Привет, заяц

      

XII

Спасибо, что не один

      

      

      Верхнекамск,       Ноябрь, 2015 год                     Опять пушистый и холодный ноябрь.       Год прошёл с того момента, как он впервые переступил порог моего мира. Всё изменилось, всё стало другое. По крайней мере, внутри.       Полгода прошло с Витькиного отъезда. Не осталось уже никаких сил убиваться, страдать и хоть что-то из себя выдавливать. Всё уже выдавил, весь уже настрадался, наубивался больше положенного.       Вечером я притащил с кухни табуретку и вскарабкался на неё. Достал со шкафа пыльную гитару. Последний раз на ней Витька играл. Когда маме моей про метель песню пел и мне песню про зайца.       Такая она тяжёлая эта гитара, никогда не замечал. Не играл потому что, поэтому и не замечал. Мне-то зачем? Я не умею.       А он вот её так невесомо умудрялся в руках держать. Сладко петь её заставлял.       Я сел на диван с гитарой в руках. Ничего не разобрать. Непонятно, как пользоваться, как играть. Какой-то деревянный барабан с воздухом и натянутыми железками. Рука случайно задела струны и выдавила звук, отдалённо похожий на музыку. Гитара будто бы вся ощетинилась, зашипела. Хозяина во мне не признала. Не покорилась мне, от себя отпугнула.       Знала, кого ждала.       Не меня точно.       Музыку не обязательно играть, её ведь ещё и слушать можно. Я недавно как раз на блошином рынке старенький магнитофон нашёл. AIWA. Почти как у Витьки в квартире, только модель чуть новее. Когда у него цветы поливал, стащил пару кассет, принёс домой и забился вечером в тишине своей комнаты.       Включил Фактор-2.       Негромко, чтобы бабушку с дедушкой не беспокоить. Сидел и слушал матершинные распевы одной заводной песенки, той самой, что он мне на крыше тогда включал. Что-то про диван и про руки в брюках. Чушь какая-то.       В детстве, когда эти песни слушал, всё по-другому слышалось как-то. Ощущалось по-другому. А сейчас будто и не ушами слушаю, будто бы сердцем. А сердцем по-другому воспринимается, словами не описать.       — Артём! — бабушка крикнула мне из коридора. — Что там за мат-перемат у тебя играет? Ты чего? Выключи!              

***

             Экран телефона лениво сверкнул в полумраке моей комнаты. Прямо перед лицом. Чуть телефон себе на лоб не уронил.       Одиннадцать утра. На учёбу совсем не хотелось.       Хотелось проваляться весь день в кровати и никуда не ходить. Как же противно было лежать и постоянно терзать себя, ненавидеть за одну лишь мысль о том, как сильно скучаю. Как самый настоящий слабак, как дохлятина, как глиста. От собственного отражения воротило, от одного желания опять прижаться к его родному теплу грядущей холодной зимой.       Эта зима точно холодной будет. Лютая будет, морозная, ледяная.       Прошлая была тёплая. Живая, не мёртвая. Теплее лета была.       Не пойду на учёбу, и без меня перебьются. Вместо этого я заварил целый термос сладкого чая с лимоном и двинулся к выходу.       Пошёл на старое наше с ним место, к той уродливой шестнадцатиэтажке. Посижу там на морозе часик-другой, полюбуюсь видом, понаслаждаюсь ноябрьской прохладой.              

***

             Пока лез на крышу через чердак, чуть в мусор не грохнулся. Чёрт ногу сломит, темно, сыро, совсем ничего не видать. В тот раз, когда с Витькой сюда лазали, будто и света больше было. Может, лампочку выбили? Была в тот раз лампочка, нет? Не помню уже.       Я вышел на крышу и закрыл дверь. Чуть куртку не порвал об ржавую железяку. Она здесь всегда торчала? Тоже не помню. Не замечал.       Невесомые хлопья снега, лёгкая метель, туманная дымка на горизонте. Всё, кажется, было, а всё равно не то. Не такое. Погибло. Никакой радости не было.       Снег такой гнусный. Мерзотный. Уже не дарил ласковые и пушистые поцелуи, а назойливо острой бритвой лупил по щекам чуть ли не до крови. Радиоантенна вдалеке посреди поля казалась такой жуткой и вызывала паническую атаку. Кто её поставил туда? Нелепое железное нечто посреди безжизненной белой пустыни, устремлённое в бесконечность космоса.       Сам не заметил, как потянулся в рюкзак и достал оттуда термос с чаем. Дрожащими руками стал наливать, несколько капель обрушил на землю и сделал первый глоток из пластиковой кружки.       Поморщился. Весь скривился.       Будто не чай попробовал, а бахнул ложку фурацилина; выплюнул всё это пойло и рукавом вытер морду. И как меня угораздило такое приготовить? То ли Витька какой-то особый рецепт знал, то ли я мало добавил сахара.       Прямо на крыше этот чай вылил, нечего такие помои домой тащить. Закинул термос в рюкзак и побрёл домой.              

