Green tea latte

Солнце слишком яркое для дня, в который Тигнари абсолютно уверен, что испустит дух, как только выйдет из аудитории после защиты выпускной работы. Перед глазами все время образуются круги, но Тигнари стойко, даже воинственно оставался в сознании. Перед учеными, преподавателями, перед студентами. Перед мудрецами в конце концов нужно было выстоять, ибо нечего светить своей слабостью перед этими самодовольными бородачами, устроившимися в хрустальных креслах с набитым пузом. Выйдя в коридор, Тигнари почувствовал, что его ноги вот-вот словно на прикрученных колесиках разъедутся от него в разные стороны. Позади раздается приглушенный звук шелеста листьев из открытого окна, по прикрытым брюками стопам скользит лижущий ветер, а фоном звучит гаснущий, но ускоряющийся стук гэта, когда колени Тигнари дрожат и слабеют, а глаза застилает такая родная и осточертевшая темнота. Тигнари будто просыпается, когда его тянут за руки куда-то вверх. Мятные светлячки, прикрытые винными прядями, строго сощурились, чужие губы досадно поджались. Хейдзо помогает встать, помогает собрать с красного ковра бумажный мусор, за который Тигнари потом, слезами и сломанной психикой получил всего лишь два слова на таком же красном как и ковер бумажном мусоре — с отличием. Хейдзо даже сегодня не соблюдал правила дресс кода, явился на защиту в своих причудливых гэтах, каких-то широких штанах и такой же широкой темной кофте с открытой шеей. Он продолжал что-то недовольно ворчать Тигнари под нос, пока волок его по улицам Сумеру, собирая чужим подолом академической «сорочки» все крысиные радости маленького поселения.

\\\\

— Пытались уговорить меня остаться в Академии. Я думал, меня стошнит, — Тигнари где-то с час тупо лежит на своей незастеленной уже с месяц кровати, завалился, стоило только в два шага пройти внутрь, и втыкал в потолок, пока Хейдзо впервые за всю их совместную жизнь так активно наводил порядок в комнате. — Хах, ну конечно, терять такой кадр, который во имя красного диплома чуть ли не сдох самым естественным способом, — такого нельзя упускать, такой нам нужен, — Хейдзо с воодушевлением прижимает к себе постельное белье левой рукой, вторую отводя в сторону, будто держа за талию и запястье миловидную даму на балу, — Академия не сможет позволить себе упустить студента с задатками на ученого с посмертным званием героя региона Сумеру! Хейдзо жестикулирует с чувством, прижимает ладони к щекам и утирает имитированные слезы. Тигнари бы съязвил, разозлился бы, может, даже накричал. Но сил нет. Да и чувств не особо. Тигнари не злится, не раздражается. Тигнари все равно. — Я бы ни за что не остался. Комната погружается в густое, вязкое молчание. Его можно потрогать руками, если сильно захотеть. По плечам Хейдзо скользит простынь, шуршит, он переступает ее босыми ступнями, — от них раздаются глухие шлепки о голый дощатый пол, — забирается коленями на кровать Тигнари, аккуратно падает рядом. Тигнари лишь поворачивает к нему голову. — Всегда поражался цвету твоих глаз. Они сбивают меня с мысли, — то ли хвалит, то ли жалуется, — Когда собираешься уходить? — Хейдзо никогда не мнется с прямолинейными вопросами и ответами, его девиз — чему быть, того не миновать. И не сказать, что он даже задумывается об этом. Для его потока мыслей никогда не было барьера. И Тигнари, честно признаться, завидовал светлейшей завистью. — Послезавтра. Я хочу поспать. — Тебя там ждут? Или встретит кто-то? — предплечья скользят под подбородок, сверкающие даже в тени неморгающие глаза изучают лицо напротив. — Нет. Мне все равно. Уж куда-куда, а в дозор меня точно возьмут. — Буду тебя навещать, — Хейдзо хихикает чеширской улыбкой, — и присылать открытки. — Будет славно. И чеширская улыбка в замедленном действии опускает свои уголки, прищуренные глаза округляются, а губы принимают весьма недоуменную форму «о». — Я, конечно, догадывался, что апатия отключает в людях способность к чувствам и эмоциям на какое-то время, но, чтобы в