Странники

      Стоя на военном совете, Данталион и Мариас едва сдерживали ярость, пряча сжатые кулаки за спинами.       Учинённый ими пожар в поселении нармиров разгорелся ночью с такой силой, что похоронил в чёрном пепле не только оборотней, но и с полусотни дриад, прикованных жизненной связью к деревьям того леса. Столько смертей руками маленького отряда – повод для гордости и хорошей награды за службу государству, но только не для Кассергенов. Их мысли ещё не избавились от бледного лика друга в тот момент, когда вызванный лекарь зафиксировал смерть и накрыл его бездыханное тело белой простынёй.       С гибели Оувела прошли всего пара часов, и они не успели оправиться от шока, как их тут же вызвали в шатёр и стали закидывать благодарностями. За что их благодарили, близнецы не понимали, да и не хотели понимать. Разве есть повод для радости, когда столько людей полегло?       И даже когда военачальники предложили им вино, чтобы отметить маленькую победу, они приняли стаканы рефлекторно, совершенно не осознавая, что им налили и что нужно с этим делать. До самого утра они слушали, как старые выскочки хвалились тем, о чём стоило бы горевать, а с восходом им позволили забрать тело Оувела и возвратиться в родной дом, чтобы передать тело друга его семье. Это было единственной просьбой близнецов, озвученной во время всеобщего ликования.       До Вейн-Адэра было около трёх дней пути, если не прерываться на сон. Стоял холодный сезон. Зима уже была на пути к порогу осени. До снегов оставалось около месяца, но в воздухе уже ощущалась колючая прохлада. Это было на руку. Перевозить мёртвое тело, пусть и вымазанное в маслах и смолах для сохранности, обложенное ярко пахнущими травами и заколоченное в криво сделанный гроб, по жаре было бы невыносимо. Оно бы стало разлагаться, привлекая всякую падаль. А поздней осенью дело обстояло легче.       Быстрее было бы добраться на лодке через озеро Умин, но сейчас там бушевала не менее ожесточённая схватка с сиренами. Их отстреливали прямо с воздвигнутых стен и вылавливали сетями и ловушками, подвешивали тела на крюки, пока те в мучениях не замерзали и не иссыхали от недостатка воды. В тяжёлое время бойцов даже кормили ухой из хвостов сирен. И даже несмотря на то, что они были человекоподобными существами, никто не брезговал. Продовольствия на войне не хватало, а голодной смертью умереть никто не желал. В конце концов нижней частью сирены ничем не отличались от рыб, а одним только хвостом можно было накормить с пару десятков воинов.       Весь путь до Вейн-Адэра близнецы спали посменно. Мариас держала вожжи днём, Данталион ночью. На лежащий в повозке гроб оба старались не обращать внимания. Слишком уж тяжело становилось осознавать, кто в нём лежит.       Однако кошмар начался по прибытии в родные земли. Слухи распространялись быстро, как и слава о близнецах, что уже в столь юном возрасте обзавелись воинским почётом. Завидев их, местные бросались в ликование, но углядев гроб в повозке и вспомнив о ещё одном молодом герое, что был вместе с ними, тут же замирали в траурном молчании.       Со взглядами, полными сожалений, их провожали до самого поместья Санвиндов. Там, на крыльце, их уже ждали родители Оувела: днём ранее они получили птицу со срочным посланием. Оба постарели на целый десяток. Тучная фигура Ходварта потеряла в весе, и его прежние вещи висели на нём так, что казались снятыми с чужого плеча, а леди Санвинд… На неё было больно смотреть. Она всегда славилась своей красотой и никогда не выглядела на свой истинный возраст. Так посмотришь на неё с Ходвартом и подумаешь о том, что разница у них не меньше десятка, а на деле всего пара лет. Однако сейчас леди Санвинд выглядела даже старше своего мужа. Кожа утратила свежесть, пропал румянец, уступив место болезненной серости, лицо изрешетили глубокие морщины. В её покрасневших от слёз глазах больше не было ни намёка на жизнь, словно со смертью сына она лишилась смысла существования и теперь блуждала как неприкаянная душа.       