Никак

      Вокруг голые стены. Запах пыли и застиранных вещей. И ещё, конечно, отчаяния. В этой комнате так много отчаяния, что дышать становится нечем — воздух спирает и стягивает эта жутка обречённость.       Тэхён лежит на кровати, смотрит пустым взглядом в потолок. В голове ни мысли, а в глазах… в глазах лишь обрушенный небосвод. Ему хочется кричать вслух о чём-то странном внутри, но он понимает, что не может. В горле стоит ком, удушающий, словно кислотный, разъедающий лёгкие — серная кислота, в общем. Из глаз Тэхёна тоже какая-то кислота течёт, жидкость совсем стеклянная, прозрачная. Наверное, так выходят таблетки, которых он наглотался сегодня.       «Умри», — в голове звучит барабанной дробью.       «Умри, скорее», — просят тени в его комнате, машут ему рукой, прося идти за собой туда, в эту глухую свободу. Тэхён лишь молча смотрит. Ему даже не страшно, лишь никак, словом, совсем.       «Это должен был быть ты», — в голове всплывает образ матери. Она мягко улыбается, протягивает ему руку, пытаясь коснуться его. В её глазах лишь свет, яркий и белый, свет такой, как в больницах, который всегда падал на расцарапанные стены. Свет, лишённый надежды. И веры.       «Я должен умереть», — Тэхён мысленно облачает эту пустоту в смысл, даёт ей оболочку. Ему не грустно… Может быть чуть-чуть. Тэхён вспоминает Чонгука, его злобно-ядовитое: «Он слишком хорош для тебя» — и лишь кивает. Как какая-то неисправная кукла. Кивает и смотрит мимо стен. Мимо всего в этом мире. И жить хочется всё намного меньше. Тэхён прикрывает глаза, пытаясь ненадолго заснуть. Его тошнит от таблеток, тошнит янтарной жидкостью, и из глаз тоже идёт жидкость, такая пустая и тяжёлая, оседающая на сердце. Это же не слезы?       Тэхён обещает себе умереть. Мысленно клянётся в этом Чонгуку. И, кажется, впервые за долгое время слабо улыбается. Улыбка тяжёлая, как камень, делает больно где-то внутри. Тэхёну иногда кажется, что и болеть там уже нечему. В груди лишь песок — холодный и утекающий сквозь пальцы, но что-то всё равно там слабо бьётся, совсем хило, на последнем издыхании. Тэхён думает, что внутри у него золотая клетка и птица, умирающая от тоски. Её сердце в нём уже не бьётся.       В голове всплывает лицо Чонгука. Тэхён не умеет сердиться. Только не на Чонгука, и поэтому даже в мыслях лишь просит прощения, умоляя чуть-чуть его потерпеть, а потом… потом он шагнет к матери, как и хотел тогда отец. Тэхён вовсе не злится на него. Папа ведь знал, что ему дальше будет больно, поэтому и хотел, чтобы он навсегда остался с матерью, заслоняемый её грудью, как щитом, как те самые прутья золотой клетки, о которую он сдирает свои птичьи кости в кровь, пытаясь вырваться на свободу, в то самое пустое «ничто».       Тэхён часто вспоминает её. Хрупкую и худенькую, держащую его за руку. Мама всегда обнимала его и говорила, что он единственное, за что ей хочется бороться. Мама всегда улыбалась опухшими губами, пряча свои свежие синяки за тональным кремом, улыбалась и прижимала его к себе. У мамы больно трещало лицо — Тэхён видел, как улыбка расползалась на лоскутки, падала на пол красными нитками, вся растянувшаяся, как его поношенный свитер. Эту улыбку мама никогда не оплакивала. Только печально смотрела куда-то мимо Тэхёна. Её чужой взгляд до сих пор делает ему слишком больно. Пустой, отчужденный и совсем безжизненный, как осколок стекла, которым она как-то пыталась вскрыть вены, а потом обнимала сына перебинтованными руками, прося прощения за слабость.       Тэхён тоже за слабость просит прощения. Перед всеми просит. Но особенно перед Чонгуком. У Тэхёна к нему какая-то странная привязанность, совсем дикая, собачья: он тянет к нему руки и получает по ним же жёстким равнодушием и ненавистью. Чонгук чиркает по нему словом «инвалид», оставляя на птичьих руках лишь шрамы вдоль и поперёк.       Он обещает себе умереть. Но не сейчас. Не сейчас, когда слышит его смех за дверью и детский крик: «Ура, я выиграл». Не сейчас, когда за окном льёт дождь, а он всё ещё здесь и слышит тихий голос того, кто ненавидит его больше жизни. Тэхён обжигается этой ненавистью, но любит её и принимает, потому что не может иначе.       Мальчик-инвалид всегда всё и всех простит.       Он всегда улыбнётся, немного поломано и слишком отчаянно, но улыбнётся. Ему ещё слишком трудно, но он старается. Старается не раздражать никого, старается быть удобным и нужным. Нужным, наверное, в первую очередь.

«Он слишком хорош для тебя».

      Это последнее, за что он просит прощения.

Я выдохну тебя до боли

Как дым, как белый дым.

Я сказал, что забуду тебя,

Но пока не готов тебя отпустить.