корень изменить строение личности, — Хейдзо придвигается ближе, чуть ли не нос к носу с Тигнари, — Слушай, а ты не бредишь? — Не знаю, не думаю, — Тигнари с рукой на сердце готов поклясться, что ему сейчас совершенно параллельно, в бреду он или в нирване. Одно можно сказать наверняка, в нынешнем состоянии его действительно ничего не волнует, в нынешнем состоянии он ничего не хочет. Тигнари думает, что даже в Гандхарву он отправится не из собственных желаний, а из укоренившегося принципа, кричащего ему из самых недр души немедленно бежать из Сумеру, куда угодно, лишь бы подальше от Академии. Этот крик стоял в голове как запертый в террариуме, приглушенный, туманный, но постоянно напоминающий о себе. И Тигнари, даже в этом состоянии, не будет его игнорировать. Хейдзо снова укладывает голову на одеяло, снова улыбается, но слабо, обманчиво неуверенно. — Правда ведь навещу. И не только я, — подмигивает, поднимается на локтях, — Тебе пора отдыхать, ты сделал слишком много за эти несчастных четыре года, — устраивается возле чужих ног, помогая снять академические шаровары, Тигнари не сопротивляется, приподнимает колени и остается в одной сорочке, которую больше никто не воспринимал как часть дресс кода, но и ее Хейдзо стягивает, нарочно задевая большие уши. В комнате гаснет желтый свет лампы, но в уголке неизменно мерцает экран маленького монитора. Хейдзо тащит из-под чужого, еле живого тела одеяло, встряхивает его, вправляет уголки в пододеяльник и наконец укрывает бледное, исхудавшее создание. — Поцеловать тебя в носик перед сном? — Ага, — не думая бросает Тигнари, повыше натягивая одеяло. Честно, все равно, — Как хочешь. — Ужас, — Хейдзо наигранно высовывает язык, прикрывает глаз и прижимает руки к груди на манер лапок в знак отвращения, — Как я могу отказаться? — но вопреки своей же игре он как истинный до-безумия-тактильный и такой же до-безумия-сдержанный-в-тактильности встает на одно колено, прогибая матрас, и резким, легким моментом оставляет на темной макушке едва ощутимый, еле коснувшийся поцелуй, — Спокойной ночи, mon chaton.

\\\\

Гандхарва оказалась не такой живой, какой видел ее в своих мечтах Тигнари. Возможно, Тигнари просто пока не может увидеть эту жизнь. Он выбирался из-под лиственной крыши лишь в пасмурные дни или же в то время суток, когда солнце уже закатывалось за натыканные деревьями холмы и сухие вдали скалы. Глаза стали реагировать на яркий свет слезами и невозможностью разлепить веки, режим выстроился так, чтобы спать преимущественно днем. Никакого солнца, никаких прогулок, минимум контакта с людьми, лишь письма и четкие указания. Тигнари уже сделал все самое важное, чтобы заслужить авторитет и страдать от него под гнетом бумажек в виде отчетов для Академии о деятельности дозорных. Их было бы не так много, если бы Тигнари в итоге отказался от своих принципов и слился с серой массой, вошел бы в групповой гипноз и притворился, что все в порядке. Тигнари, возможно, правда был под гипнозом, лишь потому что считает, что в порядке он сам. Во время учебы в Академии Гандхарва казалась Тигнари парадизом. Надежда на обретение покоя и спасения среди кромешного непроглядного леса и мелодии тропических птиц заставляла что-то в груди робко изливаться теплом по внутренностям. Однако, как правило, все в действительности оказывается не таким, как хотелось. Полная красок, запахов и звуков Гандхарва приветствовала Тигнари лишь поначалу так ярко и ослепительно, что казалось будто вот-вот все наладится. Что тело перестанет неметь от слабости, что сознание перестанет хаотично покидать его в любую секунду. Видимо, Гандхарва воспринимала Тигнари как гостя. А Гандхарва гостеприимна к любой заблудшей сюда душе. Однако, и Тигнари пришел сюда совсем не гостить, не наслаждаться видами, запахами и звуками, лишь чтобы запомнить момент, оставить в памяти, выжечь на слизистой носа ароматы и сфотографировать зрительной памятью на пленку внутренней стороны века. Нет, Тигнари пришел сюда, чтобы