***

      

      Вечерняя тьма зимнего Моторостроя поглотила меня целиком. Я запутался в пушистом снегу, расслабленно плыл по холодным белым улицам, между дворами петлял, по памяти всё искал тот дом.       Вроде бы этот. Нашёл.       Светло-коричневая девятиэтажка, такая аккуратная и тихая, совсем уже уснула вместе с жителями. Смолк писк домофона, лишь в паре окон горели огни. Прямо в душу светили и манили теплом своего очага.       Тут же вспомнилась та жуткая бабка, что налетела тогда на нас с Витькой. Чуть по хребту нас не треснула своей палкой, орала так громко на весь подъезд. Мне всегда казалось, что это нам было наказанием. За то, что над моей одноклассницей с коляской смеялись, как ненормальные.       Двери лифта заскрипели и распахнулись на седьмом этаже. Я тихонько зашагал в сторону общего балкона. Медленно шёл и аккуратно, вслушивался в каждый звук в подъездной тиши. Коляска всё так же стояла у мусоропровода, будто и не прошло этого года. Будто мы всего пару дней назад прямо здесь с ним заразительно хохотали.       Дверная пружина туго завыла и хлопнула у меня за спиной. В лицо ударил освежающий зимний ветер, прохладный и ласковый. Приятнее, чем на крыше. Я втянул носом промёрзший воздух и замер.       И всё в этом воздухе было.       Родного табачного аромата не было только.       Не было его пушистой шапки со звездой на этом балконе, и звезда эта не переливалась в мигающем свете бракованной лампы на фоне уродливой цифры семь на стене. Надо было сюда лапшу принести и залить кипятком. Как тогда с ним, той ночью. Поел бы её, опять бы на весь поезд навонял.       Я повис на этих холодных бетонных перилах и посмотрел на родной и тёплый Моторострой. Стал по-дурацки лыбиться, вспоминал, как петлял за ним, как хвостик по заснеженным улицам и даже не думал, куда я там иду и зачем. Главное же с ним.       А сейчас по-другому.       Сейчас думать приходится. И никто меня уже не ведёт.       Я так боялся и стыдился, даже перед самим собой, сделать эту самую настоящую глупость. Долго от этой мысли морду воротил, стеснялся непонятно чего, но в итоге решился. Заранее купил знакомую глазу пачку сигарет. Достал их на этом балконе и зажёг сразу три штуки. В сторонку отложил. Снял с себя куртку, вздрогнул от колючего холода, схватил сигареты и стал их перед собой натрясывать. Махал, как колдун благовониями, кашлял от едкого дыма, выдавливал из себя слёзы.       Целую пачку сжёг.       Стоял, как дурак, весь насквозь провонявший, зато довольно улыбался во все зубы. Добился всё-таки своего. Сигаретами его провонял. Пришлось поскорее надеть куртку, чтоб запах не выветрился.       Теперь вот будет со мной. Этот его пьянящий туман.       Закрываешь глаза, вдыхаешь поглубже и на мгновение травишь разум, что вот он, здесь стоит, рядом, дымит своей сигаретой, тихо улыбается и глядит на мой родной район свысока, сверкая мечтами в зелёных глазах.       — Так, кто там опять воняет, курит стоит, а? — скрипучий голос зазвенел в стенах подъезда. — Я щас вам устрою, я мало вчера вас гоняла, что ли?              

