Привет, заяц

      

      

XI

Под шелест летней ночи

                           Верхнекамск,       Июнь, 2015 год              Тихая речная гладь искрилась в лучах заходящего солнца. Мелкими волнами плескалась и завлекала вечерней прохладой. Олежкина серебристая десятка с выбитой фарой стояла на берегу с открытым багажником и дребезжала на всю округу музыкой из колонок. Кашляла. Исторгала из себя глупый и вульгарный рэп про тяжёлую жизнь в городских окраинах.       Витины проводы в армию. Примерно так я себе их и представлял.       Стас сидел на корточках возле чёрного мангала с редкими разводами ржавчины. На умирающий огонь изо всех сил дул, разгонял пепельный туман и крутил блестящими шампурами с масляными кусищами мяса.       — Стасян, я тебе сказал, — окликнул его Олег, — Если хоть чуть-чуть спалишь, я всю эту черноту срежу и тебя жрать заставлю. Без кетчупа. Вкурил?       Стас ничего не ответил, лишь обиженно посмотрел в сторону речки и что-то себе под нос проворчал. Стал дальше шампурами крутить.       Посидел, покрутил, потом выпрямился, потянулся и заулыбался своими острыми гоблинскими клыками. А сзади к нему подбежала девчонка в купальнике. Симпатичная такая, с длинными мокрыми волосами, только из речки вышла.       — Даш, ну всё, отстань пока, я ж шашлыки делаю, — он сказал ей.       — Ну и что, давай вместе делать, — Даша ему ответила.       Жалась к нему аккуратно, в шею его целовала. Стас весь поплыл, засмущался. Прижал её к себе и чмокнул в щёчку.       — А-а-а-а-а! — Олег с медвежьим рыком выходил из воды. — Хорошо-то как, а!       Во все стороны брызгался и неловко поправлял рукой мокрые плавки. Анька, девушка его, навстречу ему неслась. Чуть с ног его не сшибла и прыгнула в крепкие объятья прямо посреди грязной воды.       Нет, всё-таки сшибла.       Олег захохотал и повалился с ней на задницу. То ли специально так придуривался, а может, и вправду равновесие потерял. Сидели и на мелководье барахтались, как два головастика. Смеялись на всю округу и заметили, как мы с Витькой с берега на них таращились. Швырнули в нашу сторону ледяные мутные брызги.       — Чё стоите? Айда к нам! — приглашал Олег.       А Анька его вдруг по голове треснула и засмеялась. Видно, не очень хотела делить с нами эту речку.       — Попозже, — ответил Витька и глянул на меня с улыбкой.       Так неловко было смотреть на него без футболки, даже украдкой. Стоит, весь такой подтянутый. Глазу приятно. Не то что я. Дохлятина.       Витька прошёлся босыми ногами по мягкой сухой траве, потормошил шампуры и покосился на Стаса. Совсем он со своей Дашкой забылся: стоял с ней в сторонке рядом с машиной и думал о чём угодно, только не о шашлыках.       — Вот сожжёт ведь всё, — он сказал негромко и недовольно цокнул. — Черноту одну будем жрать.       Он сел на корточки в своих тёмно-зелёных джинсовых шортах. Коленки так громко хрустнули. Много раз такое за ним замечал. У меня никогда не хрустели. Витька говорит, что, мол, на тренировках кости и сухожилия сильнее изнашиваются, вот и хрустит постоянно.       — Тёмыч? — он посмотрел на меня сквозь густое дымное облако. — Проголодался, что ли?       — Ну, можно, да, — я скромно ответил ему.       У самого уже слюни текли, с самого утра ничего не ел. Думал, к обеду всё приготовим и будем шашлыки трескать. Солнце садится, а ничего ещё не готово.       Витя сидел у мангала, раздувал угли и картонкой размахивал. Поднимал в вечернюю прохладу пепельную метель. Глянул в мою сторону, прищурился от яркого солнца и подмигнул мне.       В траве что-то послышалось.       Зашуршало.       Резко так и быстро-быстро, буквально на две секунды.       Ящерица.       С малых лет ещё знаю, как они ползают. С закрытыми глазами на слух могу определить.       В жёлтой соломе сверкнуло крохотное зелёное пятнышко. Я по-дурацки заулыбался, резко вспомнилось детство. Старался не сводить глаз с пучка травы, где затаилась зверушка, а руки аккуратно подняли с земли скомканную клетчатую рубашку. Я обмотал ей ладонь и двинулся прямо в бурьян. Земля под кроссовками захрустела.       Замер на секунду и рухнул с вытянутой рукой всей своей тушей прямо в траву.       Попалась!       Витька двинулся в мою сторону. Ногой случайно наступил в шелуху от семечек, отряхнул стопу и выругался в сторону Стаса. Подошёл ко мне, посмотрел на скомканную рубашку в руках и кивнул, мол, чего у тебя там?       — Ящерицу поймал! — я хвастливо сказал ему и заулыбался, как маленький дурачок.       — Опять живодёришь, да? Показывай.       Я осторожно развернул смятую рубашку и показал Витьке блестящий чешуйчатый изумруд малюсенькой головы, зажатый в моих руках. Такой яркий, такой гладкий, прямо на солнце переливался. Ящерка отчаянно вся задёргалась, глухо на меня зашипела, пасть распахнула и готовилась легонечко цапнуть.       — Прикольная какая, — Витька заулыбался и стал дразнить её пальцем. — Тебя ящерица кусала когда-нибудь?       — Конечно, кусала.       — И как? Не плакал.       — Нет уж, не плакал. Не больно. Как прищепка.       — Совсем тебе скучно здесь, да?       Я выпустил зверька в траву. Ящерка сверкнула чешуйками напоследок и исчезла в норке под засохшим кустом.       — Да нет, не скучно. Просто музыка дурацкая.       — Ой, да, Тёмыч, не спорю. У Стаса вообще вкуса нет. Хочешь, своё что-нибудь поставь? Только не из Букиных и не из мультиков, ладно? А то ещё не так поймут.       — Ну вот, — я нарочно сделал вид, будто расстроился. — Тогда вот даже не знаю, что ставить.       Витька хлопнул меня по плечу. Сейчас, мол, найдём что-нибудь и включим. Подошли с ним к машине, что отчаянно разрывалась хрипучим рэпом. Прямо жалко её стало. Схватили Олежкин телефон и стали искать что-нибудь получше.       — О, точно, — обрадовался Витька и ткнул пальцем в экран.       Вокруг всё смолкло на миг. Потом зазвенела гитарная трель и полилась знакомая песня.       Весна группы Фактор-2.       — Нет, я не понял, а чё это такое? — возмущался Стас.        Вырвался на секунду из объятий своей Дашки и уже было хотел идти разбираться с Витькой, но тот его опередил.       — Лимит исчерпан, гоблин. В наушниках свой мусор потом будешь слушать.       — В натуре, Стасня, ну? — Олег его поддержал. — Затрахал уже рэпчиной своей, у меня так все басы подохнут.       — Да вы бы хоть чё-нибудь нормальное поставили! — не успокаивался Стас. — А это чё такое? Ранетки, что ли?       — Ой, дурачок какой, а… — Витька негромко прыснул и посмеялся над ним.       Все успокоились. Продолжили проводы отмечать, только уже под другую музыку.       Витька кивком головы позвал меня отойти в сторонку. К старой серебристой иве в окружении пышных высоких кустов. Видимо, не хотел своих друзей смущать такими моментами, хоть они всё про нас знали и скрываться незачем было.       Я наступил на небольшой круглый камешек и негромко зашипел от боли.       — Тише ты, — он сказал мне. — Под ноги смотри, мало ли тут чего накидали.       Растворились с ним в прохладной тени среди надоедливой мошкары и комаров. Витька на меня тут же набросился. Мои щёки схватил своими тёплыми руками и горячо поцеловал в губы. Вышиб меня из этого мира. Заставил растаять и вцепиться в его крепкую грудь своими тонкими пальцами.       Приятно. Сладко.       Россыпь мурашек и перекаты тугих мышц под его гладкой кожей.       — Ты чего это? — я спросил смешливо и куснул его легонько за нижнюю губу.       Задором меня своим заразил. Заставлял с ним играться.       — Ну а чего, только им, что ли, веселиться? — он тихо ответил. — Мои, всё-таки, проводы.       Всё тело будто бы разгорелось. Вспыхнуло, как Олежкин старый мангал, когда на него розжигом прыснули. Спина сама собой выгнулась, руки его прижимали меня и крепко обхватывали. Дыхание томно лилось прямо в уши сквозь надоедливый писк комаров.       Сквозь распевы, доносившиеся из колонок старой десятки:       — А мне так похуй, что ты скажешь, ведь сегодня я так пьян, я засуну руки в брюки и залезу на диван.       — М-да, — Витька посмеялся.       — Чего?       — Ничего. Нам повезло, что мы с тобой какими-то моральными уродами не выросли. На такой-то музыке.       Витька жгуче дышал на мою шею. Глаза закрывал и наслаждался моментом. Я запустил руку в его короткий ёжик, легонечко укололся и пощупал мягкие торчащие волосы. Ладошкой чувствовал его пушистое тепло и улыбался по-глупому, будто гладил котёнка.       — Как вот я год без этого всего буду? — он спросил меня и грустно вздохнул. — С ума сойду… Пошли со мной служить?       Сверкнул своими изумрудами мне в глаза и добавил:       — В заячьи войска тебя определим. Да? Пойдёшь?       Я по-дурацки заулыбался, прижался к его лбу своим лбом и еле заметно помотал головой.       — Шучу. Ты здесь учись, ладно? Глупостями всякими не занимайся только, ты же умный у меня.       Я хитро спросил его:       — Глупостями? Это какими же?       — Всё ты знаешь. Не умничай.       — А вот не знаю. Расскажи мне?       Не стал ничего объяснять, впился в меня своими губами. Положил мне на грудь тяжёлую руку, а второй обхватил за пояс. Прижал к себе. Нога моя уткнулась в его жгучее тепло под плотной джинсовой тканью.       Живое.       Опять улыбнулся мне и на миг томно замер.       — Блин… — он прошептал мне на ушко. — Сил уже нет. Когда они там уедут, а?       — Ты чего это? Мы же вместе приехали. Машина-то одна.       — Да знаю я, знаю. Так уж говорю.       Я посмеялся и поцеловал его в щёку. Стоял и чуть ли не душил своими руками на его крепкой шее. На шее в плетёной серебряной цепочке с крестиком. Цепочке, что ярко переливалась в рыжем закатном солнце.       Такой он забавный со своей этой скромностью. Так и хотелось ещё больше его подразнить. Я хлопнул его рукой по шортам чуть ниже тугого кожаного ремня. Пряжка негромко щёлкнула. Витька весь вздрогнул и вцепился в меня покрепче. Расслабился, уже не целовал меня, а волнительно замер, прерывисто на меня дышал и гладил по волосам.       — Тём, не надо, — он шепнул мне. — Не сейчас. Не здесь.       — Кого всё стесняешься? — я спросил его и хитро заулыбался.       — Никого… Ну чего мы их, смущать сейчас, что ли будем?       — Смущать? Они вот о таких вещах переживать не будут. Просто отойдут в сторонку, как мы с тобой, и всё.       — Ну, Тём. Пожалуйста… Я тоже хочу. Успеем ещё сегодня. Обещаю.       Витька нежно схватил мою наглую руку и аккуратно оттащил её от своей ширинки. Легонько меня чмокнул в губы, будто бы извинялся. Расстроился. Раздосадовался весь.       Такой скромный, смешной и красивый.       На фоне бархатного солнца, что робко выглядывало из-за кустов позади него. Яркое такое и жгучее, слепило меня и переливалось, путалось в сочных листьях. Заставляло его силуэт полыхать янтарным сиянием. Нежно ложилось на его короткие волосики на голове, сверкало в широком плетении цепочки на шее.       — Не поняла. Вот это нихуя себе!       Тело шарахнуло адреналином. Я выскочил из Витькиных объятий и обернулся.       Анька перед нами стояла. С мокрым лифчиком в руках, грудь рукой прикрывала и таращилась на нас квадратными глазами. Мутная вода стекала по сосулькам её слипшихся волос.       Витька на меня глянул и беспомощно руками развёл. Глаза закатил. Стоял такой весь спокойный и совсем не напуганный, будто всё так и должно быть.       — Серьёзно, что ли? — Анька переспросила, уже спокойнее, уже не кричала.       — Нет, шутим стоим, — он ей ответил и цокнул.       И опять тишина. Удушающая. Тихое пение цикад наполнило воздух. Глаза мои всё так же испуганно смотрели на Аньку.       А из колонок, будто специально, будто нарочно, задорно распевали знакомый с детства мотив:       — Где Беломора достать? Закрыты уже магазины. Где Беломора достать, хоть пачки половину?       — Обалдеть, — негромко бросила Анька. — Просто обалдеть, ребят. Я всё, я в шоке просто.       Усмехнулась над нами и зашлёпала мокрыми ногами обратно, по пути натягивая промокший насквозь купальник. Исчезла в свисающих ивовых ветках и в знакомом с детства распеве:       — Где мне взять Беломора? А не то я напьюсь.       — Да забей, — безразлично сказал Витька и шлёпнул меня по плечу. — Беломор, кстати, такие дурацкие сигареты.       — Правда?       — Правда. Отец как-то в детстве купил, сказал шляпа такая, ужас. Лучше самому крутить.       — В детстве купил? — переспросил я. — Тебе мелкому купил, что ли?       — Да нет, себе. Я тогда мелкий был, когда он их купил.       — А-а-а. Понял.       Постояли с ним немножко, помолчали, шмыгнули пару раз.       — Пойдём, что ли? — сказал я.       — Подожди, — он глянул на свои шорты и тихонечко цокнул. — Щас, минуту ещё постоим. А то совсем уж неловко.       Вышли из кустов через минуту. Рядом с Олегом возле машины стояла Анька. Что-то ему так громко и с жестами рассказывала, потом смеялась, вскидывала руками, жала плечами, тыкала пальцем в сторону ивы. А Олег её нехотя хватал за руку, успокаивал, пытался ей что-то объяснить. Не получалось. Она всё непонимающе цокала и хваталась за лоб.       — Ну вот, блин, девку перепугали, — Стас посмеялся.       — А она не знала, что ли? — Витька спросил. — Даш, ты ей разве не говорила?       — А чё я буду всем подряд рассказывать? — ответила Дашка. — Она и не спрашивала, я как-то в чужие дела не лезу. Ой, да щас она немножко привыкнет и успокоится. Она просто у себя в Кимжах такого не видела, сами понимаете.       — Я же не знала, Олег! — громко сказала Анька и положила руку себе на грудь. — Можно было и сказать, я бы хоть морально как-то подготовилась. Совсем уже. Пугаете тут меня!       — Вот, вот, сказал же, — добавил Стас. — Сказал же, что перепугали её.       Олег косился на нас из-под бровей и скромно так улыбался. Мол, всё решено уже, не переживайте, конфликт исчерпан. Да вообще его не было.       — Вы только не обижайтесь, я не хотела, правда, — сказала Анька. — Я просто… Не видела раньше такого. Только в кино. Ну Олег, ну чего ты? Помоги мне, чего стоишь?       Обиделась и стала шлёпать его по плечу. Олег засмеялся, приобнял Аньку, и она тут же в его тепле вся и растаяла. Уже будто бы всё и забыла.       — Жрать-то будем, нет? — спросил Стас.       Он снял с мангала ароматные золотистые кусочки на сверкающих шампурах и повертел ими в переливах угасающего солнца. Будто бы нас всех дразнил.       — Ха, смотри-ка! — обрадовался Олег. — Не сжёг ведь, сучёныш!              