Завидев повозку, женщина едва не бросилась под копыта лошадям – настолько желала поскорее оказаться в багровых полях рядом с единственным сыном, – но Ходварт удержал её и прижал груди, успокаивающе поглаживая по плечам, пока она безудержно надрывала горло в материнской скорби.       Вместо сотни ненужных слов Данталион и Мариас опустились перед ними на колени, покаянно склонив головы. Это был жест их сожаления о произошедшем. Они не смогли предотвратить трагедию и из последних сил сдерживались, чтобы не расплакаться, вторя слезам родителей Оувела. Их разбитость была схожа, но не в той же мере. Леди Санвинд обессиленно опустилась рядом. Она обняла их, благодаря за то, что те сумели вернуть хотя бы его тело в родные земли. Ходварт последовал за женой. Он обнял близнецов, и ещё с пару минут они просидели в полном молчании, выплёскивая скорбь под завывание ветра. В этот момент оба Кассергена осознали: то, что заставило их повзрослеть, было не войной. Это была смерть.       Но когда чета Санвиндов предложила ненадолго остаться, Кассергены были вынуждены отказаться. Их ждали в Кронхилле. Наверняка местные уже донесли главе о трагедии.       Как и случае с семьёй Санвиндов, лорд Килан и все слуги встретили их на пороге дома. Ужасная новость погрузила их лица в невыносимый траур. Никто не пытался ничего сказать или сделать, только молча наблюдали, как близнецы подходят к Кронхиллу, едва волоча ноги. И только одна женщина, прорвавшись через толпу, бросилась к ним. Это была их мать. Почему ей позволили покинуть свой дом, оставалось неясным, и всё же Данталион и Мариас не стали задумываться над этим. Все их обиды ненадолго забылись в тёплых объятьях матери и в словах слёзной радости о том, что они живы.       Похороны Оувела были проведены уже через пару дней. Ни Мариас, ни Данталион не помнили, как они проходили, но момент, когда гроб опускался в глубокую яму, они запомнили чётко. Это был конец. Данталион даже не смог произнести прощальную речь. Чувствовал, что застрявший в горле ком тут же сломается, а слёзы прорвут воздвигнутую плотину. За него это сделала Мариас. И хотя было слышно, что от каждого слова у неё распухает язык, запирая дыхание в тяжёлых вдохах, она довела речь до конца, рассказав всем о том, как стоически он сражался, как погиб героем. И пусть это было не совсем так, однако она хотела, чтобы Оувела запомнили тем, кем она его считала.       Их отпустили в родное гнездо на пару недель, но большая часть этих дней прошли как в тумане. Данталион не просыхал от горя. Он пил и днём, и ночью, стараясь заглушить боль в стакане, каждую ночь просыпался от преследовавшего кошмара, где в который раз не смог спасти Оувела, и снова заливал в себя алкоголь. Когда же обеспокоенный его состоянием Килан запретил приносить ему вино из погреба, Данталион начал сбегать в город. Там с выпивкой дела обстояли хуже. Все запасы продовольствия в большинстве своём отсылались на войну, работали в основном старики, женщины и дети, но выцепить у какого-то торгаша бутылку самодельного поила всё же было можно.       Данталион напивался до такой степени, что мог отключиться прям на улице, припав спиной к стене в каком-то проулке, а проснувшись, доползал до дома, но не в основное поместье… Он шёл к матери. За несколько дней он с ней сблизился. Она его поддерживала, утирала слёзы и обнимала. Ему не хватало её любви.       Врачи сказали, что состояние Каэлии улучшилось. Её начали выпускать из заточения, позволять гулять по всей территории Кронхилла и общаться с жильцами. Она вновь расцвела, отринув любовь к божеству, и даже начала рисовать, прям как раньше. Днём она просила Данталиона быть её моделью, рисовала его портреты и звонко смеялась над глупыми выражениями лица, которые тот строил, чтобы повеселить её. Общение с ней спасало Данталиона. Ради трезвого разговора с ней он почти перестал прикасаться к бутылке. Каэлия вылечила его от скорби, приняла часть на себя, за что он был непомерно ей благодарен.       