***

      Танька попросила приехать к обеду к ним домой и забрать Ромку. Хотела, чтобы я с ним понянчился.       А я чего? Я согласился.       Оглянуться не успел, как шёл по торговому центру и мелкого за ручку держал.       — А тебе сколько лет, говоришь, Ром? — я уточнил у него. — Пять есть?       — Мне шесть уже, — он ответил.       — А, да, точно. Шесть.       Я глупо заулыбался, вспомнил, как сам, будто ещё совсем недавно, гулял по этому же торговому центру с бабушкой Лидой. Таким же, как Ромка был, ходил с ней, прилипал к ярким витринам и клянчил то новую книжку с динозаврами, то какую-нибудь игрушку. Вот ведь как получилось, круг-то, оказывается, замкнулся. Теперь уже я на её месте, гуляю с таким же, как я когда-то, звонким малышом. С малышом, который уже меня пытается на какой-нибудь подарок развести.       — Артём, а вот мы зайдём потом куда-нибудь? — спрашивал Ромка. — Игрушку там какую-нибудь посмотреть, там, я не знаю?       — Зайдём, зайдём, — я ему отвечал. — У нас кино через пятнадцать минут, потом зайдём.       — Арт-ё-ё-ё-м? — он будто нарочно протягивал моё имя в вопросительной интонации.       — Да? Чего?       — А вот, а кто вот в Черепашках Ниндзя сильнее? Рафаэль или Леонардо?       — Леонардо, наверно, сильнее, — я вынес свой авторитетный вердикт. — Да нет, точно сильнее, чего уж спорить.       А Ромка всё не успокаивался и продолжал меня донимать своим писком:       — А вот, Артём, а вот кто сильнее, Кейси или Сплинтер?       А этим вопросом он меня уже озадачил. Я ведь не знал, кого из героев он больше любит, не знал, что ответить.       — Сплинтер, наверно. Да?       А сам внимательно следил за его реакцией. Вроде бы успокоился, замолчал.       — Арт-ё-ё-ё-ё-м? — он снова зачем-то протянул последнюю гласную в моём имени. — А вот когда он из армии придёт, мы вместе будем гулять?       — Будем, конечно, — ответил я, а сам быстрее зашагал с ним к магазину игрушек, чтобы хоть как-то отвлечься от этих мыслей. — Где там этот магазин, а?       — Ты же сказал, мы в кино сначала?       — Успеем ещё.       Сначала куплю ему игрушку. Пускай сидит, разглядывает её, вертит в руках. Хоть вопросов таких больше задавать не будет. Мучить меня не будет.       Витя к нему всегда относился как к родному сыну. Ромка его даже в первые годы называл папой. Настоящий отец часто пропадал на работе, почти что с ним и не возился. Дядя зато постоянно с ним нянчился, мультики ему показывал на своём ноутбуке, на ёлку с ним ходил, в зоопарк, в убогий наш местный парк аттракционов. Я жалел лишь об одном — о том, что за всё наше время, проведённое вместе, мы не погуляли втроём. Сестра не отпускала, всё как-то не принимала меня, думала, что её брат связался там непонятно с кем. А обманывать её и под шумок приглашать меня на их прогулки он не хотел. Ромка ещё проболтается.       — Так весело было! — он сказал бы матери. — С тобой, Витя, и с Артёмом!       — С каким ещё Артёмом? — спросила бы Таня.       И началось бы, стала бы Витьке нервы трепать.       А сейчас уже по-другому. Сейчас вот сама ребёнка мне сбагрила. Неужто бывает, что люди вот так вот меняются? Его же семья поменялась. А что им понадобилось для этого? Смерть матери. Она-то всех и сблизила, так грустно и так по-странному. Какая большая цена за такую маленькую ничтожную глупость. Можно было и без этого обойтись.       Ромка весь фильм не смолкал, тыкал пальцем в экран, задавал вопросы про сюжет и главных героев.       — А это кто? А это? А что они делают? А почему он злой?       — Всё, Ром, пошли, кончилось уже, — я сказал ему с облегчением. — Куртка твоя где? Бери и пошли.       — А мы на автобусе поедем?       — Нет, на такси, а что?       — Я на автобусе люблю кататься. А мама сказала, что вот с тобой на машине поеду, потому что, ты вот, она сказала, неженка и на автобусах не ездишь.       — А-а-а, вон чего, — я посмеялся. — Ну, может быть. Вообще иногда езжу. Только с Витей. Одному скучно. Давай-давай, собирайся.              

