Almas Arañadas

Чимин уже два часа игнорирует сообщение от Сесилии с вопросом, адекватен ли Адриан. До сих пор нельзя с уверенностью сказать, что она была в здравом уме и при ясном сознании, впуская почти незнакомого мужчину в квартиру, да ещё и оставляя его там одного. Многие вопросы помимо адекватности иностранца остаются без ответа: почему Намджун выслал кузена обратно к Сесилии наутро? Откуда у юноши оружие? И как так получилось, что гражданин Южной Кореи, где у всех одинаково двусложные имена, зовётся Адрианом? Но несмотря на подсознательное недоверие, она всё же оказалась неспособна отстоять личные границы и выпроводить парня из квартиры. Впрочем, создаётся впечатление, что пресловутые границы тот в гробу видел, как бы их настоятельно ни защищали. На звонки Пак тоже отвечать не торопится, из-за чего девушка небезосновательно начинает предполагать, что её дорогие друзья ловко перенесли со своих плеч на её здоровую вязанку хвороста под названием Адриан. Ближе к обеденному времени она пробует связаться с Намджуном — он берёт трубку после первого гудка. Мужчина мечты. Именно ему девушка решает рассказать о главном своём беспокойстве, что является разговором нетелефонным. Ким без лишних вопросов соглашается сходить на бизнес-ланч в центре. Он привычно пунктуален: к моменту, когда Сесилия доезжает до кафе, друг уже сидит за столиком. У него пустой взгляд — едва это завидев, она забывает о своих проблемах моментально. Намджун относится к типу людей, верных своему стилю вне зависимости от ситуации. На нём всегда есть что-то из белого, бежевого или хаки. В кэжуал образ он по обыкновению вплетает элементы классики. Сегодня же ко внешнему виду он приложил явно минимум усилий. Сесилии кажется, что она впервые видит его в джинсах и заурядном чёрном худи. Она целует его в обе щеки и садится напротив, чтобы приметить сероватые круги под глазами — эту ночь он наверняка плохо спал. Порыв честности остановить не получается, девушка сходу осведомляет его: — Luces como el infierno. Намджун усмехается: — Lo sé. Его брови имеют добродушный вызывающий доверие излом, когда он смотрит исподлобья. Всё в нём присуще джентльмену из девятнадцатого века: от маленького глотка кофе перед главным блюдом вплоть до сложенных в замок длинных пальцев на столе. Каждой встрече с благородным принцем Сесилии хочется посвятить целый день. С Намджуном приятно попросту вести диалог, делиться переживаниями, наблюдениями. Полёт его мысли приятно отслеживать, и смотреть на него, когда он увлечён анализом, тоже приятно. Какое жалкое зрелище: она настолько жаждет любви, что преисполняется нежностью к гомосексуалам. — ¿Pasó algo? — No. ¿De qué quieres hablar? — De vuestro Adrián. — Ay. Ningún día sin Adrián. Как ни странно, от Ким Намджуна исходит довольно маскулинная покровительствующая энергия, которая тем не менее не угнетает, а кутает в пуховое одеяло и шепчет: «Я всё решу». Таких мужчин берут в мужья, они отличные отцы и внимательные любовники — Чимин это просёк сразу, поэтому взял быка за рога. Сесилия далеко не патриархальная конформистка, но присутствие человека, вдумчивого и заботливого, позволяет ей ненадолго стать той самой папиной принцессой, чьи невзгоды будут ликвидированы по щелчку пальцев. Некоторое время под описание сильного мужчины частично подходил Хадид. Коренастый палестинец с чувственными губами, густой бородой и гладкой карамельной кожей. Казалось, он всё знает на этом свете и при этом остроумен до одури — над его шутками Сесилия смеялась без конца. Однако сердце его было оккупировано исполинской любовью к самому себе, так что даже для довольно компактной девушки там не было ни малейшего места. Более двух лет занял процесс восстановления после его эмоциональных качелей. Как только Сесилия вновь открылась для любви, её встретило следующее разочарование. А потом ещё одно. И так до нынешних времён. А Ким Намджун безопасен — он от неё ничего не требует, а помочь может. Во всяком случае, выглядит так. Она рассказывает ему о мужчине, пристававшему к ней у клуба, а затем о выстреле, произведённом Адрианом. О том, как она бежала прочь со своим спасителем, тем самым став соучастницей преступления, и о том, как боится теперь, что в любую минуту в дверь позвонят правоохранительные органы. Кима ничего не потрясает, он невозмутимо похлёбывает поданный ему грибной крем-суп, который, к слову, также ничуть не волнует душу. Таким образом, Сесилия классифицирует Адриана как того самого человека, родством с которым никто не гордится. Он именно тот кузен, что редко появляется на семейных мероприятиях, поскольку большую часть времени проводит в тюрьме. И именно с ним друзья посчитали нужным её свести. Вот уж спасибо. — ¿Alguien te conoció en ese club? — Ким переходит сразу к делу, не давая подруге возможности побраниться. Внешне