Но Мариас его стремления общаться с матерью не оценила. И на этой почве они даже поругались…       – Если однажды она разрушит твоё святое представление о ней, не приползай ко мне плакаться! – крикнула она ему в тот день.       Но Данталион счёл её слова за зависть. Мать никогда не относилась к Мариас с тем же теплом, что к нему. Каэлия не искала общения с дочерью, лишь иногда интересовалась её жизнью у Данталиона, но юноша списывал это на залёгшую меж ними трещину, которую залечить способно разве что время.       – Ты же знаешь, что я люблю вас обоих, – приговаривала она, расчёсывая его волосы перед сном. – Просто твоя сестра… Она не такая милосердная, как ты. Её обида сидит глубже; там, куда я пока не могу добраться, чтобы искоренить её…       И Данталион верил каждому её слову, потому что хотел, чтобы это оказалось правдой. Он заметил перемены в ней. Каэлия больше не срывалась, прислушивалась к нему и самое важное для него – перестала сравнивать с отцом. Он ненавидел этого человека за то, что тот бросил их, ненавидел за то, в кого превратилась его мать и как тяжело давалось ей лечение от любовного проклятия, как и ненавидел то, что своими лицами он и Мариас каждый раз напоминали всем, кто их родитель.       В один из спокойных дней близнецы получили письмо во время завтрака. Это было уведомление о переводе в другой полк, ведущий боевые действия в лесных чащах на границе западного и южного государства. В приказе было точно обозначена дата прибытия на место проведения военных действий, и, чтобы успеть, близнецы стали спешно собирать вещи. Пожитков было немного, брали только самое необходимое.       Последнюю ночь, как и все предыдущие, Данталион решил провести в доме матери. Там у него уже была своя комната. Вечером он рассказал матери о полученном письме и, пожелав спокойной ночи, ушёл к себе. Вместо алкоголя он теперь пил травяной чай. Такой прописывали матери для спокойствия и крепкого сна, но с недавних пор и он пристрастился к напитку. Камеристка леди Каэлии – Марлин – готовила его особенно хорошо. Он опустошил весь чайник и только после этого погасил свечу и лёг в постель. Сон настиг мгновенно.       Но посреди ночи Данталион проснулся от тихого неясного шёпота. Кто-то что-то приговаривал. Решив, что близится восход, и это служанки прошли в комнату, чтобы забрать кое-какие вещи в стирку, он сонно причмокнул губами и поспешил повернуться на бок. Но не смог. Запястье что-то сдавило. И ощутив внезапно накатившее чувство опасности, Данталион резко распахнул глаза и поглядел по сторонам. Обе его руки были крепко затянуты простынями, привязанными к ножкам кровати. Юноша дёрнул руками. Ткань обожгла кожу трением.       – Ты снова вознамерился меня оставить?       Сердце Данталиона пустилось вскачь. Он отнял голову от подушки и воззрился широко распахнутыми глазами на притаившуюся у окна мать. Она смотрела на звёздное небо с холодным ничего не выражающим лицом, прям как в его детстве, и обнимала руками плечи.       – Мама, что происходит? – напряжённо спросил он.       Но Каэлия словно не слышала его слов. Она не ответила, но повернула голову и улыбнулась. По спине у юноши пробежал холодок. Он знал эту улыбку. Это было обуздавшее её безумие, которое способно повести Каэлию по любой порочной дорожке.       – Ох, милый мой, любимый… Неужели ты думаешь, что я вновь позволю тебе уйти? Чтобы ты меня вновь оставил, как прежде? Как тогда? Я же не знаю жизни без тебя…       Она стала медленной поступью приближаться. У Данталиона сводило нутро от шороха ворса ковра, придавленного босыми ногами. Лунный свет осветил её хрупкую фигуру, облачённую лишь в ночное платье, достаточно тонкое, чтобы юноша увидел всё, что скрыто под ним. Он в ужасе вжался позвоночником в перину, ощущая, как на коже начинает выступать пот, и ещё раз попытался вырвать руки из самодельных кандалов.       – Мама, прекрати! Прекрати! Приди же в себя! – взмолился он.       Каэлия лишь шире улыбнулась. Её мозг совершенно не осознавал, на какой аморальный поступок она собирается пойти. Женщина подошла к кровати и окинула взглядом связанного сына. Нет, она не видела в нём сына. Её глаза горели пугающей похотью.       – Заган, мой возлюбленный бог, – промурлыкала она и стала медленно расстёгивать пуговицы на платье. Мягкая гладкая ткань соскользнула с плеч и стекла к её ногам, оставляя женщину абсолютно нагой. – Неужели ты думал, что я не узнаю тебя в любом из твоих обличий?       – Я не он! Я не Заган! – в панике завопил Данталион, но Каэлия, руководствуясь собственными мыслями, забралась на кровать и погладила скрытое одеялом тело, медленно стягивая его вниз.       Её безумие никуда не делось. Оно лишь притаилось, ожидая часа вырваться вновь, но рассказ Данталиона о скорой отправке на войну вновь пробудил его. За мороком любви она перестала различать собственного сына с возлюбленным и уже пересекла дозволенную грань.       Данталион начал брыкаться. Благо ноги она ему связать не удосужилась, но Каэлия решительно села сверху, прямо ему на бёдра, и обхватила руками талию, пресекая попытки скинуть её. Данталион зажмурился и стиснул зубы. Он едва не задыхался от паники и отвращения. Он готов был кричать, но голос неожиданно пропал.       Каэлия запустила руку под его рубашку, поглаживая выточенное битвами тело. От пота кожа стала липкой, но женщина рывком приподняла одежду и припала губами к кубикам пресса. Её язык погладил впадины на крепком торсе, награждая каждый холм мышц лёгким поцелуем, а руки спустились к брюкам.       – Пожалуйста… Пожалуйста, не надо! – с тяжёлым выдохом попросил Данталион.       Он уже не мог сдерживать слёзы. Пытка оказалась нестерпимой. Солёные дорожки скатились по щекам на подушку, исчезая в шёлковой ткани и оставляя влажные пятна.       – Пожалуйста? – хохотнула Каэлия и сползла ниже. – Такие слова мне не приходилось от тебя слышать…       Данталион дёрнул ногой, отталкивая обезумевшую мать от себя, но та, потерев ушибленное плечо, навалилась ему на колени. Он оказался полностью обездвижен. Он уже понимал, что она во что бы то ни стало собирается закончить начатое до конца, но не мог позволить этому случиться. Юноша предпринял попытку выпутаться. Он стал медленно крутить рукой, вытаскивая её из узла простыней. Жёсткая ткань докрасна растирала кожу, но жгучая боль была совсем мала в сравнение с насилием матери над его телом.       Высвободив руку, он приподнялся и ударом отбросил мать от себя. В панике он приложил чересчур много сил: Каэлия упала с кровати и прокатилась по полу, а сам Данталион посмотрел на пульсирующую дрожащую ладонь. Прежде он никогда не поднимал руку на женщину, только если та не была его врагом, но сейчас у него не было иного выбора. Юноша утёр слёзы и поглядел на мать. Она казалась растерянной, всё время озиралась, а потом уставилась на него испуганным взглядом, словно пришла в себя, и зажала рот руками.       – Святые боги, – дрожащим голосом прошептала она, – что же я натворила…       Но Данталион не нашёл в себе силы остаться с ней наедине. Он вскочил с кровати, схватил сложенные на стуле вещи, подготовленные для утреннего отбытия, и, впихнув ноги в сапоги, выбежал из комнаты. Ему хотелось поскорее уйти отсюда, куда угодно, лишь бы не оставаться здесь ни минутой дольше.       Он почти выбил дверь с петель, чтобы оказаться на улице, и тут же помчался куда глаза глядят. Он запрещал себе думать о том, что произошло. Пожалел только о том, что не подумал прихватить с собой тёплой одежды. Ночью царил холод. Оказавшись в саду основного поместья, он наконец остановился и, покачиваясь, направился к старой иве. Бросив вещи на землю, он плюхнулся у корней и сжал голову руками. Он надеялся забыть обо всём, а может, и заставить себя это сделать. Такое лучше было не помнить. Руки не слушались. Он с трудом смог переодеться, но от прикосновения к ночному костюму его пробивала дрожь – дрожь омерзения. Он решил избавиться от него, сжечь это тошнотворное чувство вместе с комком ткани. Огниво не нашёл, да и откуда ему было взяться, если вещи, которые он взял, были чистыми. Их выстирали, выгладили и принесли перед тем, как он отправился спать.       