***

      Мы приехали с Ромкой домой, в пустую и одинокую Витькину квартиру. Танька на следующий день после Витиного отъезда оставила мне ключи, чтоб мог сюда заходить и цветы поливать, пока они с отцом на работе были. У меня-то свободного времени всяко больше, никуда мой несчастный одиннадцатый класс на домашнем обучении не убежит.       В голову лупил холодный звон тишины. Больно. Сердце громом разносило по венам кровь, в ушах слышался каждый глухой удар. Никогда ещё в его квартире не было так грустно и одиноко. Сколько раз сюда к нему приходил.       — Ты игры менять сам умеешь? — я спросил Ромку. — Разберёшься?       Я включил ему старую сегу, которую подарил Витьке на прошлый наш Новый год. Черепашек Ниндзя ему поставил, пускай играет, я хоть немножечко отдохну.       — Разберёшься, Ром?       — Да, смогу, я умею сам игры менять.       — Ладно. Зови, если что.       Пока Ромка играл в зале, я ушёл в Витькину комнату, хотел ещё разочек потравить себе душу. Запах дезодоранта и сигарет давно уже выветрился. Не было в воздухе ничего, что напоминало бы о нём. Хоть это и был его дом, хоть он и жил в каждом клочке обоев, в каждом миллиметре плинтуса. В свете домашнего чага вокруг светильника у кровати.       Нехорошо было шарить по чужим вещам, а я на все эти нормы морали плюнул и залез в его самодельный альбом. Там у него столько фотографий, где мы с ним вдвоём, каких-то даже у меня в архиве не было.       Пролистал его старые снимки, которые он делал ещё два года назад с друзьями. Все их походы на шашлыки пролистал, поездки в военно-патриотические лагеря, стрельбища какие-то, соревнования в далёких городах. Добрался до той страницы, где впервые появился я.       Стало вдруг интересно.       Наша с ним первая фотография, сделанная на камеру, что он подарил мне на Новый год. Улыбающиеся морды на фоне ёлки в парке возле моего дома, где снежинка белой молнией случайно перекрыла полкадра. А внизу под фотографией подпись, сделанная аккуратным, приятным глазу почерком.       «Наш первый Новый год»       Рядом два смешных сердечка нарисованы. Опять я, как и в прошлый раз, когда разглядывал его альбом, подавился излишней простотой и слащавостью. Мило это всё было, а рот всё равно улыбался над этими его подписями. Для кого делал? До сих пор непонятно. Наверно, сам для себя, чтоб не забыть. А разве такое забудешь?       Непонятный он мне. До сих пор.       В жизни таким был дерзким и грубым, немного даже хулиганистым, с друзьями своими, с роднёй. А со мной раскрывал своё мягкое нутро и совсем этого не стеснялся. То Тёмкой меня называл, то зайцем.       Рука перелистнула страницу, взору предстала самая нелюбимая мной фотография. Та фотография, на которой я после сугроба стою весь и морщусь скуксившейся испуганной мордой. Кругом белый пепел и свет ёлочных гирлянд за деревьями вдалеке. А внизу надпись, выведенная красивым почерком со всякими завитушками и с любовью в каждой закорючке:       «2014. Спасибо, что не один!»       Какие красивые страницы. Не просто страницы, а наши с ним воспоминания в глянцевых переливах.       Самая последняя наша совместная фотография, она же и моя любимая. Тогда он меня застал врасплох в квартире моей мамы и бессовестно в губы поцеловал. Даже разрешения не спросил. Я весь опешил, а он схватил фотоаппарат и нас щёлкнул. Таким я кособоким вышел на фотографии, смотреть было стыдно. Нос у меня весь смялся об его щёку, в глазах читались шок и испуг.       А под самим снимком было написано.       «Я и ушастая мордаха»       Я, когда эту фотографию увидел, стал громко возмущаться, сказал ему, что ни за что в жизни никому её не отдам. Буду сам у себя хранить и никому смеяться над ней не позволю. А он, лис эдакий, взял и стащил её, пока я спал, и в свой альбом вклеил.       