он остаётся равнодушным, а его полумесяцы-глаза сосредотачиваются на лице Сесилии, взволнованно размешивающей вилкой овощной салат. — No, fui allí por primera vez. — ¿Pagaste con tarjeta? — No, Adrián pagó en efectivo. Вдруг адриановым обворожительным манерам находится ошеломляющее объяснение. Наличные практически не оставляют следов. По ним отчёт не выгрузишь и не узнаешь, что с ними делали ранее, и кому они принадлежали. —¿Había cámaras donde disparó? — мужчина отвлекается от трапезы, чтобы направить все силы на почти математические вычисления. — No sé, nos alejamos del club porque yo estaba huyendo de ese tipo. В напряжённом молчании она ждёт намджунова вердикта, посасывая зубчики вилки, на которой был кусок феты. —¿Todo depende de si alguien os vio y si el tipo denunció a la policía. Его серьёзный тон вытаскивает Сесилию из мира иллюзий, ведь в глубине души она надеялась на ответ сродни: «Да брось, всё нормально!». В конце концов, тот случай был актом самозащиты. Она признаётся в этом другу, на что тот спрашивает: — ¿Tienes alguna marca del ataque? Воспроизводя в памяти субботний вечер, девушка неожиданно сомневается в корректности употребления слова «нападение». Парень был настойчив, но неизвестно, собирался ли применять физическую силу. Дабы не нивелировать критичность ситуации, она выбирает следующую формулировку: — No tuvo oportunidad de tocarme. — Será difícil demostrar que fue en defensa propia. No te preocupes, si no hubo testigos ni cámaras, el caso probablemente se cerrará. Pero es mejor que no viváis juntos. ¿Puedes irte a casa de tus padres una temporada? Да уж, дело остаётся за малым — выгнать вооружённого хулигана из дома. Сесилия пользуется моментом, чтобы проинформировать друга, как сильно она его ненавидит за своеобразный подарок, и пусть он забирает своего брата немедленно. Ким, по всей видимости, был к такому готов и заведомо устал. Он обещает, что заедет за Адрианом после работы и бесконечно извиняется. На него смотреть больно. Ощущение, будто она иссушила собеседника, высосав из него последние соки. Она спрашивает, всё ли в порядке с Чимином, и он хочет было кивнуть сначала, но мотает головой. Что конкретно случилось, он рассказывать отказывается, ссылаясь на окончание обеденного времени. Девушка закрывает счёт наличными, а после долго обнимает мужчину. Он не пахнет ничем. Абсолютно. Чонгук подозревает, что у Чимина фетиш на его волосы, так как короткие пальцы уже более получаса перебирают вьющиеся пряди. Ещё он не понимает, где заканчивается его кожа и начинается пакова: совершенно голые и неприкрытые они приклеены друг к другу намертво ставшей общей испариной. Его голова покоится на чиминовой груди, и сердце оттуда стучит Чону в ухо, необъяснимо умиротворяя. Из этой Вселенной неохота выходить. Вот бы вечность слушать это посвистывающее дыхание в тишине. Почему оно именно такое? Вероятно, узость ходов маленького носа препятствует свободному передвижению воздуха в них. Даже его изъяны трогательны. — Ты упомянул бывшую девушку, — молвит Пак голосом хриплым. Он закидывает одну ногу на талию юноши, видимо проверяя, можно ли в этой позе быть ещё ближе. Оказывается, можно. Чон скрепляет руки вокруг его поясницы, и, забавно, но в ладонь помещается почти вся его ягодица. — Ты любил её? Всю жизнь он придавал ничтожное значение персоне Чхве Соён, но вот о ней вспоминают второй раз за день, к тому же она приснилась накануне. Неприлично щедрое внимание уделяется незначительному эпизоду его жизни. Он уверенно заявляет: — Нет. — Зачем ты тогда с ней встречался? Встречался — громкое слово. Он не припомнит ни одного классического свидания и прогулок за руки. Но они виделись, и дольше всех в его жизни была лишь она. Однако никакой романтикой здесь и не пахнет. Почему он не решался завершить эти отношения до того, как её насильно увезли родители — неизвестно. Чонгук пытается понять, какую выгоду извлекал из её любви. Наверное, сам факт: — Она меня любила. — И ты встречался с ней из жалости? Чон смеётся любовнику в плечо. Ни о какой жалости с его стороны не могло быть и речи. — Со мной она только страдала. Так себе благотворительность. Действительно, он не был идеальным бойфрендом. Мог пропасть на несколько недель, а после, воспылав новой страстью, заехать в гости, чтобы устроить секс-марафон. Как следствие: её ревность, вопросы «кто мы друг другу?», неплодотворные разговоры, пропущенные звонки, девичьи слёзы, действующие на нервы, и отчаянное стремление Соён укрепить взаимоотношения до такой степени, что она начала употреблять его товар. Как-то Чонгук не писал ей месяц, и она сообщила, что превысила дозу проданного им же рецептурного препарата. Тогда он подумал, что девушка блефует. Позже она выложила у себя на странице фотографию из рехаба где-то в Штатах. С тех