Догадавшись, где можно отыскать желаемое, Данталион направился в основное поместье. Время было позднее, вся прислуга ещё спит. Никто и не заметит, если он проберётся на кухню за заветным мешочком. На кухне было темно, однако полубог знал здесь каждый угол, чтобы уверено ступать по пространству, не опасаясь навести шуму. Он слишком часто лазил сюда для ночных перекусов. Обыскав ящики, он наконец нашёл холщовый мешочек и, решив, что вернёт сразу после выполнения задуманного, выбежал на улицу.       Он ушёл достаточно далеко от поместья, в ту часть сада, где начинался небольшой лес, чтобы дым не привлёк ненужное внимание, и отыскал подходящее место. Разворошив землю каблуком сапога, он сложил в вырытую яму вещи и достал из кармана мешочек. Высечь искру с помощью кресала и кремня получилось не сразу: яркие искры никак не хотели прожигать кусок ткани, но вскоре появились первые огненные переливы. Данталион раздул его и устроился рядом, глядя, как разгоревшееся пламя яростно стрекочет, обгладывая до черноты одежду. Как он и предполагал, от этого становилось немного легче. Данталион подтянул ноги к груди и уткнулся щекой в колени. Тепло сморило его.       Проснулся, уже когда начало светать. Костёр давно догорел, оставив только чёрный пепел в неглубокой яме. Потянув затёкшие конечности, Данталион зевнул и направился обратно к главному поместью, вознамерившись вернуть одолженное. И на кухне сразу же столкнулся с кухарками. Те явно не обрадовались, когда он молча передал им мешочек с огнивом и ушёл, но говорить ничего не стали – нужно было готовить завтрак. А Данталион без особого желания направился к дому матери. Весь его багаж остался там. Следовало дать распоряжение слугам, чтобы до завтрака вещи перетащили в конную повозку.       В его комнате ничего не свидетельствовало о произошедшем прошлой ночью. Даже простыней, которыми его связывала мать, уже не оказалось. И всё же нахождение здесь ещё осаждало Данталиона угнетающим чувством.       Раздав указания слугам, он вышел в коридор. Хотел уйти, но что-то заставило его остановиться у комнаты Каэлии. Может, стоит с ней попрощаться? С одной стороны, он не желал её видеть – слишком уж отчётливо поселилось в нём омерзение к поступку матери, – а с другой, так было бы правильно. Он ведь уходит на войну, и, возможно, у них может и не появиться другой возможности поговорить. Он был не намерен рассказывать кому-то о поступке матери. Слишком унизительно. Простить – это вряд ли, но выслушать извинения – это не казалось ему плохой идеей. Уже тогда в её глазах он увидел раскаяние.       Он постучал костяшками пальцев по двери, но та, к его удивлению, оказалась открыта. Со скрипом она отворилась, давая через щель увидеть убранство уже знакомой комнаты. Но Данталион отшатнулся. Ноги подкосились, его повело назад. Столешница комода врезалась в поясницу, и в попытке удержаться на ногах он вцепился в дерево, но рука соскочила вместе с декоративной салфеткой. Стоящая на ней ваза свалилась на пол, разбиваясь на такие же мелкие осколки, как его разрозненное тревогой сознание, а на паркете расплескалась вода и разлетелись стебли цветов.       – Господин, что с вами? – спросила вышедшая на шум служанка и бросилась к Данталиону.       Она вцепилась ему в руку и помогла подняться, но её взгляд уцепился за приоткрывшуюся дверь, и, увидев покачивающееся под потолком тело, она надрывно закричала, прикрывая лицо руками. На её крики мгновенно сбежались остальные слуги дома.       – Что? Что произошло? – обеспокоенно метнулась к ним камеристка Марлин, но когда девушка дрожащей рукой ткнула в направлении комнаты, та тоже не сдержала вскрика: – Святые боги! Моя госпожа! Врача! Кто-нибудь позовите врача!       Но пришедший в себя после оцепенения Данталион заверил:       – Слишком поздно… Она мертва…       Он с трудом заставил себя выпрямиться. Он достаточно насмотрелся на трупы, чтобы по одному взгляду определить, мёртв человек или нет. А у выбравших путь самоповешения шансов на спасение оказывалось чудовищно мало.       