Пальцы держались за краешек сухой мелованной страницы. А там в уголке что такое? Маленькое бесцветное пятнышко, небольшой, по-странному измятый кругляшок на бумаге с размазанными чернилами. А рядышком ещё и ещё.       Неужто от слёз? Я ведь никогда вроде над этим альбомом не плакал. А мог бы.       Нет, всё-таки плакал. Только не я.       Сидел тут одинокими вечерами за столом в холоде этих стен, наши с ним фотографии разглядывал и предавался эмоциям. Было бы зачем плакать, мы же тогда были вместе, хоть каждый день могли видеться. Это сейчас надо плакать, а тогда было незачем.       Я захлопнул альбом и убрал его обратно в ящик. Пусть всё лежит аккуратно, чтобы, когда вернётся, не думал, что я тут в его вещах копался. Я, может, и сам скоро такой вот альбом заведу, тоже туда начну наши с ним фотографии вклеивать, мысли свои писать. Где-то банальные, где-то глупые, стереотипные и наивные. Главное, что свои. О нас с ним.       — Артём! — из зала послышался Ромкин голос. — А пройди мне этого крокодила, пожалуйста!       Я так глупо и по-детски заулыбался. Не мог пройти первого босса, Кожеголового. А дальше что будет делать, когда дойдёт до уровня Испытание, где все злодеи на него друг за дружкой накинутся? Нет, не готов ещё, совсем маленький. Я сам-то эту игру впервые лет в десять прошёл.       Ромка в комнате сидел весь взъерошенный, крепко сжимал руками потный джойстик, одну за другой тратил жизни, весь пыжился.       — Пройди, пожалуйста, — он жалобно сказал мне.       Я сел рядышком на диван, перехватил управление и уставился на экран.       — Ты в сторонку убегай, когда он тебя атакует, ты чего? — я объяснил ему.       — А как?       — Вот так. Видишь, как он пригибается и на тебя бежит, жрать начинает?       Ромка засмеялся:       — Да.       — Вот. Ты подпрыгивай, когда он так делает. А потом бей.       Зелёная крокодилья морда на экране загоралась красным после каждого моего удара палкой по чешуйчатой пиксельной туше. Ромка засмеялся и радостно захлопал, когда Кожеголовый плюхнулся на задницу с разинутым ртом и взорвался.       — Cawabanga! — заорала черепашка, и экран с надписью Scene 1 — New York City clear погас.       Я отдал ему джойстик и предостерёг:       — Там ведь дальше ещё сложнее будет, Ром. Ты уж тренируйся немножко.       Он аппетитно захрустел кнопками и кивнул.       — Артём, а вот на сегу есть игра Бэн Тэн?       Я приподнял брови и чуть призадумался. Есть или нет? Сам не знаю. Нет же, быть не может. Этот мультик ведь выходил, когда шестнадцатибитные приставки, вроде сеги, уже стали неактуальными.       — Нет, про Бэн Тэна на сегу игры нет, — я уверенно ответил ему.       — Точно нет?       — Точно нет.       А он всё не успокаивался:       — А почему?       — Потому что… — я тяжело и раздосадованно вздохнул. — Давно это всё было, Ром.       — Давно? Мы же сейчас играем.       — Да. Играем сейчас, а вот это вот всё… Это давно было. Я… Я не знаю, что тебе ещё сказать.       Я подошёл к окошку. На миг захотелось в него выпрыгнуть от всех этих Ромкиных вопросов. Стоял так и смотрел на тоскливый белый пейзаж. Вздрогнул от неуловимого холода и случайно тихо-тихо заскулил. Потом вдруг себя одёрнул. Не хотел, чтобы Ромка слышал. Стал вытирать глаза краешком рукава от пушистого свитера и нервно хватался за подбородок.       — Артём, ты плачешь? — Ромка спросил меня.       А сам не смотрел на меня, всё сидел, уставившись в экран, и джойстиком клацал.       — Нет, ты что, нет, — я громко шмыгнул. — Чай сделать тебе?       — Да, сделай. Потом мне это море пройдёшь?       — Пройду.              