***

             Запах костра и аппетитный треск горящего дерева заполняли прохладный вечерний воздух. Будто бы делали его сытным. Красно-рыжее огненное марево поднималось в тёмно-синее летнее небо. Искорки лизали редкие невесомые облака и растворялись в июньской свежести и прохладе.       Ребята озябли, накинули свитера. Сидели вокруг костра, нежно своих девушек обнимали, ветровками их укрывали. Иногда поглядывали на них нежно и целовали то в носик, то в губы. Совсем никого не стеснялись.       Витька сидел на траве со мной рядышком в чёрной своей олимпийке. Сгибал ногу в коленке, руку на ней держал, смотрел и будто гипнотизировал себя костром. Всё о чём-то загадочно думал.       — Да что ж ты, сука, — выругался Олег.       Сидел и не умеючи перебирал гитарными струнами и кривил морду. Всё время неуклюже соскальзывал толстыми пальцами и недовольно дёргался. То на инструмент шипел, то на Аньку. Она всё умоляла его прекратить позориться. Корчилась от его игры.       — Чё ты её всё насилуешь, а? — спросил Стас, засмеялся над товарищем и недовольно цокнул.       — Сиди — не дёргайся! — прикрикнул на него Олег и продолжил мучить гитару.       Анька вдруг психанула, схватила его нежно за руку и выхватила инструмент. В сторонку его отложила.       И опять тишина. Опять безмятежность Витькиных проводов.       Такая компания у него уютная собралась. Будто всю жизнь их знаю. Уже будто бы даже своими друзьями считаю. Уши наслаждались тихим шелестом бурной речки, а глаза украдкой то на Аньку, то на Дашку поглядывали. Всё интересно было, чего же они там про нас с Витькой думали. Ни слова об этом не сказали за весь вечер. Стеснялись нас, что ли?       Стас схватил гитару, случайно звякнул струнами и протянул её Витьке.       — Витёк. Прошу.       — Да, да, Витёк! — обрадовался Олег. — Про шаурму спой!       Я удивлённо переспросил его:       — Чего спеть?       — Щас, щас услышишь, Тёмыч! Давай, давай!       Дашка с Анькой заулыбались. Посмотрели на Витьку. Обычный такой взгляд, самый спокойный, ни злости, ни отвращения в нём не было. Будто ничего и не произошло.       Витька прильнул к гитаре, забегал по ней своими ловкими пальцами. Сладко струнами зазвенел. Запел. Стас и Олег, как дурачки, закивали в такт и по-глупому заулыбались.                     

В Моторострое иду под облаками,

В июньский вечер шагаю под стрижами,

Целую небо, дворовую прохладу,

И с пацанами бьём фишки до упаду.

      

А покемоны по телику мелькают,

В кармане мелочь крепко кулак сжимает,

Ну что, там сколько? Да вроде бы хватает,

Не опоздать бы, скоро уже светает.

      

Вкус шаурмы во дворе под шелест летней ночи,

Холодный дым сигарет, я знаю, ты захочешь,

Вкус шаурмы во дворе под шелест летней ночи,

Оторви мне кусочек и меня угости.

      

Пойдём со мною от рынка до Челюги,

В Моторострое мы не умрём со скуки,

И в грязной Каме огни домов сияют,

Они, как ветер, с рассветом пропадают.