посвятить жизнь исследованиям в ботанике. И он действительно считал, что ничем иным он здесь заниматься не станет. Единственное, на что он рассчитывал помимо исследований, — обретение покоя и возвращение себе желания проживать свои дни. Но в первый же день пребывания в рядах патрульных Тигнари вдруг понял, что его синдром брать-на-себя-ответственность-когда-никто-другой-не-может активируется в независимости от его морально нестабильного состояния, которое выходит на более менее ровную линию, когда голова занята посторонней информацией, охватывающей сразу несколько сфер деятельности, чтобы выстроить урегулированную систему и организацию целой группы лесных дозорных. В том числе и самого Тигнари. Впервые он открывает учебник по медицине после первой вылазки с дозорными в зону увядания. Не самой успешной, зато оставившей незабываемые впечатления. Тигнари, пребывавший в апатии уже около трех месяцев, впервые почувствовал, как кровь в венах ускоряется, а на губах застывает так и не вырвавшийся наружу крик. В Академии от преподавателей студенты слышали лишь о том, как зона увядания неблагоприятно влияет на почву и нарушает баланс влаги в воздухе. Но как избавляться от нее и какой хотя бы самой банальной инструкцией безопасности пользоваться — конечно, никто не объяснял. Потому что и не знал, видимо, вовсе. Мудрецы, ученые берутся за исследования, где хоть какая-никакая безопасность им гарантирована. Нанимают пустынников в экспедицию или вовсе отправляют вместо себя целую группу таких наемников, оставляя себе блаженное купание в бумажках и прогулку до главного кабинета за синей печатью. К сожалению, в преподавательском составе не было ни одного опытного наемника, который мог бы дать парочку советов на основе личной практики. Тигнари единственный, кто пострадал в этой вылазке, ходил с бинтами на левом бедре и выписывал из медицинского учебника рецепты отваров и мазей с причудливыми названиями. А затем заменял тетиву на выданном ему луке, затачивал наконечники стрел, начищал кожаную рукоять. И засиживался за созданием дендро-бомб до самого утра. За ночным образом жизни последовали и ночные одиночные дозоры. Когда начал замечать, что вечерние вылазки, ради которых отряд подстраивался под Тигнари, даются патрульным с трудом и затягиваются до глубокой ночи; когда Тигнари исписал блокнот с отварами, вспухший от рукописи, примерно наполовину и довел до совершенства свои чудные дендро-взрывчатки. Тогда Тигнари решил патрулировать в одиночку. По сей день Тигнари ведет отчеты за каждую вылазку и малейшее изменение в лесных угодьях. И по сей день Тигнари так и не удалось найти берег в поглотившем его океане апатии. Надежда на благоухающую Гандхарву, надежда на адреналиновые патрулирования канули там же. Тигнари все чаще ловил себя на мысли, что желает проронить хотя бы слезу от усталости. Желает искренне заливисто хоть раз посмеяться с писем Хейдзо, в которых тот присылает вырезки и анекдоты из газет и с доски объявлений. Желает хоть раз мельком улыбнуться, пока засушивает для матери лепестки випариаса. Желает снова смутиться под взглядом Сайно. Снова ощутить тепло его рук и насладиться жарким глинтвейном в чужих глазах, желает испить это чувство до дна или захлебнуться им вовсе. Желает снова оказаться в его руках, ощутить их на своих щеках. Искренне желает увидеть его снова. И впервые Сайно перестает быть для Тигнари чем-то выдуманным, фантазией, которая дарит иллюзию защиты и не одиночества. Впервые за год Тигнари чувствует робкий трепет в груди, совершенно глухой и тихо вибрирующий по стенкам внутренностей. — Говорят, на должность генерала махаматра взяли выходца из пустыни. — Серьезно? — Да, еще и совсем юнца. В прошлом году выпустился из Академии, вокруг него еще много слухов ходило, мол статьи у него подозрительные, даже под секретный учет их брали. Двое дозорных прогуливаются вдоль тропы, Тигнари неволей услышал лишь середину беседы, но хищной поступью последовал за ними по холму. Уши торчком, хвост