пор они не виделись. — Тебе нравилось, что она страдала по тебе? — интересуется Чимин. Звучит абсурдно поначалу. В какой-то степени, её страдания были доказательством любви, и Чонгук принимал их вполне охотно. Ему нравилось влюблять девушку в себя и видеть результат своих трудов. В этом он не спешит признаваться, взамен говоря: — Давай не будем о ней. Сейчас с ней всё хорошо. Она замужем за американцем, у них собака и сын. Что означает: не так уж и сильно она его любила. Когда кислорода внутри чиминовых объятий не остаётся совсем, Чон приподнимает голову и первым делом видит острый как у куклы подбородок. Надавливает на него большим пальцем, чтобы открылся рот. Он пробует губы словно пломбир в предвкушении, что они растают на языке, оставив после себя сладость ванили. Понятия времени больше нет, никакого мира за пределами этой спальни нет. Поэтому Чонгук медлителен и целиком отдан познанию ощущений, которые вызывает прикосновение губ к губам. Тонкая кожа здесь чувствительней кончиков пальцев, каждая шероховатость дразнит и щекочет. Он цепляет зубами нижнюю губу любовника с целью узнать, что за нектар там хранится. Оттягивает и сосёт. Неимоверно вкусный. Целует глубоко, переплетая языки. Пак умопомрачительно податлив и раскрывается широко. Обеими руками обнимает любовника за голову и как будто бы хнычет немного. Когда поцелуй прерывается, он говорит: — Я не могу тебе доверять. Под полуприкрытыми веками — сожаление. Можно ли эту фразу расценивать как прощание? — Что мне сделать, чтобы изменить это? — Ты ничего не сможешь с этим сделать. — Я хочу попробовать. Он плавится за считанные секунды, пока Чонгук втягивает в рот кожу его шеи. Замирает, негромко мыча, пока на коже образовывается багровый засос. Его непросто будет скрыть от супруга, на что и был расчёт. Серьёзным взглядом он останавливает юношу, когда тот возвращается за поцелуем: — Расскажи мне, кто ты. — Я Адриан Орера… что-то там. Пак на это хихикает, вызывая ответную улыбку на лице смотрящего. Его смех — благословение, ведь он так долго обделял им нового знакомого. — В твоих же интересах запомнить это имя как можно скорее. — Каждый раз, когда Сесилия зовёт меня, я думаю: «Да кто такой этот твой Адриан?» Чон надеется вытянуть из мужчины ещё один смешок, но тот, снисходительно улыбаясь, убирает ему за ухо длинную чёлку, ставшую помехой их зрительной связи: — А кем ты был до того, как стал Адрианом? Его стремление протиснуться через махонькую щель в чонгуковой груди доставляет дискомфорт, балансирующий между болью и зудом. И от того, с какой напористостью он продолжает делать это, невзирая на попытки младшего отвлечь его, рана воспаляется сильнее. Последний выпутывает себя из оплетавших его рук и ложится на спину, мгновенно ощущая холод одиночества. — Я не знаю, Чимин, — выдыхает он, переведя взор на потолок. Обнажённое тело покрывается мурашками от разлучения с теплом. — Я правда не знаю, кто я. Моя мать забеременела от какого-то проходимца, и появился я. — А отец Намджуна случайно не?.. — Чимин, возможно, боится показаться бестактным или глупым, поэтому к концу вопроса затихает. Собеседник угадывает ход его мыслей, договаривая: — Мой отец? Если так, то у меня плохие новости для хёна. Старший усмехается, поворачиваясь набок, дабы видеть юношеский профиль. Подпирает голову одной рукой, а вторую кладёт на чужую грудь. — Как будто ты когда-то приносил хорошие. Движения пальцев, рисующих невидимые вензеля на коже, деликатны и изящны. Чонгук стремится их коснуться, и те, найдя его ладонь, увлечённо скользят по линии жизни на ней. Хотел бы Чимин изменить его судьбу? Чон не стал бы сопротивляться. — Мне всё равно, кто мой отец. Я только избавился от одного никчёмного родителя, зачем мне второй? — Ты жесток. — Ты тоже. Как ожидалось, глаза напротив округляются вмиг на это утверждение. Младший поворачивает к Паку голову, чтобы пояснить: — К себе. Каждый раз, когда я говорю тебе о моей симпатии, ты себя гнобишь. — Потому что я не сделал ничего, чтобы заслужить твоей симпатии. Единственная непривлекательная чиминова черта — его неуверенность в себе. Она отталкивает и утомляет. Если он с такой же частотой продолжит говорить о себе нелицеприятные вещи, Чонгук вскоре потеряет всякое рвение доказывать ему обратное. — А что ты должен был сделать? Тройное сальто? Маленький ротик остаётся распахнутым, временами издавая короткие звуки. Чон вспоминает, как был в нём минутами ранее. Вспоминает его жар и нежность. И едва он задумывается погрузить в мягкую глубину пальцы, как оттуда раздаётся: — Ты опять уходишь от темы! — Нет, мне интересно! — Чонгук цепляется за чужое предплечье, не позволяя обиженному детсадовцу отвернуться. — Ты не умеешь ни принимать комплименты, ни делать их. Хоть бы раз сказал мне что-нибудь хорошее! — Я говорил тебе. — То не