***

             Вечером я отвёл его к Таньке и поехал к себе домой. Вышел из такси во тьме нашего двора, растворился в подъезде и стал медленно подниматься на четвёртый этаж.       Шёл всё и думал. По сторонам смотрел.       Красота такая. Ночная тишь и прохладный покой в облупленных подъездных стенах. Чёрные, опалённые холодом деревья чуть покачивались от лёгкого ветра. А за ними огни чужого домашнего уюта сияли. Согревающая тишина людских судеб в окнах пылала. Снег лениво сползал с покатой крыши дома напротив, собаки вдали надрывно лаяли, перебивали своими истошными завываниями вечерний урбанистический шелест.       Всё было в этом влажном ледяном воздухе — и старое деревянное окно с тонкой паутинкой трещин, и снежное грязное месиво луж у подъезда, и скрипучая ржавая дверь, и сморщенная банка с окурками на подоконнике.       В полумраке скользнул силуэт соседский кошки. На секунду меня напугал. И опять тишина, опять всё спокойно, опять без движения.       — Чего залип? — дедушкин голос послышался за спиной. — Домой пошли, мёрзнешь тут стоишь.       С работы шёл. Грузно поднимался по лестнице и меня домой загонял.              

***

             В наших с Витькой коммуникациях нам приходилось осторожничать, чтобы, не дай бог, не попасться. Я и думать боялся, какая там жизнь для него в армии начнётся, если кто-то про наш с ним секрет узнает. Хоть он там и поставил себя с первых дней как нужно, показал, что мог за себя постоять. До кровавых соплей кого-то избил даже. Сказал, что это у них там норма, что у них так бывает. А я чего, я не разбираюсь, я спорить не буду. Значит, так надо было.       Потом, говорит, даже сдружились с этим парнишкой, которого он побил. По вечерам на гитаре играли с ним, пели, аншлаг собирали, весь взвод и даже начальство. Мне так спокойней, пускай ведёт себя так, как считает нужным, якшается со всякими маргиналами, лишь бы его никто не обижал.       Были у нас и телефон, и голосовые сообщения, и даже видеозвонки. Но старые добрые письма в конвертах на хрустящей бумаге тоже никто не отменял. И я писал ему. Иногда. Не часто. Раз в месяц. Просто чтобы прочувствовать всю романтику нашей разлуки, её атмосферу. Как у русских классиков, где жёны и возлюбленные своим мужчинам писали. Повеселиться хотелось. Чем бы, как говорится, дитё ни тешилось…       Ещё до начала Витькиной службы я предположил, что нам с ним придётся шифроваться, использовать в мой адрес женские местоимения. Так в итоге и делали. Всю корреспонденцию, бывало, читали старшие офицеры, поэтому осторожничать приходилось. Я как-то раз решил над ним подшутить немножко, да и над любопытными офицерами. Нашёл в интернете страницу одной девицы с фотографиями откровенного содержания. Она их там по нескольку раз в неделю выкладывала — то ли знакомиться с кем-то пыталась, то ли продавала, чёрт её знает. Целую папку этих её снимков скачал и стал по две-три штуки вкладывать в письма.       Подписывал их по-смешному на обороте. Специально, девчачьим почерком. С завитушками и розовой ручкой.       «Не забывай меня! Я здесь, жду тебя!»       Всякую чушь писал. Смеялся и отправлял.       — Тёмыч! — он сказал мне встревоженным голосом в трубку. — Тёмыч, это чё такое? Ты чего там мне фотографии какие-то суёшь?       — А, до тебя всё-таки доходят, значит? Не воруют?       — Так всё-таки шлёшь? От тебя, да? Я, блин, думал, это пацаны прикалываются суют. Ты чего это?       — Ну ладно уж тебе. Пускай смотрят, видят, какая тебя на гражданке цаца ждёт.       — Ха-ха! Ты, что ли, цаца? Ой, не могу, умрёшь над тобой.       Долго это наше веселье не продлилось.       После третьего такого письма офицеры подошли к нему и с лёгкими нотками недовольства в голосе спросили его:       — А чё она тебе всё время фотки свои шлёт? У неё всё нормально? На одну тебе уже спокойно не дрочится?       Пришлось перестать фотографии слать, не хотели никого лишний раз провоцировать. Завидовали, наверно, чего уж и говорить.       В первую же неделю, как только он прибыл в часть, я через знакомых нашёл в Саратове человека. Чтоб мог ему оперативно посылки собирать за небольшую плату, которую я ему на карту кидал. То носки ему отправлял с сигаретами, сладости всякие, то карты игральные. Аж три колоды. Ребята ещё попросили. Колбасу отсылал разную, чай, кофе, дезодоранты. Всё, что только на службе могло пригодиться.       — Меня тут каким-то прям приблатнённым считают, прикинь, Тём? — Витька сказал мне по телефону. — Ни у кого столько «с воли» ништяков не приходит.       — Ну ладно. Пускай лучше так. Завидуют, что ли?       — Да, наверно. Кому-то вообще вон одна посылка за всё время пришла.       — Ну ты это, Вить… Не обижай там никого. Делись. Если надо, ещё пришлю.              