Нам светит город, такой большой и сонный,

На нас с тобою взирает обречённо,

Мы на скамейке устроимся с друзьями,

А дальше лето с углями и кострами!

Вкус шаурмы во дворе под шелест летней ночи,

Холодный дым сигарет, я знаю, ты захочешь,

Вкус шаурмы во дворе под шелест летней ночи,

Оторви мне кусочек и меня угости.

                           Витька хлопнул ладонью по натянутым струнам и отложил гитару в сторону на холодную траву.       — Красавчик, — небрежно бросил Олег и одобрительно кивнул.       Я спросил их:       — А откуда эта песня? Кто написал?       Стас засмеялся, сверкнул своими зубищами и ответил мне:       — Дворовая. Без автора.       — Нет, погоди, — вмешался Олег, — Павлуха же вроде написал? Нет? Потом её ещё взяли и перепели те типы из группы, блин, забыл, как называется.       А Стас засмеялся:       — Да чё твой Пашка напишет, он ЕГЭ-то по русскому еле сдал, в шарагу свою пролетел и в армию ушёл. Олень.       Витька удивлённо на него покосился, приподнял брови.       Стас вдруг одёрнулся, неловко добавил и сказал:       — Ну, в смысле, олень, что не поступил и ЕГЭ не сдал, а не потому, что в армию пошёл. Да, Витёк?       — Дашка, ты как его терпишь? — спросил её Витька.       — Посмотрим, куда сам поступит, и поступит ли? — она хитро ответила и посмотрела на Стаса. — Потом будешь выёживаться, да? Или за Витьком в армию сразу?       — Чё ты, а? — обидно бросил Стас, сорвал травинку и стал неловко теребить её в руках.       И опять тишина накрыла наши уютные посиделки.       Усыпляющее пение сверчков, лёгкий ночной ветерок и Олежкино громкое хлюпанье пенистым пивом в янтарном переливающемся стакане. В сторонке, среди белых магазинных пакетов, на старом деревенском покрывале лежали обглоданные шампуры. Смятая бутылка из-под кетчупа. Остатки недоеденного лука. Белая кастрюля брюхом кверху валялась. Вся в жире и в маринаде.       Стас закурил. Невесомая синяя дымка поползла в нашу сторону. Язык обжёгся горьким едва уловимым привкусом.       — Ой, вы меня ещё раз извините, чё-то я совсем перенервничала, — Анька вдруг разбила ночную тишину. — Я ещё там матюкнулась, по-моему, да? Ой, стыдно как, ужас.       — Да нормально всё, — Витька отмахнулся рукой. — Было и было.       — А вы знали, да? — она спросила и посмотрела на Стаса, потом на Олега. — Знали и меня даже не могли предупредить? Что думали, я с кулаками, что ли накинусь?       — Ну ладно, всё, Ань, — бросил Олег и чуть её приобнял.       — И вы хотите сказать, что никогда его даже за это не дразнили? Вы, две обезьяны, даже не шутите про это, не обзываете? Вить? Не обзывают, не обижают тебя?       — Нет, не обижают, — Витька скромно ответил. — А должны?       — Даже не верится. Неужто такая прямо крепкая дружба у вас?       — Такая вот крепкая, да, — резюмировал Стас.       Дашка посмотрела на меня, потом на Витьку и спросила:       — А вы давно вместе?       — Сколько уже? — Витька вопросительно на меня глянул. — М, Тём?       — Месяцев семь. Или восемь, — я пожал плечами и стыдливо увёл в сторону взгляд.       — Где-то так, да, — он кивнул.       И опять все смолкли, Дашка кивнула и еле заметно скорчила нижнюю губу, мол, да, прилично уже.       Анька вдруг тихо сказала:       — Я просто… Не хотела никого обидеть, правда, просто такое раньше в кино только видела.       Витька почесал правый глаз от едкого дыма костра, что полетел в нашу сторону, и спокойно ответил ей:       — Да ладно, ладно, нормально всё.       Олег натрясывал пустую зелёную бутылку из-под пива, уронил на холодную землю последние капли, недовольно фыркнул и швырнул её в кучу к остальному мусору.       Стас усмехнулся:       — Чё, уже всё высосали, да?       — Я с этим вашим пивом вообще ни в одном глазу даже, — расстроенно пробубнил Олег и грустно опустил голову.       Витька резко вскочил и громко сказал:       — Бля-я-я! Вы чё молчите, я и забыл совсем! Ну ё-моё, пацаны!       Полез к Олегу в машину. Зарылся в багажник, головой случайно ударился. Потом вылез оттуда, держа за горлышко большущую бутылку алой самогонки.       Стас вдруг прихлопнул в ладоши и заорал:       — О-о-о! Живём!       Витька булькнул бутылкой и довольно сказал:       — Мамка моя ещё в том году гнала.       Ребята оживились, обрадовались. Пакетами зашуршали. Доставали стаканы, смеялись.       Я поймал невесомый расстроенный Витькин взгляд. Он с такой тяжёлой тоской в глазах смотрел на эту бутылку. Нижнюю губу прикусывал. Хмурился. Так молчаливо, но так понятно говорил о том, что у него на сердце лежало. И всё мне вдруг стало ясно.       — Чего стоишь, Тёмыч? — он кивнул в мою сторону. — Давай, тащи стакан.       И так мне этой ночью стало вдруг хорошо.       Никогда в жизни не пребывал в этом сладком небытие. Переступил всё-таки через себя и вкусил запретный прохладный дурман в эту волшебную летнюю ночь.       Ловил звонкий смех Витькиных друзей, сам смеялся, как дурачок. Ёжился, когда Олег дурашливо трепал меня по голове и жгуче тёр кулаком по самой макушке.       — Ну-ка, Тёмыч! — он подходил ко мне, когда уже совсем опьянел, и зажимал меня локтем. — Крапивку тебе когда-нибудь делали?       Потом Стас ко мне подходил, тоже весь пьяный, кое-как соображал. Пытался меня научить бить двоечку. Споткнулся и чуть в речку не улетел под наш дружный смех.       — Не, ну ты понял, Тёмыч? — он меня спрашивал, когда вставал на ноги и встряхивал землю с травой со своей футболки. — Понял, нет? Главное, ножкой работай, понял, да? Там ногой надо, чтобы вес правильно распределять.       — Ты уже распределил, чуть в воду не грохнулся! — Анька над ним смеялась. — Стоит ещё, учит. Он, в отличие от тебя, хоть не шатается.       Витька совсем разошёлся. Весь красный сидел, смотрел на меня сквозь пьяную пелену и то в нос меня чмокал, то в щёку, то кусался легонько. Дашка с Анькой всё глядели на нас и заливались смехом. А сами тонули в нежности объятий своих кавалеров.       И гитара звенела. Такая тугая, звонкая, пьяная. Совсем невпопад. Зато дружно в унисон с нашими голосами пела. Перекликалась с нашими молодыми сердцами, уносила меня куда-то, где я никогда в своей скучной жизни и не бывал.       — Вкус шаурмы во дворе, под шелест летней ночи! Оторви мне кусочек и меня угости!       Пока никто не видел, под дружный хохот ребят и девчонок, Олежка прижал меня к себе и сквозь удушающий перегар еле разборчиво, тихо сказал мне:       — Тёмыч, ты это… Он ведь мне за тобой присматривать велел, понял?       — В смысле?       — Чтоб тебя не обижал никто. Усёк?       — Усёк.       — Давай, родной, хуйнёй только без него не страдай, ладно?       — Ладно.       — Куда ты там поступаешь, в какую шарагу, в институт? Куда? Где тебе надо человечка найти?       — Какого человечка?       — Ну чтоб следил за тобой, чтоб не обижали тебя.       — Я ещё в школе, в одиннадцатом классе буду учиться.       — Т-ю-ю-ю… — он так непонимающе на меня посмотрел покрасневшими глазами. — Тебе сколько лет-то?       — Будет девятнадцать, когда закончу.       — А чё это, как так? На второй год, что ли, оставался?       — Почти. Потом тебе расскажу.       Старенькая десятка заревела на всю округу. Вспыхнула ярким светом одной уцелевшей фары в ночной глуши между речкой и лесопосадкой. Салон весь провонял насквозь ёлочкой. Дребезжал. И треск этот поселился у меня глубоко в самой груди.       Анька села за руль. Пила меньше всех, почти что трезвая. Как раз на права собиралась скоро сдавать, решила попрактиковаться. Олег сидел сзади рядом со мной и с Витькой, по плечу её хлопал, давал ей советы. А Дашка у Стаса на коленках уселась на переднем пассажирском сиденье.       Олег аккуратно чмокнул Аньку и едва разборчиво сказал ей:       — Давай, котён, ладно? Всё получится.       А она сморщилась и ощетинилась на него:       — Ой, да сиди ты уже, луком мне тут своим воняешь.       Машина тронулась и понеслась с рыком по траве вдоль лесопосадки. Далеко-далеко неслась, вслед за дачными огнями на вершине холмов. За сверкающей россыпью под прохладным июньским небом.       Витька, чуть пьяный, смотрел на меня заспанными своими глазами. Улыбался мне, тёрся об меня головой, волосами своими об мою руку ерошился. Я крепко-крепко схватился за ручку над окошком и сжал добела пальцы. Задница стукалась об старое обшарпанное сиденье. Макушка едва ли не ударялась об тонкую алюминиевую крышу.       — Во, во, молодец! — Олег похвалил Аньку и похлопал по водительскому сиденью.       Стас высунулся в окно и заорал, как сумасшедший. Вытащил руку и поймал ладонью сухой попутный ветер. По-смешному морщился от мелких травинок, что надоедливо отскакивали от колёс ему прямо в лицо.       Серебристая десятка пулей неслась в зелёном океане, летела в сторону Олежкиной дачи. Всё живое на километры вокруг своим рёвом отпугивала. Анька довольно вцепилась в руль, повернула чуточку зеркало заднего вида и глянула на нас с Витькой. Всё смотрела на нас хитрой украдкой.       А Витька совсем раскис. На минутку даже на плечо мне прилёг и совсем на меня навалился. Так и заснул.       Я его растормошил, он вскочил, проморгался и тихо сказал:       — Я не сплю, Тёмыч, чего ты?       Со свистом в Ташовку заехали. Неслись между широкими дачными аллеями. Здесь уже было чуть страшно. Одно дело на поле ехать, а другое среди узеньких дачных улочек. Я вжался в сиденье и с ужасом наблюдал за дорогой, за бесконечными малиновыми кустами в свете одной работающей фары.       Внутри что-то вдруг заиграло, голову смешинка скрутила.       Я высунулся между сиденьями и громко сказал на весь салон, пытаясь перекричать грохот ветра:       — А вы знаете, а вот, есть же приколы, что женщины типа плохо водят, да?       Стас подавился пивом и засмеялся. Олег подхватил его хохот. Витька сидел, молчал и ждал, пока я закончу.       — Ну, есть такое, да, — сказал Олег. — И чё там?       — В Гриффинах шутка была, типа, Питер проходит мимо телика, а там показывают башни-близнецы, ну, одиннадцатое сентября, и он такой говорит: «Ха, наверно, женщина-пилот, да?»       Вся машина взорвалась громким хохотом. Олег захлопал меня по ноге, мол, вот это шутка, какой молодец. Стас случайно брызнул пивом на переднее сиденье, а Витька глупо мне улыбался. Уже и не удивлялся таким моим маленьким выходкам.       — Нормально, нормально, — Стас похвалил меня. — Смешно. Это откуда, говоришь?       — Да из мультиков, — сказал я.       — Да этих уродов показывают по ночам, помнишь? — Олег ему объяснил. — Мы тогда турнир по ММА ждали, канал искали.       — А-а-а, эти, что ли. Прикольно. Никогда не смотрел.       — Фу, ну ты и урод, Артём, — Анька недовольно цокнула. — И так тут нормально машину не дают водить, ты ещё с этими шутками. Я бы вот в башни-близнецы никогда бы не врезалась. Они же огромные, как уж в них можно типа случайно въехать, ну? Я понимаю, там, бордюр или мусорный бак. А два небоскрёба… Нет, точно бы не въехала.       А сама всё равно потом засмеялась и посмотрела на меня с улыбкой через зеркало.       Дашка меня поддержала:       — Да ладно, а чего, не так, что ли? Сарай-то свой в деревне помнишь?       Олег спросил её:       — А чё за сарай?       И Дашка ему ответила:       — Вот именно.       Олег положил Аньке руку на плечо, стал её нежно гладить и массировать, потянулся вперёд, чмокнул её в шею и сказал:       — Ничего, Анька, научимся ещё ездить с тобой, да? Целое лето ещё впереди!       Опять слова ранили мою душу. Вышвырнули в секунду из весёлой атмосферы старенькой десятки и вонзили клинок горькой правды в самое сердце.       Целое лето ещё впереди.       Не у нас. Наши с ним лето закончится завтра. Этим утром уже. Сегодня даже. Часов через восемь.       Скоро совсем.       Анька щёлкнула серебристой магнитолой, и вся машина взорвалась строчками:       — Вкус шаурмы во дворе под шелест летней ночи. Холодный дым сигарет, я знаю, ты захочешь!       Все в салоне потешно завыли вслед за песней. Головы вскинули, протянули последние ноты и засмеялись. Весь дачный посёлок оповестили о нашем шумном визите. Витька на меня глянул. Глазами спросил, мол, чего скучаешь сидишь?       И я без слов ответил ему. Улыбнулся во весь рот и, когда колонки опять завыли в припеве, подпел вместе со всеми. Так громко-громко, аж стыдно стало перед мирно спящими дачниками.       — Вкус шаурмы во дворе, под шелест летней ночи! Оторви мне кусочек и меня угости!              