считается. Аргументов для спора больше не остаётся. Смирение серым плащом накрывает драконий взгляд. Оба замолкают: один в поиске подходящих слов, другой — в их ожидании. — Я не привык к такому. У нас в семье не было принято хвалить друг друга и говорить о любви. Чимин не единожды откровенничает на тему семьи. Факты и истории, которыми он делится, далеко не безоблачны, и оттого вводят в ступор. В драматических фильмах, герой, рассказывающий кому-либо о печальном прошлом, обычно получает от слушателя мудрое напутствие или по крайней мере объятия. Чонгук в аналогичной ситуации не может даровать ни того, ни другого, поскольку так уж получилось, что он эмоционально немощен. Он не то, чтобы принципиально не сочувствует, он элементарно никогда сочувствия не испытывал. Быть может, ничьи беды не казались ему достаточно убедительными, как и в случае с нынешним рассказчиком, по отношению к которому он проявляет скептицизм: — Ты отлично делаешь это с хёном. — Я подыгрываю, — изрекает тот сию же секунду. Такое признание явно не было спланировано, и не только Чона шокирует эта спонтанность. — Что? А пока он ждёт объяснений, бесы внутри пляшут и ликуют: их отношения — игра. Что очевидно, в принципе, ибо эти двое выглядят как безупречная семейка из рекламы ипотеки: без морщин, без пор и с улыбками до ушей. Умытые, уложенные, ухоженные, в аккуратных однотипных пижамах без единого катышка. Едят за одним столом, где есть графин с апельсиновым соком, и вместе прибираются после. — Я никогда не воспринимал всерьёз его слова. Что он любит меня, что я молодец, и что я заслуженно успешный писатель. Но это только моя проблема, поэтому я подыгрываю. — Почему не подыгрываешь мне? — Чонгук немного походит на Соён, подобными вопросами выуживавшую комплименты. Ему до смерти необходимо быть исключительным для Чимина, и тот удовлетворяет его нужду ответом, что не заставляет себя долго ждать: — Не хочу. Я не хочу быть привычным Чимином рядом с тобой, — он звучит твёрдо. Усталость и гнев выработали в его голосе столько энергии, что с её помощью вполне можно зарядить телефон на пару десятков процентов. — Вообще, я боролся с желанием попросить у тебя ещё один урок стрельбы, когда шёл сюда. Дьяволята прекращают танцевать и заинтересованно оборачиваются на новое откровение. Растроганные, они охают и тают: Пак с самого начала желал провести с ним время. Поэтому приехал сам, поэтому переминался с ноги на ногу, не решаясь уходить. Он не был готов прощаться, так же, как и Чон не собирался его отпускать. — Если это тебя радует, я готов. — Правда? — Чимин воодушевляется с наивной простотой, побуждающей рьяно возлагать к его ногам всё, о чём он только попросит. — Хоть сегодня. Мы можем попробовать поохотиться на белок или птиц, чтобы не тратить впустую пули. — Что? — в мгновение Пак хмурит брови. Он приподнимается на кровати, крича со строгостью учителя гимназии: — Нет, Чонгук, мы не будем охотиться на животных. Какого хрена? Его резкая смена настроения выводит из строя чонгуково восприятие мира. Тем не менее над взором своим, на секунду лизнувшим две нежные бусины со штангами, тот не властен. — Ты чего? — он искренне не понимает причины такой реакции. Вероятно, перегнул палку в порыве энтузиазма, ведь старший однозначно разочарован, раз прячет лицо в ладонях: — Боже, я же совсем забыл, что ты живодёр. Проклятая стигма теперь с Чоном до конца жизни. Он звереет, подскакивая вслед: — Я не живодёр, прекрати меня так называть! — Ты только что предложил мне убивать животных. Поразительно, как эта Белоснежка, защитница животных умело жонглирует чужими эмоциями, порождая то всеобъемлющее обожание, то полыхающее раздражение. Чонгук становится жертвой двойных стандартов и негодует от бессилия перед ними: — Вы с хёном уплетали свинину за обе щеки и даже не всплакнули ни разу. Свинья, по-вашему, не животное? — Существует разница между употреблением мяса и убийством животных ради забавы. Довольно выгодная, хоть и шаткая позиция. Стопроцентная глупость — с иной стороны. Жалеешь животных — не ешь их. А если ешь — не прикидывайся моралистом. Однако дискутировать об этом нет смысла. Чон оставляет за оппонентом право быть победителем в этом споре, а сам защищает себя: — Что ты на меня так взъелся? Не я придумал охоту! — Меня пугает та история про тебя. Эта чёртова крыса. В наказание за своё убийство она организовала ему демоверсию ада уже сейчас. Теперь, дабы смыть с себя клеймо позора, он вынужден оголиться: — Это больше не повторялось. Мать мне потом надавала так, что я и думать забыл про этих животных. Он предпочитает не вдаваться в подробности, где фигурируют дядя Соджун — мамин помощник по порке — и двенадцать часов голода во влажном чулане. — А тебе хотелось? Как мило. Чимин думает, что он пристрастился к издевательству над животными