в напряжении изящными волнами двигается за крадущимся телом. — А, так это он? Он стал генералом махаматра? Честно, я думал там такие статьи, что теперь уже прошлый генерал усадил бы его за решетку. Или вменил смертную казнь. — Да все так думали. А что еще думать, если статьи-то засекретили? Не было нужды слушать дальше. Дозорные под тихий смех и непринужденность быстро сошли с темы на другую, для них напряженный день давно закончился. А для Тигнари напряженная ночь только началась. «Генерал махаматра. Кто бы сомневался». Ноги еле волокутся в тяжелых ботинках, ладонь укладывается на правую часть лица, и Тигнари осознает, — он улыбается. Слабо, на исходе своих сил, но все же его губы непроизвольно растянулись, так непривычно напрягая мышцы щек. — Ге-не-рал ма-ха-ма-тра, — будто изучая какой-то новый термин в ботанике, бубнит под нос, все еще держа ладонь на лице, смотря на тропу сквозь пальцы, не поднимая головы. Он медленно останавливается. Сначала тихо, едва слышно испускает смешок. Затем укладывает вторую руку на живот и слегка сгибается, смешок становится легким смехом, родившемся чуть ли не из ухмылки. И Тигнари накрывает разрастающей волной смеха. Выпрямляется, продолжая хохотать, его ведет назад, и приходится расставить ноги шире, чтобы удержать равновесие. Все заканчивается громким полувыдохом, полустоном. Сразу заболели скулы и щеки. Сразу заслезились глаза, поднявшиеся к ночному полотну, украшенному хрустальными хлопьями. — Ма-ха-ха-ха-ма-тра, — проговаривает шепотом по слогам, оставляя на лице след той слабой улыбки, и наконец прежним тягучим темпом бредет в свою обитель. «Нелепая все-таки шутка». Путь до его лиственного домика совсем не освещен, он все так же медленно взбирается по огромному древу жизни, пока не замечает на носках своих ботинок слабый свет. Уши вопросительно шевелятся, голова поднимается. В окне его дома отражен свет малой свечи. И Тигнари ускоряется. Хватается за лук, вытягивает стрелу и бросается в щель приоткрытой двери, сразу же натыкаясь взглядом на чужую спину в черном плаще в пол. Со странными глупыми ушами на капюшоне и с босыми ногами. У Тигнари прерывается дыхание и округляются глаза, когда человек перед ним поворачивается боком. Чужие, такие родные, глаза смотрят с привычной, запомнившейся строгостью. Светлые волосы скрылись за капюшоном, отросшая челка закрывала пол лица. Освещение свечи было таким слабым и блеклым, оно обласкало чужое смуглое лицо и придало насыщенности глинтвейной радужке. Тигнари за сбившимся дыханием казалось, что по его душу спустился сам демон в обличие человека, олицетворявшего последнюю надежду. Тигнари молчит, ловит воздух все то время, пока Сайно неустанно прожигает его лицо острым, колющим взглядом. — Думаю, лук стоит убрать, — не прерывает зрительный контакт. Тигнари обращает внимание на то, как непроизвольно открылся его рот и скопилась слюна. Лук оказывается на крючке для верхней одежды, стрела заносится в колчан за спину. — Что ты здесь делаешь? — голос становится выше, тише, выдает его дрожь. Сайно наконец снимает с себя капюшон, Тигнари цепляется взглядом за собранные сзади волосы в хвост, следит за обнаженной шеей. Все его тело будто разом вспотело, обдало жаром. — Проверяю записи подозрительного дозорного, закончившего Академию с отличием, — делает первый шаг вперед, — Бывшего студента, которому незаконно был выдан пропуск в закрытый архив, — еще несколько шагов, — Студента, собиравшего в группу остальных учеников, что наталкивает на мысли о разглашении запрещенной информации, — останавливается в метре от Тигнари, все еще беспрерывно смотря в чужие распахнутые глаза. И жар сменяется скользящим холодком по спине. Тигнари делает шаг назад и натыкается на закрывшуюся за ним дверь. Бросает взгляд Сайно за спину, на столе хаотично разбросаны бумаги с его отчетами. Несмотря на взявший его ступор, Тигнари вдруг усмехается. — Надо же. Не слишком ли поздно за моими записями пришел сам генерал махаматра? — лучшая