***

             Машина утонула в высокой зелёной траве.       Олежкин дачный участок.       Фары погасли, мир вокруг запылал тусклым лунным светом. Наполнился пением сверчков и далёким лаем собак.       Посреди участка стоял старенький двухэтажный домик с тремя окошками. Скромный такой, будто зажатый между двумя невидимыми исполинами. Зелёный, с бежевой крышей, пошарпанный, с торчащей из боковины спутниковой тарелкой.       Ночной бриз тихо шелестел белой кружевной занавеской на маленькой веранде. Будто сам домик нас зазывал в свою ночную прохладу, приглашал дёрнуть за выключатель и разжечь в своём сердце уютный огонёк тусклого света.       Стас вместе с Дашкой двинулись в сторону домика. Ни на секунду друг от дружки не отлипали — всё обнимались, смеялись и целовались. Олег глянул на Витьку и по-странному дёрнул бровями, будто так пытался ему что-то сказать. Или сказал. А Витя как будто всё понял, кивнул ему в ответ. Отошёл скромно в сторонку, облокотился о машину и тихонечко закурил.       Тёплый свет зажёгся в доме под звонкий девичий смех. Тепло очага засияло в окне и явило мне в сумерках аккуратненький огород с вереницами грядок и душной теплицей возле забора. А рядом неприметно выглядывала деревянная избушка туалета с маленькой прорезью в дверце.       Дом зашумел. Заскрипел тихо полами, затоптался шагами. Свет зажёгся на втором этаже, ещё теплей и ярче стало вокруг. Я зашагал к дому, а Витька вдруг дёрнул меня за рукав клетчатой рубашки. Хитро на меня глянул и помотал головой.       — Чего? — я спросил шёпотом. — Холодно же, пошли?       — Нет, Тём. Сегодня мы в дом с тобой не идём.       Он сверкнул мне бровями, будто бы намекнул на что-то.       Я глянул ещё разок в сторону дома. В окне второго этажа сверкнул Олежкин упитанный силуэт. Старая деревянная кровать тихо-тихо заскрипела под томный шелест поцелуев.       — Пошли? — Витька шлёпнул себя по шее и убил комара, а труп его вытер об шорты.       — Куда? В машину?       — Мгм. В машину.       Я прошёлся по высокой пушистой траве, открыл дверь и сел на переднее пассажирское сиденье. А он занял место водителя. Стал докуривать сигарету. Докурил и сложил бычок в импровизированную Олежкину пепельницу в старой жестяной банке над бардачком.       Витя закрыл дверь, и свет в машине тут же погас. В ночной дачной тьме утонули с ним. И лишь домик напротив тускло освещал наш маленький мир. Аккуратно так и нежно подсвечивал Витины скулы и блестел в его зелёных глазах.       — Вот так вот, — прошептал Витька. — Завтра уже в армию. С ума сойти.       — Да… — я тяжело выдохнул. — Уже даже не завтра, а сегодня.       — Сколько времени? Час?       — Где-то так, да.       — Ну вот, видишь. Уже даже не завтра, уже сегодня.       Тошнотный аромат старой ёлочки у зеркала перемешался с его табачным дурманом. Запах этот растворился в лёгкой ночной прохладе, в пугающей и чарующей дачной тиши. Затерялся среди пения сверчков и далёкого паромного рёва между широкими камскими берегами.       Он так мечтательно положил руки на руль. Томно вздохнул. Представлял, словно мальчишка, как рулил этой машиной и вёз нас куда-то в кромешной тьме этой волшебной ночи.       — Пока в армии буду, может, водить научишься? — Витя сказал мне шутливо. — Вернусь, будешь нас везде катать. Потом и я подтянусь.       — Не научусь.       — Почему?       — Да я никогда водить особо и не хотел. Автобусы есть, такси на худой конец. Нафиг надо.       — Ну смотри, Тём. А то времени-то полно. Целый год. Мог бы и научиться. Сюрприз бы мне сделал.       Опять замолчали. Сидели в тишине, смотрели на разлитое пятно света от единственной фары.       — Мне мама в том году сказала, что, когда поступлю, машину купит, — признался Витька. — Видишь вот, как бывает.       — А ты машину так сильно хотел?       — Чего? — он посмеялся. — Нет, Тём. При чём здесь машина?       — Ты же про машину сейчас сказал.       — Какой ты ещё глупый у меня, господи, — он похлопал меня по коленке. — Ничего не понимаешь.       — А отец машину тебе не купит, что ли?       — Да кто его знает, может, и купит. Он может. Да мне не надо, я уж так, просто вспомнил. Тоже никогда о машине не думал. М, кстати. Он недавно про тебя вспоминал.       — Кто? — я удивился. — Отец твой?       — Да.       — Чего говорил?       — Спрашивал про тебя, кто ты, что ты, чем занимаешься, где учишься, работаешь. Ну так, знаешь, по-хорошему. Чтобы убедиться, что ты… не наркоман там какой-то, не бандюган. — Он посмотрел на меня и заулыбался: — Хотя вот насчет бандюгана он, конечно, ошибся. Знал бы он, как ты хулиганить можешь…       — А ты? Что ему рассказал?       — Всё как есть рассказал. Ему и Таньке. Под конец, знаешь, чего сказал? Сказал мне… пусть, говорит, не обижает тебя. Пусть не обманывает. Такое вот просил передать тебе.       Я опешил.       — Чего? Не понял, Вить. Он это про что?       — Про то, чтоб ты, пока я в армии буду, меня не обманывал. Чтоб, хоть я и далеко, всё равно был со мной. Понял?       — Понял.       — И ещё знаешь, чего сказал?       Он вдруг замолчал и наклонился прямо перед моим лицом.       — Что? Чего сказал?       — Сказал, чтоб я тебе ключи от квартиры своей передал. И чтобы ты иногда туда цветы заходил поливать. Говорит, раз так тебя любит, пускай хоть немножко помогает, пока ты служить будешь. Хоть за цветами следит.       — Так… Не врёшь мне?       — Не вру. Ты потом всё равно с ними увидишься, спросишь.       — Увижусь?       — Увидишься. А как ты хотел? Ко мне туда бегать и с ними не пересекаться? Хитрый какой. Танька тебе ключи передаст. А, и ещё. Сказали, может, ты иногда с Ромкой сможешь понянчиться? Ну ладно, это я уже заикнулся, потому что подумал… у тебя же времени полно. Ты ещё в одиннадцатом классе будешь, так же на дому учиться раз в неделю. Правильно?       — Правильно.       — Ну вот. Сможешь иногда с Ромкой сидеть, что ли? Папаша у него работает, Танька иногда тоже, мой отец тоже работает.       — Посижу конечно. Если надо.       — Спасибо, Тём.       Витя вжался в спинку кресла. Я замолчал и опустил голову, уставился на разорванный пакетик с сухариками рядом с переключателем скоростей. Стал нервно ногой дёргать.       Всем телом ощутил на себе его стальной взгляд. Чувствовал, как он любовался мной в этой тьме. Руку ко мне потянул, схватил мою дрожащую ладошку и прижал к себе. Поцеловал нежно между большим и указательным пальцем. Потом ещё разок. И ещё.       Всего одна рюмка самогонки, а голова как не своя. Будто незримая алкогольная коррозия уничтожила стальные цепи стеснения и неловкости.       Ничего уже не боялся. Совсем ничего.       И он тоже.       — Там у тебя в ногах места для меня хватит? — я аккуратно спросил его. — К тебе хочу сесть.       Витька глянул себе между ног, прикинул на глаз, сколько мне понадобится места, и хлопнул себя по джинсовым шортам. Садись, мол, давай.       Я раскорячился и закряхтел. Тесный салон, тяжело такие манёвры в нём вытворять. Всё-таки получилось. Кое-как сел ему на коленки и протянул ноги аж до самых педалей. Чувствовал ногами тоненькие волоски у него ниже коленей. Спину и шею жгло тёплым дыханием.       — Не тяжело тебе? — я спросил его.       — Сиди знай.       — А если увидят?       — Они ж не глупые. Подумаешь.       Я заболтал ногами, совсем обнаглел. Расслабился весь и заёрзал. Сидел на нём верхом и чувствовал, как вздыбились его шорты. Как шустро погорячело.       Горячие руки схватили меня за краешек рубашки, до самой груди её приподняли. Поцелуи впивались в спину. Один за другим сыпались.       Быстро. Часто. Бездумно.       Волны мурашек то тут, то там разливались. У самой шеи. Я выгнулся и закрыл глаза. Утонул в волшебном мёде его райской неги.       Не останавливался. Всё мою спину не отпускал.       Жадно.       Совесть не позволяла эгоистично сидеть без дела и по-тихому наслаждаться.       — Двинь сиденье назад, пожалуйста, — я сказал ему.       — Сейчас, попробую. Где тут рычажок-то этот?       Нащупал. Кресло вдруг громко щёлкнуло и дёрнулось назад. Я ловко проскользнул в освободившееся пространство между ним и педалями. Кое-как там уместился, чувствовал задницей тормоз и газ.       — Господи, как неловко-то, — он тихо сказал и задрал голову.       — Сиди знай, — я передразнивал его, а сам хитро заулыбался.       Звякнула молния. Тёплая ладонь упала на мои волосы.       — Уф, Тём… — он беспомощно прошептал.       Будто и шелохнуться боялся. Закипел. Задрожал. Пальцы играли кудряшками на моей голове.       — Бля… — вырвалось у него. — Сука…       Весь задёргался. Напряг ноги и вперёд вытянулся. Чуть педаль не задел. Задышал быстро-быстро и хватку ослабил.       Предавался умиротворению и лежал на сиденье. Ещё разок вздрогнул. Неожиданно. Сам, наверно, не ожидал. Медленно выдохнул ртом и промычал.       — Ух… Тёма, блин.       И вдруг прямо на всю Ташовку как заорёт…       Б — и — и — и — и — и — п!       Витька чуть не подпрыгнул. Как ненормальный захохотал. Я высунул голову и испуганно замер. Услыхал, как скрипнуло окошко на втором этаже.       Олег на нас зашипел:       — Вы чё там, офонарели совсем? Соседи спят, алё!       — Всё, сдрисни давай, — отмахнулся Витька и опять засмеялся, прикрыв лицо руками.       — Надо тебе всей Ташовке рассказать, что ты уже всё, да? — я над ним посмеялся.       — Всё? — он удивлённо спросил меня и нахально заулыбался. — Нет, что-то ты попутал, заяц. Ну-ка давай. Вылазь оттуда.       — Щас, подожди. Шорты зацепились за эту штучку.       — За какую ещё штучку?       — Да фиг его знает, чего там торчит. Я ж в машинах не разбираюсь.       — А-а-а, от машины штучка… — Витька искренне засмеялся. — Ладно. Понял.              

***

             Я окатил лицо ледяной водой и ржавого умывальника.       Холодно. Хорошо.       Глянул в зеркало, посмотрел на взъерошенные волосы. Плохо видно. Возле туалета темно, ничего не разглядеть. Свет из окошек сюда почти что и не доходит.       В мокрое лицо ударил лёгкий ночной ветерок. Я закрыл глаза и втянул носом свежий воздух. В пьянящем кайфе летней ночи забылся.       Витька стоял и не спеша курил сигаретку возле машины. Глядел куда-то вдаль, руку в кармане джинсовых шорт держал. Такой спокойный, такой умиротворённый. С чистым и ясным разумом, который уже никакая глупость не застилала. Он посмотрел на меня и подмигнул. Хотелось ему ответить, да стыдно стало. Лишь увёл в сторону смущённый взгляд.       В машине ведь… Ужас какой.       Олег высунулся из окна на втором этаже. Весь потрёпанный. Сверкал потом в тусклом свете, в руках сигарету держал. Дышал воздухом, кивал Витьке. Взглядом с ним пересёкся. Оба кивнули. Синхронно.       Отчитались друг перед другом. Как мальчишки, ей богу.       Небо уже совсем расцвело. Настал щемящий сердце момент.       Прощание с друзьями.       Два часа ночи, а небо уже такое яркое. Светло-голубое, почти что уже проснулось. Я и забыл, что летом так рано светает. Как же мы с Витькой при таком свете уснём?       Никак. Вообще ложиться не будем.       Крепкие объятья, громкие хлопки по спине. Все соседи, наверно, слышали. Бесконечные «давай, брат», редкие слёзы Стаса, что он так отчаянно всё пытался скрыть. Не смог. Зарылся у Дашки в плече.       Сначала Аня подошла к Вите, в щёчку его чмокнула. Потом Дашка. Он аж весь покраснел.       Пока он там купался в женском внимании, Олег ко мне подошёл.       Опять на меня дыхнул перегаром, положил на плечо тяжёлую руку и сказал:       — Тёмыч, ты это… Понял, да? Если что, мне звони, усёк?       — Усёк, да.       Хлопнул меня по спине, а потом ещё раз крепко-крепко Витьку обнял. Всё никак не мог его отпустить, на ушко ему какие-то дружеские напутствия бубнил. Или шутки какие-то. Непонятно.       Вчетвером проводили нас до магазинчика в старой бытовке. Стали ждать такси.       Белая машина подъехала и остановилась в высокой траве возле мусорки. Стас с Олегом опять на Витьку набросились. Он кое-как отбрыкался, рукой мне махнул и залез в машину.       Такси тронулось, мы уезжали. Они стояли и махали нам вслед, пока мы не завернули за угол. Стас, как дурачок, скакал, обезьянничал, что-то выкрикивал. Дашка его по животу пару раз треснула. Олег заулыбался и показал Витьке средний палец. Витя это увидел, заржал и показал ему средний палец в ответ.       Так и уехали.              

