекал, чай с лимоном готовил мне вёдрами, следил, как я пил таблетки. В аптеку бегал в метель самую страшную.       Молодой человек.       Такое, быть может, высокопарное словосочетание, но такое зато подходящее. Он был моим молодым человеком. Был мне и лучшим другом, любящим и заботливым старшим братом. С нотками чего-то даже отцовского и внимательного, аккуратного и ранимого. Надёжным авторитетным товарищем был. Мог на его плечо всегда опереться, в прямом и в переносном смысле. Защитником моим был.       Всё что можно в себя он вобрал. Всё то, чего мне всю жизнь не хватало, что все эти годы так тщетно искала моя заблудшая слепая душа. Такие банальные, очевидные и даже глупые вещи.       Всё в нём. В нём всё было.       И даже больше.       — Хочешь, кассету какую-нибудь поставим? — он спросил меня.       — Да, выбирай, какую хочешь.       Он засмеялся:       — Где там Сексоповал у тебя?       — Так и не смог найти.       — Не врёшь? — он подозрительно на меня прищурился.       — Нет. А что тебе вдруг так интересно?       — Да ну ты так смешно просто рассказывал. Обложку эту хотел посмотреть. Как там написано, говоришь? Чего-то там рубят, кто-то визжит?       — Лес рубят, щепки летят. Секс рубят, бабы визжат.       — Да, да, точно! Бабы визжат, да. Ужас какой, господи. Можем на блошиный рынок как-нибудь сходить, поискать.       Я еле-еле присел и ткнул пальцем на комод:       — Раз уж о порнухе заговорили. Достань там несколько чёрных кассет в первом ящике.       Он залез в комод, вытащил оттуда стопку кассет в безымянных упаковках и с подписанными фломастером боковинами, вывалил мне их на диван и стал разглядывать все эти сокровища.       Я схватил одну кассету, протёр легонько от пыли и сказал:       — Мужик один на блошином рынке сказал, что у него дома полно всяких кассет, я поехал к нему в частный сектор, в гараж, он мне показал вот это всё богатство. И говорит, что все их не проверял, что где-то может быть порнуха. Но… Я всё почти посмотрел, там только Том и Джерри. Он, видимо, так уж, на всякий случай предупредил.       — Всё посмотрел, говоришь? — Витька хитро засмеялся. — Специально искал, да? Всё надеялся на что-то.       Я без сил рухнул мордой на диван, прижался к его руке и пробубнил:       — Да ну чего ты всё опошляешь? Это же Том и Джерри, самые старые оригинальные серии.       Он опять лёг со мной рядышком и посмотрел мне прямо в глаза.       — Знаешь, как я в том году Новый год отмечал? — вдруг он спросил меня. — Никак. Один у себя в квартире сидел и грустил.       — Совсем без никого?       — Совсем. От родителей ушёл к себе, не хотел ни с кем лишний раз ругаться.       — У меня так же было, — я тяжело вздохнул и прокашлялся. — Сидел дома один, в этом сраном Лэйквью. Марк в церковь свою ушёл. И никого дома. И никто нигде не празднует. Ни мандаринов, ни Кока-Колы, никаких салатов, никаких плешивых речей по телевизору, совсем ничего. Там, в Калифорнии, было почти двенадцать дня, как раз, когда тут у нас двенадцать ночи. Я сел с телефоном, дождался курантов, и тишина.       — И чего ты? Плакал?       — Да.       И он вдруг признался мне:       — И я тоже плакал.       Оба засмеялись. В глазах защипало, по щеке побежала дурная слезинка. Тёплая. И сквозь лёгкую пелену я заметил точно такую же у него на лице.       Витька мне прошептал:       — Нормально нас в этом году Дед Мороз наградил, да? Как будто и за тот Новый год исправился.       — Думаешь, на следующий Новый год тоже вместе будем?       — Заяц, ну ты чего? Откуда ж я знаю? Вдруг там метеорит или ещё чего?       — Нет, давай без этого. Следующий Новый год… Вместе или как?       Он на секунду замер, поцеловал меня в нос, заулыбался и шёпотом ответил:       — Вместе. В Питер с тобой поедем. Там зимой красиво. Я никогда не был.       И я так мечтательно произнёс:       — Классно было бы, да. А летом побываем в Москве, в городе на Неве.       Я тихонечко засмеялся, немножко даже прокашлялся. Витька удивлённо посмотрел на меня.       — Чего-чего? — он с улыбкой переспросил. — На Неве?       — Да это Светка Букина так сказала.       Он недовольно цокнул и заулыбался:       — Ну вот зачем ты опять начинаешь?       — Мы, кстати, как в той серии, когда они с Геной заболели и сидели дома, она звонила ему колокольчиком, чтобы он ей помогал со всякими глупостями и туда-сюда всю серию бегал. Знаешь, как она называется? Болели два товарища.       Витька положил мне указательный палец на губы, тихонечко зашипел и сказал:       — Ладно. Спи давай, хорошо? И я тоже посплю.       Витя.       И одной фразы «молодой человек», казалось, уже не хватало.       Нет.       Воздухом для меня стал, которым я отныне дышу. Только помереть без него мог, ничего больше. Росточки жизни моей без его присутствия сдохнут. Вот только-только цвести начали, а исчезнет — так и завянут сразу. Все эти моменты он подарил мне в уходящем году. Гнилую дыру скорби и одиночества в моей душе заполнил своей любовью.       У меня там и места столько свободного не было, сколько он любви туда принёс. А может, и было, кто ж его знает.       Об этом даже я сам рассказать не смогу.