защита — это нападение, и Тигнари, сложив руки на груди, как обычно делал Сайно, смотрит изумленно, сделав уши торчком и протестующе махнув хвостом. Не то чтобы он сейчас осознавал всю серьезность ситуации, скорее — ее абсурдность. Сайно приближается еще на несколько мелких шагов, и смотреть в глаза прямо уже не получается. Он стал немного выше, уши Тигнари не успокаивают в своем доминировании над чужой головой. Генерал вытягивает руку вперед, к тонкой талии, и Тигнари дергается назад как от тока, с плеча под ноги падает колчан со стрелами, он ударяется затылком о дверь и жмурится от резкой боли. Однако никакого физического контакта с чужими руками не чувствует, распахивает глаза и изучает свое туловище. На его талии висит ремень с ручным пустым карманом для его… блокнота. Тигнари поднимает взгляд на те самые руки. Держащие его блокнот с заметками из медицинских учебников. И оригинальными рецептами из изученной растительности леса Авидья. — Не припомню, чтобы в обязанностях генерала махаматра был такой пункт, как вторжение в чужую личную жизнь в целях проверки на законность действий годичной давности. — Это было ожидаемо. У Тигнари дергается уголок губ в восхищении. Он не до конца осознает, в какую реальность он попал, не до конца верит, что прямо перед ним стоит самый настоящий и живой человек, к которому так манило и манит по сей момент. Тигнари воспринимает ситуацию как шутку, какую-то игру, иллюзию. А Сайно смотрит тем самым взглядом, отпечатавшимся на сетчатке, выжженном на глазном яблоке и преследовавшим Тигнари днями и бессонными ночами. Не было ни дня, чтобы он не вспомнил его взгляд, не хотел оказаться объектом их изучения, не желал поддаться необъяснимому обдающему тело теплу. Такой печальный и сочувствующий взгляд, такой немой плач собственной души, заглушенный истеричным выражением лица и отраженный на дне такого жгучего глинтвейна, который все никак не испить, не пустить по всему телу, не насытить пьянеющий разум. Тигнари хочется засмеяться и заплакать одновременно. Так много чувств в один момент скопилось в груди, что казалось, будто тело не выдержит от их переизбытка и порвется на лоскуты как старая истертая ткань. В голове звуки разбивающихся осколков выкручиваются от шепотливых отголосков до выбивающего из равновесия треска. И под чужими босыми ногами брызжет кровь из рваных ран, потому что Сайно идет прямо в эпицентр разбитых мечт и собственных надежд на счастливое и спокойное существование, которое оказалось пустым и бессмысленным. Тигнари сам изранен изнутри, в нем органы давно сократились до максимума, выжимая из себя последние признаки жизни, подкормленные лишь одной неспособностью оборвать ее. Тишину комнаты и гвалт мыслей Тигнари обрывает мелодичный смешок. Сайно опускает руку с блокнотом, смотрит в недоуменные глаза Тигнари с такой нежностью, словно видит перед собой резвящегося ребенка. Под этим взглядом внутри все закололо, будто сдавило ржавым капканом, и непонятно, откуда столько боли в теле, которое не чувствовало огромное количество времени. Улыбка Тигнари стерлась, его губы напряглись, а челюсть, приоткрытая, чуть ли не хватала воздух подобно рыбе. Стало так страшно. Страшно, что Сайно вдруг исчезнет. Тигнари выберет быть уволоченным в Академию под рукой Сайно, чем остаться в Гандхарве совершенно одному. Остаться без этого необъяснимо нежного взгляда и льющегося по венам колющего тепла от одного лишь чужого присутствия. — Я рад, что ты не изменился, — блокнот выскальзывает из пальцев, Тигнари следит за его приземлением и задыхается, оказавшись напрочь прижатым к двери. Весь воздух сперло, под ногами хрустит стрела, лицо обдает жаром чужого дыхания. Свет свечи колеблется, пляшет по стенам и замершим в сантиметрах друг от друга телам. Тигнари не видит ничего, кроме лица Сайно. Он обрывисто выдыхает и не контролирует свое тело, когда руки тянутся к чужим щекам, оглаживают их, еле прикасаясь. Сайно прикрывает глаза на несколько секунд, поддавшись на