***

      Таксист высадил нас у меня во дворе на Молодёжной. Мы с Витькой вышли из машины и хлопнули дверью прямо под пышной сенью старой берёзы в куче прошлогодней опавшей листвы.       — Спать-то будем ложиться сегодня? — он спросил меня и проводил взглядом машину до ближайшего угла.       — А сам как хочешь?       — Маму твою с утра ещё хотел повидать.       — Повидаешь. Она к девяти на работу уходит.       Утренняя тишина скрутила нам уши. Так спокойно и сладко. Умиротворённо. Затишье перед бурей во всех смыслах слова.       — Тихо тут у вас, — Витя тихо сказал, будто мои мысли услышал.       — Спят все ещё, кому шуметь? Курить будешь?       Он махнул рукой.       — Нет. Пошли.       Давящая ночная тишина царила в квартире. Мама с Джимми спала в своей комнате. Мы тихонечко просочились ко мне.       Закрыли дверь. Душа сокрушалась от неприятной волны ностальгии. По тем ноябрьским денькам, когда он впервые пришёл ко мне в комнату, когда смотрели с ним Все псы попадают в рай в полумраке моего торшера.       Оба тогда замёрзли. Ноги в снегу намочили. А я нам даже чаю не предложил. Боялся разбудить бабушку с дедушкой посреди ночи, шуметь не хотел. А ведь мог бы, мог бы и предложить, мог бы и чаем его напоить. Горячим, с лимоном. Как он меня тогда, на крыше шестнадцатиэтажки.       Уже поздно. Поздно о таком спустя восемь месяцев сокрушаться.       — Чай будешь, Вить? — я всё же аккуратно спросил у него.       Не хотелось потом опять грызть себя за то, что не предложил, когда мог.       — Не надо, Тём. Маму разбудим. Перебьёмся.       Он сел на диван. Уже совсем не так вальяжно, как раньше. Весь съёжился, не знал, куда девать руки. Будто впервые здесь оказался, словно и не стал уже за все эти месяцы родной частью этих стен. Всей этой квартиры. Моей комнаты, которую я уже без него и представить не мог.       Как и себя.       Он изо всех старался выглядеть счастливым, довольным. Но неуверенный взгляд и неловкая улыбка его выдавали.       — Точно чаю не будешь? — я опять прошептал.       — Тём, — Витя негромко цокнул. — Ну не надо, говорю же, шуметь будем. Лучше ко мне иди.       Я осторожно сел рядышком на диван. Руки сложил на коленях, поддался неведомому стеснению. Он сидел рядом, глядел в пустоту. Мне даже показалось, что считал пылинки на пустом комоде. С таким увлечением это делал, будто меня рядом не было.       А мне чего делать? Тоже буду себя отвлекать, буду глазами бегать по комнате.       Забегал. За всю жизнь уже наизусть интерьер изучил. Взгляд мой упал на шкаф.       Точно. Чуть не забыл!       Я вскочил с дивана и достал из шкафа спортивную сумку. На диван её бросил и стал выкладывать перед ним содержимое.       — Ты чего это? — Витя спросил.       — Носков тебе накупил, — я достал несколько пар и отдал их ему. — На, держи. Где потеплее, где так, на лето. Сигарет побольше, не знаю, на всякий случай, вдруг там, как на зоне, типа, валюта или ещё чего.       Он посмеялся в кулак и помотал головой.       — Валюта?       — Не смейся, Вить, чёрт их знает там. Потом вот, бритвы, лезвий набрал, не знаю, если у тебя есть, можешь оставить, можешь выложить, сам разберёшься.       Я зарылся в сумку поглубже, внимательно в ней пошарился и подвинул её к нему.       — Остальное сам посмотришь, ладно? Там по мелочи всякие вещи, мыло, щётки, пасты, всякого полно. Да, точно, погоди.       Я выхватил у него сумку, открыл боковой кармашек и достал оттуда небольшой пакетик со всякими лекарствами.       — Тут корвалол, валидол, мало ли, от сердца. Просто на всякий случай. Мама из аптеки дала, сказала, не дай бог, конечно, но может пригодиться. Парацетамолы всякие, нурофены. Если вопросы будут, что и от чего, пиши, звони, я объясню. Всё.       Я присел рядышком. Моя сумка с припасами лежала между нами. Витька залез туда рукой, глянул на неё ещё раз внимательно и улыбнулся. По-настоящему. Искренне. Как только он умел. Как раньше мне улыбался всю эту холодную, но такую уютную зиму.       — Спасибо, Тём. А ты думаешь, я сам ничего себе не собрал, что ли?       — Собрал, наверно. Ты же не глупый. Я просто так, на всякий случай, вдруг чего пригодится. Мне так… Мне так будет спокойнее.       Помолчал, помолчал, а потом посмеялся. Как дурачок, на пустом месте.       — Чего смеёшься? — он с любопытством спросил меня.       — Да вспомнил момент из Счастливы вместе. Про сигареты.       — И что там?       — Серия называется Дочка с возу, кобыле легче. Там Гена Свете запретил водить парней к себе в комнату. И она из-за этого ушла из дома, стала жить отдельно. Лена пришла к Гене и сказала, что Света теперь будет бродить по помойкам и отдаваться за сигарету.       — Господи, — Витька засмеялся.       — Нет, нет, это ещё не всё. И вот потом Гена к ней пришёл, значит, на съёмную квартиру, принёс ей целую пачку сигарет, а она его спрашивает: «Сигареты? Ты хочешь, чтоб я курила?» А он ей говорит, «Нет, я просто не хочу, чтобы тебе ради них пришлось… Короче, так мне будет спокойнее».       И тут я уже сам не выдержал и засмеялся. В секунду стал красным как рак.       — Дурак ты, Тёмка, — он сказал и по голове меня потрепал. — Ерунду всякую запоминаешь. Лучше бы уже двоечку бить научился. И как я целый год без этого всего проживу? Без твоих вот этих вот историй, шуточек, а?       — Я могу тебе по телефону всё пересказывать. Если ты хочешь.       — Ладно. Курить пойдёшь со мной?       — Пойду.       — Пошли.       Он достал из кармана олимпийки сигареты и вышел со мной на балкон.       Так свежо на улице. Свежо и прохладно. В воздухе до сих пор витал лёгкий запах сирени под окном. Сирени уже никакой нет, а запах остался. А может, казалось. Может, мне так просто хотелось. Непонятно.       Столько раз я смотрел, как он курил, как на перилах висел, как аккуратно сплёвывал на землю. Говорил, что слюни горькие после сигареты.       Сегодня он как-то по-другому стоял. Так стоял, что и глаз не оторвать. По-особенному. По-взрослому. Никогда я так на него не смотрел.       — Я тебя спросить хотел, Вить, — я тихо сказал ему.       — Чего такое?       — Пока ты не уехал… Можешь меня курить научить?       — А что, сам не разберёшься? — он заулыбался, непонимающе на меня глянул и приподнял брови от удивления.       — Я не знаю. Страшно как-то. Вдруг ещё плохо станет. Ты-то опытный. С двенадцати лет куришь, да?       Он засмеялся, потом одёрнул себя и глянул на дверь. Маму мою разбудить боялся.       — А тебе это зачем?       — Как ты хочу пахнуть. Пока тебя не будет.       Он окинул задумчивым взглядом спящий двор и достал из кармана пачку сигарет с зажигалкой.       Положил их на заляпанный засохшей краской железный подоконник и сказал мне:       — Держи. Тетрадку для конспектов-то притащил?       Я аккуратно достал из пачки сигарету, помял её с любопытством, в руках повертел, поднёс к носу и принюхался. Нет, не такой запах совсем. Наверно, зажечь надо. Я чиркнул зажигалкой, слегка дёрнулся от внезапного жара её пламени и поджёг папироску. Стоял так и держал её в руках, задумчиво глядя на Витьку.       — И чего ждёшь? — он спросил меня и засмеялся. — Кури давай.       — А как там надо? Просто во рту держать или втягивать?       — Втягивать… — он прыснул смехом в кулак и весь покраснел. — Тём. Не издевайся. Бери и затягивайся.       — Да, точно, затягиваться, а не втягиваться. Я же не знаю, как там это всё делается.       Я осторожно поднёс сигарету ко рту, зажал фильтр губами, а сам всё не сводил с него взгляда. Всё каких-то подсказок ждал.       — Давай, ну. Тяни.       И я затянулся. Вдохнул полной грудью дымный кипяток. Всей гортанью ощутил горький привкус. Будто целую горстку пепла сожрал. В груди разгорелся пожар, стал меня душить.       Весь закашлялся и прослезился, бросил сигарету на подоконник и высунул красную морду в окно. А Витька всё хохотал. Руками стыдливо прикрывал лицо. По спине меня начал хлопать. Не то хвалил за мою комедийную сценку, не то помогал мне откашляться.       — Тёмка, ты как? Живой, что ли?       Я ещё раз прокашлялся. Громко. Чуть лёгкие на пол не выплюнул.       Посмотрел на него слёзными глазами и, дыша через рот, сказал:       — Нет. Надо было раньше начинать. Сейчас всё. Поздно уже. Я… Я не понимаю.       Он потрепал меня по голове и тихо произнёс:       — Дурачок ты у меня.       Его рука скользнула по моему лицу. Он легонько щипнул меня за щёку и прижал к себе. Приобнял, чмокнул в шею. Одним робким поцелуем убил во мне все неприятные ощущения и горечь на языке.       — Вить.       — М?       — Я всё время тебя спросить хотел. И если сейчас не спрошу, то потом уже никогда не спрошу. Извини, если обижу. Но… Ты ведь совсем другой. Ты же понимаешь, да?       Он шагнул назад и вопросительно посмотрел на меня.       — Нет. Не понимаю. Ты про что?       — Ну как уж про что? Чего ты нашёл-то во мне? Мало, что ли, всяких… Ходит там… Просто думаю иногда, что мне с тобой так несправедливо повезло. Да чего уж, блин, на тебя даже девчонки эти смотрят и мне завидуют. Ну, у Стаса с Олегом. Неужто сам не заметил?       Я виновато опустил взгляд. То ли боялся ему задавать такие откровенные вопросы и залезать в голову, то ли своей ребяческой глупости стеснялся и прямолинейности.       — Тёмка, — сказал Витя, выдохнул дым и выкинул в окошко бычок. — Ну-ка, посмотри на меня. Посмотри, говорю.       Я поднял голову и вцепился в него своим глупым дрожащим взглядом. Ни улыбки на его лице не было, ни света в глазах, ничего. Лишь суровая мина и пугающая искренность.       — Я не знаю, что ты обо мне думаешь, — сказал он. — И что всегда обо мне думал. Может, я давал тебе какие-то поводы, может, сам виноват, уж не знаю. Но, ты думаешь, я не замечал?       — Что не замечал?       — Как ты вот относишься ко мне, будто… Я не знаю даже, сказать-то как. Будто, типа, недостоин меня. Глупости какие.       Я шмыгнул, увёл в сторону испуганные глаза и пробубнил:       — А что, не так, что ли?       — Вообще не так. Слушай. Я тебе сейчас прописные истины банальные буду затирать, но я пьяный немножко, поэтому…       Он посмеялся и глянул в сторону. Всё будто искал в себе силы на эти откровения.       Собрался и сказал мне:       — Не вот этой вот всей камуфляжной мишурой надо доказывать, мужик ты или не мужик. Я ведь знаю, что ты думаешь. Что всегда думал. Хоть ты мне и не говорил. Думаешь, ты хлюпик и маменькин сынок?       — Да.       — И ты прав. Ты хлюпик и маменькин сынок. А я, по-твоему, типа, правильный весь такой, да?       — Да.       — Тогда, как ты думаешь, что именно я, такой весь, как ты говоришь, нормальный, в тебе нашёл? Как ты меня всё время спрашивал в самом начале, помнишь: «Почему ты со мной водишься и везде гуляешь?»       — Я не знаю.       — И я не знаю. И я тоже как-то раз думал об этом. Знаешь, чего надумал? Раз я весь такой, как ты говоришь, правильный и нормальный парень, с чем я не совсем согласен, но, допустим, если я, весь такой правильный-нормальный парень, тянусь к тебе… а я к тебе тянусь, вот слово даю… то, значит, есть в тебе что-то, чего всей моей, как ты считаешь, правильной и нормальной натуре не хватает.       — И что же это?       — А чёрт его знает. Но что бы это ни было, Тём… Вот поэтому я сейчас и стою с тобой здесь на балконе, дома у твоей мамы, смотрю в твои глупые заячьи глазёнки, схожу с ума и думаю, как же я без этой лопоухой морды там буду целый год? Думаешь, мне тяжело маршировать, постель мухой застилать в четыре утра, чтоб не взорвали, и кросс бегать, как лошадь? Да я семь лет на это убил, да я в детский лагерь еду, в эту вашу Дружбу, или как там её? Но тебя там не будет. И вопросов твоих дурных не будет, и мамы твоей, и шуток твоих странных, и Джимми не будет, ни тебя, ни фильмов твоих, не будет «а помнишь, как там у Букиных», и нытья твоего милого там тоже не будет.       — Нытья?       — Ну, так уж, совсем немного. Когда ты на улице мёрзнешь или когда гуляем очень долго. Чуть-чуть совсем.       — А ты вот никогда не ноешь.       — А может, в этом дело? Типа ты весь такой, каким я быть боюсь?       — Это как?       Он задумался, опустил голову и сказал:       — Не знаю. Мысль поймал, а до конца ещё не сформулировал. Да нет, точно же. Ты бесстрашный, Тёмка. Совсем ничего этого не боишься, поэтому я тобой так по-своему всегда восхищался. Доволен теперь? Всего меня наизнанку вывернул. Бандит ушастый.       — Ты мне никогда такие вещи красивые не говорил.       Он опять высунулся в окно, посмотрел на занимавшийся над девятиэтажкой рассвет и сказал:       — Ну а сейчас-то чего бояться? Завтра уже в армию. Станет за все эти откровения стыдно, так я уже далеко-далеко буду. Да, заяц?       Такие странные, немного жестокие, но оттого ещё более правдивые его слова. Такие откровенные. Так задели меня. Нижняя губа сама по себе вдруг задёргалась.       — Витька… — я произнёс. — Так ты по мне проехался, конечно. Но так, блин, приятно, господи.       — Да всегда пожалуйста. Ты не обижайся только, ладно?       — Не обижаюсь.       — Видел я таких, как ты, мальчишек. И задирал их, и обижал.       — Бил?       — Нет. Задирал. А сам всё будто хотел быть, как они. Вот так вот жить в своё удовольствие и ничего никому вечно не доказывать. Какой-то, знаешь, такой сладостный и заразительный похуизм. И так мне этого в жизни не хватает, если б ты только знал, а ничего поделать с собой не могу.       — И… Типа ищешь всё это во мне, да?       Он посмеялся и махнул рукой:       — Вот, да. Сам всё додумал, молодец какой.       — Но, Вить… Если все такими, как я, будут, в мире кошмар что начнётся.       — А и не должны все быть как ты! И как я не должны. Всего в меру, понимаешь?       Он схватил мою ладонь и прижал её к лицу, нежно поцеловал и добавил тихонечко:       — В меру кадетов, в меру боксёров. В меру любителей поиграть в сегу и половить ящериц. И зайцев тоже в меру.       Улыбнулся, посмотрел на меня и спросил:       — Понял меня?       — Понял.       — Иди сюда.       Опять прижал меня к себе. По спине гладил, чмокал в макушку. Будто бы даже за свои слова извинялся. Хоть и было в них мало чего обидного. Одна лишь суровая правда, которой я сам боялся.       Я тихо прошептал ему:       — Чего будем делать?       — Спать давай, Тём. Чего ещё делать? Вставать мне завтра рано.       Я вцепился в него своими грустными глазами и переспросил:       — Спать? Как спать? Вить. Сколько ещё не увидимся. Ты чего?       — Перед смертью не надышишься, да?       — Хотя бы полежим поболтаем?       Он улыбнулся, нежно обхватил мою дрожащую ладонь и сказал:       — Полежим и поболтаем. Давай, расстилай.              