как к героину. — Нет. Она лишила меня возможности им вредить, я нашёл другой способ. — И какой? Нет, пожалуйста! Чонгук не готов быть уязвимым, не готов к стыду. Не сейчас и никогда. — Я был мелким, я давно так уже не делаю. Так что неважно. — Чонгук, я хочу узнать тебя, — Пак придвигается к юноше, чтобы обеими ладонями сжать его кулаки. Этот человек опасен, он создаёт иллюзию заботы, из-за чего Чон может ошибочно предположить, будто его дефекты будут прощены и приняты. Какое простодушие! Пак Чимин до сего времени осуждал всё чонгуково существование. Что заставит его изменить своё мнение? Неужели тотальная честность? — Я просто царапал себя в разных местах, — он не может поверить, что говорит это. — Ногтями, острыми предметами. Так, слегка, чтобы покраснела кожа, и чуть выступила кровь, — кажется, с каждым предложением, по плану выполнявшим миссию сгладить ужас сказанного, он хоронит себя и их с Чимином будущее. Но продолжает орудовать беззаботным тоном, заключая: — Эти царапины быстро заживали. Зачем он это сделал? В попытке избавиться от репутации живодёра он выставил себя психом и самоубийцей под стать своей матери. Он пытается придумать какое-либо оправдание этой странности, но ничего не приходит на ум. Он заглядывает в глаза в поиске отклика, а там, без шуток, слёзы. Вот, что значит «сочувствие». Чимину бы давать уроки эмпатии. — Ох, Чонгук, — вздыхает он, а руку сжимает до боли. Ему чрезвычайно Чонгука жаль, отчего неловко. Не сформулировав заранее реплику в голове, тот лепечет: — Это было просто… ничего такого. Я просто… баловался, когда злился, да и всё. Он правда не хочет показаться самоубийцей, потому что в действительности не намеревался умереть. Он злился, он делал, он успокаивался. Просто так. — Твоя мама видела их? — Наверное. — «Наверное»? Она ничего не говорила? — Пак неожиданным образом решает сместить фокус с собеседника на его мать. В голосе его шок и осуждение, и Чон произносит стеснительное в какой-то степени «Нет», чувствуя себя странно. Этому состоянию сложно дать название: он будто ждёт, что огорчённый ангел напротив убережёт его от родительской жестокости, спрятав под серебристым крылом. А тот спустя время выдаёт: — Ну, и стерва! Крайняя непосредственность его возмущения умиляет и смешит. На душе становится фантастически легко. — Я знаю, я говорил, что ей нужна была помощь, — продолжает он, поглаживая большим пальцем чонгуковы фаланги, — но я так злюсь на неё сейчас. Как можно было не любить своего ребёнка настолько, чтобы не заметить увечья на его теле? Как можно не любить своего ребёнка в принципе? Это же твоя плоть. Мне кажется, тот, кто не любит своего ребёнка, не любит себя. Слова, что оказываются Чону так необходимы, сдирают с него последний слой защитной кожуры. Чимин прав: мама никогда не любила себя.  В результате он представляется себе жалким хлюпиком, не заслуживающим ничего, кроме насмешки и отвращения. Ему претит собственная слабость, и он толкает её обратно в то подземелье, откуда она вылезла. — Не переживай, — он улыбается, обнимая и укладывая манипулятора обратно на плюшевое покрывало. — Потом я вырос и начал бить морды другим людям. Он бесконечно признателен Чимину за мудрое молчание в ответ и полный понимания взгляд. Сцепив запястья над его головой, младший опускается к соблазнительным соскам в стремлении вновь вкусить их и забыться. — Чем я могу отблагодарить тебя за урок стрельбы? — гостеприимный Пак разводит в стороны ноги, чтобы юноша мог уютно устроиться между ними. Ни один прославленный художник из учебников по истории не смог бы изобразить сплетение сладострастия и изящества в его позе. Это эксклюзивное искусство, а Чон Чонгук — его привилегированный ценитель. — При условии, что мы не будем ни на кого охотиться. Поначалу хочется ответить, что он ничего не обязан делать взамен, но немного погодя Чон осознаёт, что нуждается в помощи по банально житейскому вопросу: — Съездишь со мной на осмотр квартир сегодня? Я нашёл пару вариантов, хочу снять что-нибудь и съехать отсюда поскорее. Чимина словно окрыляет предоставленная ему возможность отплатить услугой за услугу. Он живо кивает: — Хорошо. В его влажных глазах — благодатный огонь. Греет, но не обжигает. Не отрываясь от них, Чонгук облизывает пирсинг так мокро, что за языком тянется нить слюны. Он дует на кожу после, наблюдая, как морщится от холодного воздуха ареола, и твердеет сосок. Здесь Чимин сдаётся и прикрывает глаза, без стеснения вздыхая. Такой невероятно послушный, что с ума сойти можно. Сзади он скользкий, мягкий и растянутый. Ввести внутрь пальцы не составляет труда. Чонгуку нравится жар и нежность его стенок, он погружает фаланги до самых костяшек, пока вбирает в рот чувствительный сосок. Хнычущая нимфа под ним ёрзает навстречу возобновившимся движениям. Вид его пунцовых