легкие ласки, готовый замурлыкать. Тигнари чувствует, наконец, сжимающие талию пальцы, оглаживает их кончиком хвоста. Щеку обдает жаром чужая ладонь, огрубевшая и сухая. Тигнари берет его руку в свою, приближает к лицу, и брови изламываются от вида мозолей и свежих, едва покрывшихся коркой, ран. Сайно приближается к чужому виску, и Тигнари слышит чужую скрытую боль под массивным плащом. Неизвестно, сколько шрамов носит его тело на протяжении того времени, что они не виделись. Через что ему пришлось пройти за этот год, чтобы заслужить свой титул. Чужие губы едва касаются основания уха, и Тигнари целует его ладонь в ответ. Целомудренно прикасается к каждой ранке и ведет пальцами по предплечью, под самый рукав, оглаживая. Сайно высвобождает свои пальцы из слабого захвата, ведет ладонью по темным волосам, натыкаясь взглядом на полуприкрытые чарующие нефритом глаза. Тигнари обнимает прижимающееся к нему тело хвостом, смотрит с благоговением. По телу пускают электрический разряд, когда сухие потрескавшиеся губы соприкасаются, когда воздух между телами нагревается посекундно, когда свое дыхание выливается в чужое. Руки зарываются в светлые волосы, непослушные и дрожащие пальцы стягивают тонкую черную резинку, распуская спутавшиеся локоны. Сайно оглаживает прижатые к голове уши, мелодично звенит сережка в ухе, и Тигнари громко выдыхает, стоит чужим горячим пальцам забраться под кофту, провести по вспотевшей коже ломаные линии. Взгляд тут же натыкается на оголенную смуглую шею, Тигнари с особой нежностью оставляет на ней очередь из поцелуев, не встречая сопротивления, вслушиваясь в сбитое дыхание. Сайно обводит пальцами чужие ребра, гладит под грудной клеткой, отсчитывая подушечками число ударов, прижимается щекой к виску. — Разве ты не должен взять меня под арест как подозреваемого? — вдохнув побольше воздуха, Тигнари старается говорить без запинок. — Подозрения с тебя были сняты еще год назад. Я здесь, лишь потому что ухватился за призрачный повод. Наказание во всяком случае вменять будут не тебе, а преподавателю, незаконно выдавшему тебе пропуск, — Сайно проводит по чужой щеке ладонью, убирая выбившиеся пряди, — Максимум, твою научную работу засекретят и больше о ней не вспомнят. — Будет очень жаль, — с совсем не жалеющей улыбкой отозвался Тигнари, махнув хвостом, — Теперь у нас с тобой один-один по засекреченным научкам. Сайно усмехается, легко тыкает ногтями в бок, напоминая о своем присутствии на голой коже, и Тигнари, резко обратившимся в саму чувствительность, дергается, подавляя писк. — Я скучал.

\\\\

Комната наполнена запахами випариаса и падисары, когда Сайно снова появляется на ее пороге, облаченный в знакомый черный плащ, принесший запах дыма и ночного холода. Комната наполнена сдавленными стонами Тигнари и сбитым дыханием Сайно, когда их поцелуи впервые дошли до отсутствия на телах одежды. Комната наполнена ядреным ароматом спирта и шлейфом грибного супа, когда Тигнари обрабатывает и бинтует свежие раны на предплечье Сайно. Гладит его плечи, проводит пальцами по излюбленной шее, сжимает ее играючи, и спускается к оголенной груди, налегая со спины. — Совсем себя не бережешь. — Ты хотел придушить меня. — Я не могу позволить себе сделать это с генералом махаматра, — изумляется Тигнари, прижимаясь щекой к чужой, потираясь, как котенок, — Генерал махаматра намного сильнее меня, он олицетворение законного и справедливого суда над нечестивыми душами, а закон и справедливость — нерушимая субстанция Сумеру. Сайно вполоборота хватает Тигнари за плечи и опрокидывает на спину перед собой, нависает, заглядывая в распахнутые глаза, блестящие азартом. — Ты говоришь истину, но звучишь так, будто смеешься надо мной. — С чего вы взяли? Генерал ма-ха-ха-ха-ма-тра, — снова произносит по слогам, заглядывает в недоумение на чужом лице, сменяющееся нарастающим смехом, и сам глупо улыбается, наслаждаясь видом такой родной и любимой улыбки, наслаждаясь самым чистым и ценным смехом в его Вселенной.