***

             Какой же мрачный и пустой будет для меня этот Новый год.       Съезжу тридцать первого декабря поздравить его семью. Ромке конструктор вручу. Они меня, может быть, пригласят немножко посидеть за столом, хотя бы полчасика. А я им навру что-нибудь про друзей, хотя на самом деле просто убегу домой. Не смогу находиться в его квартире, в окружении его родни, где всё будет напоминать о нём. Трусливо унесу ноги к себе в холодный Моторострой.       Приеду домой и у окна сяду. Буду смотреть, как по бурлящей реке талого снега и глины будут проноситься машины, как редкие прохожие будут спешить по своим делам, как будут на минутку останавливаться и поздравлять друг друга с праздником. А у меня от праздника будет разве что искусственная ёлка малюсенькая в самом углу комнаты и свитер с Дартом Вейдером в шапке Деда Мороза. Обязательно его нацеплю ради новогоднего настроения. Хоть и от этого его совсем не прибавится.       Нет.       Не смогу насладиться ни Новым годом, ни своим днём рождения, ни его днём рождения. Каждый праздник для меня умер.       Телефон замигал. Витька звонил. Я взял трубку.       — Привет, — я сказал ему тихо.       — Привет. Ну, чего? Как ты там? Учишься? Оценки какие?       Я заулыбался, и он тоже, хоть я этого и не видел.       — Нормальные оценки, — ответил я.       — Нормальные? — он хитро переспросил. — Точно? Не врёшь мне? А то смотри, выкинут тебя из школы и ко мне сюда приедешь.       — Ой, ты мне давай тут идеи не подавай.       В трубке раздался его грустный вздох. Оба замолчали.       — Сигареты есть у тебя? — я спросил.        — Есть. А что? Не хочешь, чтобы мне приходилось ради них… Как Светке Букиной, да?       Рассмеялся, меня этим смехом заразил.       — Да. Не хочу.       — А ты нам билеты с гостиницей на лето уже забронировал? — он вдруг спросил.       — Какие билеты?       — Ты чего это? В Москву или в Питер. Можно и туда, и туда. Я же тебе в письме написал. Не помнишь?       — В каком письме?       — Тём, — он прошептал тихо — видимо, чтобы ребята вокруг не услышали. — В письме написал, которое тебе оставил. В альбоме. Забыл уже?       Я совсем растерялся, не знал, что ему ответить. Никакого письма я там не находил. И что сказать? Подумает ещё, что мне всё равно.       — Ну ты чего уж? — он сказал мне раздосадованно и цокнул. — Я тебе там перед армией письмо оставил. Знал же, что полезешь, будешь фотографии смотреть.       — Так я лазил и смотрел, — признался я и тут же поник от накатившего стыда. — Не было там никакого письма.       — В кармашках посмотри. В корешке от обложки.       — Хорошо. Ладно, посмотрю. Извини. Я правда ничего не находил, Вить.       Он засмеялся:       — На лоб тебе надо было приклеить. Ладно, слушай… Ты можешь Ромке от меня на Новый год подарок передать? Ну… Купить его и передать?       — Могу, конечно. Чего купить-то?