щёк и алого рта, выпускающего чувственные всхлипы, заставляет в нетерпении кусаться и ускорять фрикции. — Как бы я хотел заполнить тебя своим семенем, — признаётся Чон после того, как расслабленный вход поглощает третий его палец. Пак задыхается, цепляясь за плечи партнёра, но почему-то считает уместным возразить: — Нам не стоит делать это без презерватива, пока у нас есть другие партнеры. — У тебя, — Чонгук поднимается к губам, чтобы наконец пососать их. — У меня никого больше нет. Старший распахивает глаза и с неверием спрашивает: — А Сесилия? — Между нами ничего не было. Только ты, — Чонгук отважен в своей искренности, ибо она дарит ему наслаждение, а Чимина смущает настолько, что в сочетании с тремя пальцами внутри он превращается в один большой беспорядок из стонов и слёз. Чон желает его себе до боли в груди. Целуя глубоко и давя на тугие стенки, он мычит в губы: — Ты бросишь его? Он стремится выбить согласие из мужчины, пока тот изнемогает в его руках. Так создаётся впечатление, будто Пака возможно укротить. Но он вдруг шепчет: «Я не знаю», и остаётся только умолять: — Брось его, пожалуйста! Я сделаю тебя счастливым. Чимин оргазмирует себе на живот, сразу тяжелея после. Его отзывчивость к ласкам и жажда прикосновений поражают. По всей видимости, для поддержания пламени в кофейных радужках ему просто необходимо быть залюбленным, зацелованным и хорошенько оттраханным. Чонгуку такое под силу. — Надо закинуть покрывало в стирку перед уходом, — Пак лениво утыкается любовнику в шею, — иначе Сесилия меня убьет. Чон усмехается мягко, сгребая в охапку влажные лилии: — Успеется. Возвратившись в безлюдную квартиру в районе шести вечера, Ким Намджун находит на полке кухни одинокое сахарное драже в форме сердца и с надписью «hug me». Принимая во внимание недавние события и тот факт, что конфета хранилась в зиплоке, несложно догадаться о её возможных магических свойствах. Как это дико и непредсказуемо, что в один миг их квартира обратилась в настоящую цитадель всего противозаконного. Тем не менее Ким выпивает найденное, ведь хуже, чем сейчас, ему едва ли будет. Он помнит: если смешивать с алкоголем, эффект ярче, поэтому извлекает из холодильника бутылку Короны Экстра и, выжав в неё дольку лимона, стремительно опустошает. Рай, в его представлении, беззвучен, и Ким в него, по всей вероятности, попал. Из прочих живых существ здесь лишь домоседка-Тоффи, а она, к счастью, молчалива. Лелея иллюзорное спокойствие, Намджун не включает телевизор и не беспокоит голосового помощника из колонки. О том, где сейчас Чимин, он и представлять не желает. Он долго ждёт прихода, сконцентрировавшись на сигналах собственного тела, но не чувствует ничего, не считая набухания в желудке от пива. Разочарованный и тяжелый, он садится за компьютер и продолжает работу, прерванную раньше времени. Этим вечером Ким планирует посвятить ей всего себя, но вовсе не потому, что горят дедлайны. Он принимает решение потрудиться часов до трёх точно, затем принять душ, лечь спать и через пять часов поехать в офис. Сложно обосновать подобный порыв, но уверенность, что хотя бы это поддаётся его контролю, утешает невообразимо. Однако ж ближе к восьми щиплет глаза, и знатно рубит — видимо, пиво его окончательно разморило. Он бы провалился в сон прямо за рабочим столом, но вдруг в прихожей захлопывается дверь, отчего Намджун подскакивает в кресле. От мысли, что муж скорее всего не один, тянет запереться в комнате и переждать в ней неизбежную бурю. Кем бы ни был посетитель, он тих и аккуратен, что Чонгуку не характерно. Подстрекаемый любопытством, Намджун выходит из спальни и, воровато выглянув из-за стены, застает единственного Пак Чимина бесшумно снимающим обувь. Ким выдыхает медленно и облегчённо, этим обращая на себя внимание супруга. Тот приподнимает голову: — Что-то ты рано, — оказавшись под прицелом, вновь пришедший житель квартиры неуклюже мечется из стороны в сторону, а носок при снятии ботинка вместе с ним выскальзывает с ноги. — Я закончил пораньше, чтобы заехать за Чонгуком, — Намджун скрещивает руки у груди, облокачиваясь на стену и следит за реакцией молодого человека, когда договаривает: — но Сесилия написала, что ты уже забрал его. Чимин выпрямляется, разобравшись с обувью и носками, но пальто всё так же не спешит снимать. Он необычайно запыхавшийся после вполне рутинных действий. Тараторит с усмешкой: — Да, я завёз ему вещи, и он попросил съездить с ним на осмотр квартир. — И что, он заселился? Так быстро? — Да, нашли один вариант со срочной сдачей. Квартира так себе, но хоть что-то. На днях Намджун слушал выпуск одного исторического подкаста, посвящённый жизни и подвигам Геракла. И вот, к какому выводу пришёл: если бы не всевозможная помощь извне, мифический полубог не прошёл бы всех испытаний исключительно за счет