***

             Балконная дверь открыта. Мы с ним лежали на разложенном диване в ласковых объятьях летней прохлады. Укрывались лёгким покрывалом, касались друг друга ногами. То я тяжело вздохну, то он. Оба, видимо, понимали, что уже утром всего этого у нас не будет.       Потом улыбки и глупые смешки растапливали это уныние, но ненадолго.       Столько всего ему хотелось сказать. Душу свою обнажить, открыться. Всё в мельчайших подробностях разжевать. Все свои чувства. Хотелось слащаво дурачиться, кусать его за ухо и по-детски признаваться в любви.       Душа смелела, а голова боялась.       Пусть хотя бы догадывается. Хоть немножко совсем. Совсем капельку.       Так будет легче.       — Тёмка? — прошептал Витька.       — Да?       — Спросить тебя хотел.       — Спрашивай.       — Только честно отвечай, договорились?       — Договорились.       — Скучать будешь?       — Буду, — я скромно ответил ему. — Буду скучать.       — И я буду.       Помолчал, помолчал, а потом спросил:       — А как скучать будешь?       — Чего?       — Скучать, говорю, как будешь?       — В смысле, как буду скучать?       — Ну, покажи, как скучать будешь. Покажешь?       Я засмущался. Не знал, что ему ответить, что ему показать. Подумал, подумал, взял и прижался к нему покрепче, носом ему в грудь уткнулся.       — Вот так вот буду скучать, — сказал я и обнял его покрепче. — Вот так вот сина-сина буду скучать.       — Ути, батюшки, — он поцеловал меня в макушку и стал по плечу гладить. — Тимошкин ты мой, Тимошкин. Как скучать будет, бедненький. А ждать? Ждать будешь?       Так смущали его слова. Такими они казались мне странными и неловкими. Вместо банального ответа я повернулся на бок и уткнулся лицом в его грудь. Лёг на неё, обхватил всей рукой и стал наслаждаться музыкой его сердца.       Пока ещё билось. Здесь со мной рядом.       У меня на диване.       — Будешь ждать-то меня? — Витька не унимался.       — Буду. Показать, как?       — Не надо, — он посмеялся.       — Вить?       — Чего?       — Верхнекамск без тебя будет какой-то не такой. Не Верхнекамск даже совсем.       — Без тебя тоже, Тём. Спи давай, ладно, заяц? Я сам уже вырубаюсь.       Заяц.       Сколько я ещё не услышу это глупое и забавное словечко. Такое родное уже. Моему сердцу и большим ушам. По телефону он меня так называть не станет, вокруг ведь будут другие солдаты. Ещё не дай бог услышат. Придётся с ним шифроваться. Будет Тёмычем меня называть, будет делать вид, что разговаривает с другом или братом.       А это и не враньё даже. Он мне по-своему, по-странному, был и другом, и братом. Самой значимой в моей жизни фигурой. Не придётся никого обманывать. Братья, значит, братья.       Я подполз к нему поближе. Засопел. Прямо у меня над ухом. Руку свою забыл на моём плече. Лежал и сопел.       Я старался каждый его вздох ловить. Пытался запомнить, как он звучал, как ощущался. Хотелось оставить это в пыльных архивах моей памяти. Знал ведь, что ближайший год буду доставать эту киноплёнку наших с ним воспоминаний. Буду смотреть, пересматривать. Очень и очень часто. По нескольку раз в день.              