***

      Его холодная и пустая комната. Я зашагал по ледяному линолеуму. Остановился возле его стола и распахнул толстенную картонную книжку, набитую полароидными снимками. Корешок аппетитно хрустнул.       И ведь действительно. Письмо.       Лежало в наспех приклеенном бумажном кармашке с аккуратно вырезанными уголками. Так тихо и невзрачно торчало — неудивительно, что я не заметил. Дрожащими от волнения руками я легонько схватил его за краешек, вытащил на белый свет и прочитал его идеальный почерк с любовью в каждой закорючке, в тщательно выведенных линиях и самых прекрасных буквах, которые я когда-либо видел в своей жизни.                     «Заяц!              Знаю, что ты всё понимаешь, почему я решил в армию пойти. По глазам ведь твоим глупым вижу, что понимаешь. В книжке своей напишешь про такого героя, который от проблем в армию сбежал, будет тебе интересный персонаж. Если это, конечно, хоть сколечко интересно и оригинально. Навряд ли. И можно было бы тебя взять с собой, я бы взял. Ты только учись, глупостями не занимайся, ладно? Вернусь, сам поступлю куда-нибудь, вместе с тобой, будешь мне с английским помогать. И если хочешь, можешь уже на следующее лето нам гостиницу бронировать в Москве и в Питере, я точно буду с тобой, слово даю. И может, я много тебе не говорил, что у меня там на душе творится, и вряд ли смогу красиво написать, но я попробую…       Вот как я без тебя все эти годы жил, заяц? Совсем не понимаю. Ты ведь всё время где-то там рядышком ходил, по сугробам лапками своими скакал, около нашей секции, мимо моей школы, а встретились мы совсем недавно. А если бы не Вадим со своей халтурой, так вообще бы и не познакомились. Думал когда-нибудь об этом? Грустно так от этого становится, охренеть можно. И я совсем не жалею, что про тебя маме рассказал. Она хоть спокойно ушла, зная, что я не один. Только жалко иногда, что вы так и не увиделись. Она бы сначала поругалась, а потом ты бы ей понравился. Я же её знаю. Была бы только рада, что у меня такой хороший друг и младший братишка появился.       Ты только там не хулигань, ладно? Маму свою слушайся, не расстраивай её. И Джимми ерундой всякой не корми. А не то она позвонит мне, нажалуется. У неё, если что, номер мой есть. Про оценки писать даже ничего не буду, попробуй только на тройки скатиться, как в восьмом классе, смотри у меня! Да, да, она мне всё рассказала. Всё про тебя знаю, бандит мой ушастый.       И такой ты всё-таки, Тёмка, глупый, хоть и умный, и понимай сам как хочешь. С ума не сходи, в себе не копайся, ты по-своему нормальный, понял? И ничего тебе менять в себе не надо, голову ерундой всякой не забивай. Вот как судьба у тебя сложилась, так, значит, и надо, и нечего ни о какой другой жизни мечтать, иначе своя пройдёт впустую и не заметишь. Кстати, я вот как раз на днях видел серию «Счастливы Вместе», где Лена заплакала и такая: «На что ушла моя молодость?» Вот не надо, как она, понял? Такой вот тебе урок. Господи. Я вот сейчас это написал и сам от себя в шоке. Стал прямо как ты. Надеюсь, за год из меня это всё как-то выветрится. Хотя, я же знаю, вернусь — все серии с тобой пересмотрю. Сам ещё на каждом шагу их буду цитировать.       Ты не скучай только, ладно? Год быстро пролетит, и оглянуться не успеешь. Потом уже приеду, и никто тебя у меня больше не отнимет.       Пока, заяц. До следующего лета. До следующей, как ты в своей книжке писал, «прохладной июньской ночи под шелест пакета с шаурмой». Из песенки нашей стащил, да? Хитрющий какой.                     

Витёк.

Твой, твой и больше ничей.»

                                  Я аккуратно сложил письмо во внутренний кармашек на своей куртке. С трепетом и заботой сложил. А сам поехал к себе обратно в Моторострой. Вечером в холодной тишине промзоны прогулялся до птичьего рынка. Всё хотел нашу самую первую с ним шаурму поесть. Так он её любил. Да и я тоже. Жалко, что нельзя в Саратов отправить, он бы точно оценил. Сразу бы родной вкус узнал.       Закрыто.       Одинокий ларёк с заколоченными окнами, и никаких тебе вывесок и объявлений, закрыто и всё. Я уставился в грязное снежное месиво под ногами и тихо побрёл по коричневой речке в сторону студии. Замер недалеко от холодного одинокого крыльца. Никого нет. Выходной же. Только фонарь под козырьком. Так глупо и бессмысленно светит, непонятно только кому. Своим сиянием мокрую метель разбивает.       Я вернулся на наш с ним балкон на седьмом этаже, расстегнул куртку и погладил под ней свой пушистый свитер. Тот, который специально провонял его сигаретами.       Нет, не пойдёт. Не хватает чего-то.       Я зашуршал курткой и вытащил из кармана золотистую пачку его любимых сигарет. Достал дрожащими руками одну и между губами зажал. Чуть зажигалку не выронил из-за трясучки. Кончик папироски зажёгся в вечерней холодной тьме, сверкнул у меня перед глазами крохотным огоньком на фоне засыпающего Моторостроя.       Всей грудью, совсем решительно и уверенно, я проглотил этот жгучий дым. Ошпарил голубым туманом свои чистые лёгкие, негромко прокашлялся и достал из кармана леденющий телефон. Включил его дурацкую песню про шаурму во дворе, про летнюю ночь и такой полюбившийся мне сигаретный дым. Развалился деловито на этих перилах, так вальяжно и показушно. Пустил ртом невесомое серое облако и впервые в жизни почувствовал себя уже взрослым.       Сигарета сгорала. Словно ниточка, что меня с ним ещё связывала. Связывала и тихонечко грела кончики пальцев. Я закрыл глаза и изо всех сил представил, как снова выйду на этот холодный одинокий балкон, как увижу его статный образ, как он посмотрит опять на меня зелёными глазёнками, растопит своей улыбкой этот ноябрьский лёд, что накрыл весь мой мир, и негромко так скажет мне…       Привет, заяц.              

Конец