недюжинной силы. Если бы Иолай не прижигал лернейской гидре шеи, с которых Геракл сбивал головы, те бы продолжали вырастать, и гидра никогда не была бы повержена. К тому же Гераклу заметно облегчил задачу золотой меч, дарованный Афиной. Она же дала ему и медные тимпаны, которыми он растревожил стимфалийских птиц, чтобы впоследствии перестрелять их. Ким невольно отождествляет себя с персонажем греческой мифологии в том смысле, что без вмешательства Чимина он бы не избавился от кузена. Вот только Намджун, в отличие от Геракла, палец о палец не ударил для объединения усилий в борьбе. Ему стыдно. Он предвещал, что будет стыдно, и вместе с тем никак не предотвратил это чувство. — Тебе необязательно было это делать. Он мой брат, я бы сам разобрался. — Ты работаешь, а я свободен, — Пак отмахивается, будто ему только в радость возиться с преступником. Его жесты и интонация настолько неприменимы к ситуации, что охота схватить его за плечи да встряхнуть хорошенько. — Это не значит, что ты должен помогать своему насильнику. Он замирает, высвободив одну руку из рукава пальто. Переспрашивает: — Насильнику? — подобное определение у него вызывает, как ни странно, недоумение. Не менее изумительно, что приходится объяснять ему нечто столь очевидное: — Как-то по-другому предлагаешь его называть после того, как он с тобой обошёлся? Опешивший Чимин оставляет риторический вопрос, как и полагается, без ответа и вытягивается, чтобы повесить снятое наконец пальто. На его оголившейся шее становится заметной свежая гематома. Сделав шаг вперёд, Ким оттягивает воротник его рубашки: — Утром у тебя этого не было. В нос бьют порох и улица. О том, каким образом на этом месте могло появиться бордовое пятно, предположений немного. Чимин, поглядев в зеркало, озвучивает одно из них: — Я обжёгся. Самое неправдоподобное. — Это не ожог. На его месте Намджун бы обвинил во всём Тоффи, хотя преданная ласковая девочка никогда б не позволила себе укусить хозяина. Значит, и такая версия маловероятна. Парень отворачивается от зеркала, решительный и даже злой. По безучастному выражению лица можно угадать, что ему опостылело притворяться: — Зачем тогда спрашиваешь, если и так понимаешь, что это? Будет позором для Ким Намджуна, имеющего высший бал по дисциплине «Теория вероятностей и математическая статистика», не сложить факты, приводящие к логичному умозаключению. Чонгук вновь дотрагивался до его мужа и вновь целовал его. У Кима непроизвольно раздуваются ноздри на каждом вдохе, а супруга его реакция, кажется, нисколько не тревожит. Стыдно признаться, но в данный момент Намджун с большим удовольствием влепил бы Чимину увесистую пощёчину. — Ты же знал, что он будет лезть к тебе, но всё равно поехал, — сокрушается Намджун. Как же глупо и бессмысленно! Откуда в Чимине эта жертвенность? И к чему она? Ответ один: — Скажи честно, ты хотел этого? Чимин не отвечает. Смотрит в глаза и не отвечает. Ким произносит: «Слишком долго думаешь», но уже постигает истину к тому моменту. Негромкое признание следом всё подтверждает: — Да. Да, хотел. Невероятно. Его муж и двоюродный брат влюблены друг в друга. Какой отличный, мать его, сюжет для второсортного бразильского сериала! Он не выдерживает взора и отворачивается. Погрузив пальцы в волосы, Намджун тянет их в надежде почувствовать отрезвляющую боль. Он не способен реагировать в моменте — это общеизвестный факт. Ему нужно время, поэтому все молчат. Но ни через минуту, ни через две он не находит объяснения, почему подобное возможно. Такой прецедент здравому смыслу не подчиняется, в это буквально поверить невозможно. — Чимин, я что-то тебе сделал? — Намджун смотрит через плечо. Единственной причиной может быть месть. Но за что? — Нет, ты ничего не сделал, — голос у Пака нынче лишён того глубокого сожаления, что слышалось вчера. На смену пришли холод и, кажется, недовольство. — Тогда почему ты надо мной издеваешься? Ким сломлен и просит пощады. Он вымотан, истерзан, и всё у него болит. Хочется зажмуриться, а разомкнув веки, увидеть лучезарного блондина, которого он целовал девять лет назад: родного, честного, преданного и любящего. Хочется выяснить, что всё им услышанное — всего лишь слуховая галлюцинация. Что никакого Чонгука нет и не было. Что пора бы взять отпуск и съездить на острова, ибо на фоне переработок бедный Намджун уже бредит. — Поверь мне, ни один мой поступок не был связан с намерением над тобой поиздеваться. Упрямая реальность обухом бьёт по голове. Развернувшись, он в ярости надвигается на невозмутимого возлюбленного со словами: — Ты буквально вчера мне говорил, что я важнее всех… Тот перебивает бесстрашно, даже не сдвинувшись с места от угрожающей стремительности намджуновых порывов: — Это правда. Ты мой самый близкий человек. — …А сегодня ты поехал к нему и вернулся с этим, — Намджун