***

             Утро прошло как в тумане.       Ни разговоров не было, ни обсуждений. Лишь взгляды, вздохи, тихие звоны посуды. Мама нам сделала кофе, я нарезал нам бутербродов. Как-то невнятно всё это пожевали, поели, попили. Ничего даже не поняли. Ничего и в горло не лезло. Только Джимми один был довольный, всё бегал вокруг стола и колбасу клянчил.       Пугающее и колючее чувство.       Последний раз такое было в пятом классе. Когда идёшь в школу и знаешь, что не сделал важное домашнее задание. Знаешь, что спросят, знаешь уже, что наступит беда. А ничего сделать не можешь.       Он взял мою сумку с припасами. Обещал переложить всё в свою, которую сам заготовил дома.       — Вить, там лекарства тебе Артём все показал, да? — мама распереживалась.       — Да, да, спасибо, — он ей ответил. — Валидол, корвалол, да. Всё показал.       — У тебя, если что, мой номер есть, звони мне или пиши, ладно? Если чего заболит, спросишь, я подскажу.       — Да там уж медпункт в части, наверно, будет, там помогут, если не дай бог что.       — Ой, Вить! — она посмеялась. — Я медсестрой работала, и в садике, и в лагере. Ничем там не помогут, перестань. Сама, вон, бинты из дома носила, не дай бог чего, если кто руку порежет. Звони и пиши мне, понял? Или Артёму, он мне передаст.       — Ладно. Спасибо.       Он стоял в дверях моей квартиры.       Последний раз я мог его обнять и поцеловать. Физически ощутить его тепло и любовь. Скоро его на вокзале увижу. Увижу и не смогу прикоснуться. Опять будем изображать друзей, братьев. А пока можно обнять. Поцеловать можно.       — Давай, Тём, не хулигань только, ладно? — он прошептал мне на ушко и крепко меня обнял. — Мама мне всё-всё докладывать будет, понял?       — Не буду. Обещаю.       — Учись, монтируй, книжки свои пиши. Ерундой не занимайся.       Мама позади нас стояла, наблюдала за моментом нашего с ним расставания.       Он поцеловал меня в губы. Ещё один раз, на прощанье. Руку свою тяжёлую положил мне на щёку и замер. Стоял на меня и смотрел. Шелохнуться не смел. Хотел мне что-то сказать, а сам всё, наверно, думал, как убить в горле холодный комок.       — Ладно, всё, — я чуть прокашлялся и сделал голос грубее, увереннее. — Соплищами тут стоим… брызгаем…       Я отошёл в сторонку и пустил к нему маму. Она приобняла его, похлопала по спине, погладила по коротким волосам и в щёчку поцеловала.       Потом перекрестила его и тихо сказала:       — Давай, сынок, возвращайся поскорее, ладно?       — Ладно, — он посмеялся. — По возможности там всех потороплю. Спасибо вам. За сумку, за лекарства и за…       Посмотрел на меня. Улыбнулся.       — И за вот этого вот. За ушастого вашего.       Он исчез в утреннем свете подъезда, а мама закрыла за ним дверь. Я остался наедине с одной лишь мыслью, что смогу его скоро увидеть ещё разок на вокзале. Дотронуться не смогу. На лице вырастут каменные маски для нашего с ним очередного спектакля о двух друзьях.       — Тём? — мама сказала тихо.       — Да?       — У меня сегодня останешься? Или к себе туда пойдёшь?       Останусь, наверное, с ней. С ней хоть поговорить можно. О Вите. О нас. Не нужно ничего выдумывать, врать. При ней можно плакать. Она всё и так знает.       — Можно у тебя, что ли? — я уточнил.       — Можно. Джимми подвинется.       Можно будет говорить о нём, можно думать, вспоминать можно. Можно ходить по квартире и смотреть на холодную дверь, которая вот только-только за ним закрылась.       На дверь, в которую он не войдёт ещё очень долго.              

***

             Мокрая железная гусеница вагонного состава сверкнула своими красными глазами в моросящем дождливом тумане.       Лужа. Старое мутное зеркало. Ночное вокзальное сияние в этом зеркале отражалось. Замерли поезда. Как неприступные железные крепости замерли. Запутались в шёлковых рельсовых нитях.       Вдалеке свистнул поезд. Я обернулся. Зря. Нигде состава не видно, пусто до самого горизонта. Вдалеке, на фоне раннего утреннего неба, башенные краны лениво свои головы поворачивали. Будто бы даже плавно летели над дальней частью вокзала и рассекали воздух уродливым металлическим скелетом.       А его всё нет и нет.       Думал уже позвонить ему, узнать, вдруг их поезд пораньше уехал? А потом вспомнил, что телефоны у них отобрали. Только по прибытии в часть выдадут.       Вдалеке разгоралось утро. Небо над этой частью города пылало красным пожаром заводского огня. Переливалось тёмно-синим ночным туманом. Будто две разные кисточки макнули в стакан с чистой водой и дали природе самой размешать эти краски. Белые мокрые звёздочки мерцали в ярких лучах прожекторного света.       Июньский дождик. Тёплый. Утренний.       Будто искорки бенгальских огней танцевали вокруг софитов. Воздух полнился пряной летней сыростью, ночной прохладой и ароматом вокзальной химии.       Эхом зазвучал жуткий голос мрачной барышни:       — Пассажирский поезд с сообщением «Верхнекамск — Саратов» прибывает на первый путь. Нумерация вагонов с головы поезда.       Значит, скоро его увижу.       А пока никого. Мокрый асфальт аппетитно похрустывал под колёсами людских чемоданов. Кривая полоска рыжих вокзальных огней уплывала вдаль, вдоль железной дороги петляла. Исчезала совсем недалеко в такой же рыжей дымке.       В дымке, из которой показалась зелёная толпа. Единородная камуфляжная масса, что медленно шагала по перрону в мою сторону навстречу ползущему поезду.       Солдаты.       Хаотично столпились у первого пути. Родные к ним подбегали, девушки, друзья. Обнимали их, целовали, слезами делились. А я высматривал в толпе Витьку. Трудно его лицо разглядеть среди одинаковых бритых голов.       Кто-то помахал вдалеке и двинулся в мою сторону.       Он.       Высокий такой. Статный. Подтянутый. Столько раз его в камуфляжной кадетской форме видел, в такой похожей на солдатскую, а всё равно восхищался им. Было сегодня в его наряде что-то особенное.       Взрослое.       Совсем мне не ведомое.       Остатки коротеньких волос аккуратно выглядывали под фуражкой. И следа не осталось от его спортивной стрижки.       Он подошёл ко мне с большущей сумкой на плече, крепко мне руку пожал и застыл. Как и я понял, что с этого момента мы могли быть только друзьями. Максимум — братьями.       — Не лень тебе так рано вставать? — он спросил меня.       Я помотал головой. Нет, мол, не лень.       — Ты только там никакой контракт не подписывай, ладно? — я робко сказал ему.       — Не буду, — он пообещал он мне. — Ты потерпи до следующего лета. Займи себя чем-нибудь. Ты же умный у меня.       — Ты тоже, — сказал я и опустил голову, сожалея, что при таком довольно нескудном уме он всё равно не придумал ничего лучше, как пойти в армию.       — Ну, давай, скажи.       — Чего сказать?       Он тихо засмеялся:       — Скажи: «Это как в той серии Счастливы вместе, где они…» Ну? Давай, Тёмка.       Я грустно вздохнул и с мокрыми глазами тихо ответил ему:       — Не было там такого.       — Зато у нас есть.       — Да. Есть.       — Катаев! — командир гавкнул его фамилию.       — Ладно, всё, Тёмыч, я побежал.       Он ещё раз пожал мне руку, по-братски крепко обнял и побежал к остальным солдатам.       К перрону лениво подполз старый зелёный состав с табличкой «Верхнекамск — Саратов». Свистнул оглушительно, вонючий пар выпустил и распахнул свои двери для пассажиров.       Я стоял и смотрел. Смотрел, как зелёная масса солдат затекала в поезд. Витьку высматривал. На миг его лицо промелькнуло в дверях вагона, после чего он исчез в нём насовсем.       Исчез его образ. Его задорный смех.       Испарились его «Тёмка» и «заяц». Я развернулся и молча стал уходить. Не мог даже проводить взглядом уползающий в горизонт состав. Тяжело было. Будто душу из меня вытягивал.       Я ведь совсем мальчишкой на этот вокзал приходил. Радовался, солнечно улыбался в томительном ожидании поездки в Анапу с мамой. А теперь это всё ушло навсегда. По рельсам за горизонт унеслось. Глаза слепило от тоски и печали. Я аккуратно вытер нос рукой и глянул, не брызнул ли снова бордовыми каплями.       Нет, не брызнул. Чисто.       Вода только грязная. С неба на меня всё спускалась.       Дорога, рельсы, путешествие. Такое прекрасное и волшебное, прямо из детства. Стало холодным и жестоким. Сокрушало мне душу когтистой лапой. Не смогу больше ездить на поезде, слышать мрачный звук колёс, стук своего сердца в предчувствии нашей несправедливой разлуки.       Это теперь навсегда со мной. Не денется уже никуда.       Обманщик.       Бросил зайца родного. Оставил посреди грустной бетонной пустыни дрожать без заботы и ласки. Без сладостного мёда его бархатного голоса. Без жгучего дыхания в морозную ночь, когда так и хочется к нему прижаться. Лишь бы одному только не быть. Так сладко мне пел, что не хотел, чтобы я уехал, а сам…       Обманщик.       Я обернулся всего лишь раз. Когда поезд еле слышно пискнул вдали и на прощание мне махнул своим зелёным железным хвостом. Махнул и скрылся за линией горизонта среди пышных стен лесопосадок. Состав отплывал всё дальше и дальше, а в груди сжимало всё сильней и сильней. Долго ещё не отпустит. До тех самых пор, пока я вновь не услышу такое ласковое и доброе, родное и милое сердцу слово.       Тёмка.