С приводящим в сосредоточенность вздохом он прошёл внутрь комнаты. В уме не укладывалось, что она решилась на такой шаг. Он видел её несколько часов назад живой, а теперь её обмякшее охладевшее тело болталось в воздухе, подвешенное на свечной люстре с помощью тех самых простыней, которыми она обездвиживала его. Под её ногами на боку валялся стул. Вероятно, он упал, когда она зацепила его ногами в предсмертных конвульсиях.       – Помогите снять её, – попросил он двух глазеющих из дверного проёма юношей.       Те вздрогнули, но поспешили выполнить просьбу: один забрался на стул и стал развязывать самодельную петлю, а Данталион и другой слуга держали тело Каэлии. Они уложили её на ковёр. Пока слуги с растерянности искали, чем бы накрыть тело до прихода врача, Данталион внимательно осмотрел тело матери. Она была одета в ночную сорочку, кожа приобрела синюшный оттенок, шею окольцевали отчётливые ссадины от удавки.       Наконец один из слуг принёс одеяло, и Данталион выдохнул. Его пробивала дрожь от её выпученного остекленевшего взгляда.       – Какое горе! – плакали служанки, прижимаясь друг к другу. – Какое несчастье!       Данталион понимал их. Он и сам хотел бы разрыдаться, хотя бы потому что так положено сыну, нашедшему труп своей матери, но растратил уже все имеющиеся слёзы. Устроившись на полу, он безжизненным взглядом смотрел на скрывавшее тело матери одеяло. В выглядывающей из-под ткани руке он заметил скомканный обрывок листа. Ему с трудом удалось разжать задубевшие пальцы. Как он и предполагал, это оказалось предсмертной запиской:       «Безумие овладело моим телом. Я не могу больше контролировать его. Боги не простят мне этой ошибки, как не прощу себе и я. Есть только одно божество, что явится покарать меня, и я сама принесу ей свою душу, потому как вижу в том единственный выход. Осознавая это, я не смею просить о прощении тех, кому причинила столько боли, как и не желаю того, чтобы меня прощали. Я не достойна этого. Мне нет оправдания. Я сама избрала такой конец. Прощай».       Слова оборвались. Каэлия намерено не стала писать «прощайте», потому что знала, кому именно пишет это письмо. Она писала его сыну, которому причинила больше всего боли, и который неоднократно прощал её. Но в этот раз она не желала быть прощённой. Она шагнула на порог к Самигине, уверенная в том, что только так сможет оборвать круговорот своего безумия.       Данталион ещё раз перечитал написанное. Предложения были выведены неаккуратно, очевидно, в порыве эмоций, и кое-где чернила размазались. Она плакала, изливая душу клочку бумаги. Но внутри Данталиона ничего не дрогнуло. Слишком уж много страданий она принесла ему.       Он передал обрывок бумаги Марлин, чтобы та сохранила его до прихода врача и лорда Килана, и вышел в коридор. Хотелось поскорее убраться из этого проклятого дома. Но уже на подходе к лестнице повстречал Мариас, лорда Килана и ещё несколько человек, среди которых был их семейный врач. Завидев посеревшее лицо Данталиона, Килан остановился.       – Ты как? – немного растерянно спросил он.       Было видно, что он пытается держать свои эмоции под контролем, но смерть родной сестры была для него таким же тяжким грузом, как и для её детей. Данталион ответил молчаливым кивком. Больше он выдать не мог. Килан похлопал его по плечу, выказывая молчаливую поддержку, и скрылся в комнате вслед за слугами. Мариас за ними не пошла. Она сгребла брата в охапку и погладила по спине. Вероятно, думала, что ему нужно утешение, но Данталион не был настолько сильно ранен смертью матери. Наверное, в глубине души знал, что всё так и произойдёт.       – Ты была права… Во всём права, – тяжело проговорил он.       Но Мариас тут же остановила его:       – Не надо… Ничего не говори. Мы забудем всё, как страшный сон. Давай уйдём отсюда и вернёмся лишь тогда, когда эти страдания станут ничтожной песчинкой в омуте времени, – шёпотом предложила она, прочитав его мысли.       – Давай…       Мариас взяла его за руку и увела из дома, в который они поклялись не возвращаться, покуда боль пережитого не станет для них обоих минувшей.