опять цепляет его воротник — на этот раз грубо и бесцеремонно. Его гнев содержит в себе столько энергии, что опьяняет. Он срывается с цепи и представляет угрозу не только для Чимина, но и самого себя. Задаётся вопросом, насколько далеко зашли эти двое. С отвращением осознаёт, что, если бы дело ограничилось одним поцелуем, Пак бы повторял это без умолку. А он в словах прижимист, поэтому те картинки, что рисует воображение, недалеки от действительности… Да какие тут сомнения? Конечно, они переспали! — Я какая-то шутка для тебя, скажи? Неужели тебе так необходимо играть с моими чувствами? — он рычит, но, наверное, скоро перейдет на жалостливый вой, так как сетует: — Я так пытался что-то исправить. — Я тоже пытался, Намджун, — супруг заламывает брови и бессовестно лжёт. Для их отношений грёбанный изменник не сделал ничего, и пока Ким терпел его капризы и эмоциональные скачки, старался быть учтивым несмотря на отвержение, он лобызался с Чон Чонгуком, а после врал в лицо. Так что ни черта он не пытался. — Но эта твоя психотерапия не может восстановить то, чего нет. Чимин качает головой, жуя нервно губы. То чувство, которое возникает после его заявления, можно назвать опустошением. Он фактически признал безнадёжность их отношений и неспособность Намджуна что-то с этим сделать. Вдобавок ко всему, этот невысокий с виду безобидный парень напротив отныне воспринимается как изощрённый аферист. — То есть ты дурил меня все эти годы? Притворялся, что любишь, а сам спал с первыми встречными? — он произносит это, воспаляясь сильнее словно отвратительный гнойник, что вот-вот извергнется грязью да ненавистью. Он цедит, и изо рта летят небольшие, но видимые в воздухе капли слюны: — И как часто ты это делал? Или тебе нравится делать это исключительно с моими родственниками? — Я ни с кем и никогда больше не спал. Заметно, как младшего слегка потряхивает. Намджун заряжается его страхом, что приносит ему жуткое удовлетворение. Он сокращает расстояние между ними, чтобы почти соприкоснуться носами: — Это худший выбор, что ты мог когда-либо сделать. Чонгук игрок и манипулятор. Он поиграется и бросит тебя, а ты останешься один. — Это уже мои проблемы. Раздражает, что Чимин отказывается признавать поражение и бросаться в ноги. Отказывается соглашаться, что он глуп и порочен. Ким давит ещё: — Забыл, что он натурал? Ты ему наверняка даже не нравишься. Он делает всё назло мне. — Зачем ему это? — Затем, что мой отец спал с его матерью. — И что? — Пак героически выдерживает сокрушительную волну из агрессии и манипуляции, и каким-то образом остаётся на плаву. Его скептицизм заставляет мужа взять паузу для поиска наиболее подходящих аргументов. И тот наконец перечисляет: — Затем, что я… бросил его. Уехал и не общался с ним. Не пришел на похороны его матери. Затем, что у меня есть дом, работа, ты. А у него нет ничего. — Это немного эгоцентрично, Намджун, тебе так не кажется? — критикует Чимин. Колоссальная усталость кучкуется в районе лба. Ким пробует в последний раз: — Чимин, он бесперспективный преступник и психопат. Ты никогда не будешь с ним спокоен. — Намджун, дело вовсе не в нём, пойми, пожалуйста. Если бы я тебя любил, я бы даже не посмотрел в его сторону, — паковы пальцы повисают над чужой рукой. — Мне очень жаль, — он дотрагивается почти невесомо до тыльной стороны намджуновой ладони, и тот одёргивает её моментально: — Я хочу, чтобы ты уехал сейчас. Забери самое необходимое. За остальным отправишь грузчиков, когда обустроишься. — Это и моя квартира тоже, — возражает Чимин, чем вызывает нервный смешок. — Давай по-честному, из твоего здесь только кошка, — Ким впервые выделяет яд в улыбке, адресованной возлюбленному. — Кстати, её можешь забрать хоть сейчас. Надеюсь, в новой квартирке моего донсена найдётся место для троих. Он хватает плащ, чтобы как можно скорее завершить пренеприятнейший разговор. Отперев дверь, предупреждает, что по возвращении не желает видеть в квартире ни единой души. Едва покинув супруга, Намджун срыгивает липкий сгусток энергии, застрявший в дыхательных путях. Рычит до боли в горле и ударяет тяжелыми кулаками воздух. Очевидцы такого зрелища наверняка бы усомнились в его вменяемости, но это необходимо для скорого облегчения. И немного спустя его вправду отпускает. Тёмная и влажная осень охлаждает его горячие щёки, а ветер уносит с собой головную боль. На мокрой лавке под фонарём он, восстановив дыхание, резюмирует: выпитая им таблетка была пустышкой, Чимин изменил ему с его братом, что иронично донельзя, ведь Ким повторил судьбу собственной матери. А Чонгук — сын его шлюхи-тёти — всё у него отобрал. Намджун великолепно покричал на мужа, будто впервые за много лет опорожнил гниль души. Вот только способен ли он поступить точно так же со своим главным обидчиком, мучителем и проклятьем?