На берегу безымянной реки

***

      В фургоне смешались аромат чая «Earl Grey» и противного табака. Снаружи пахло поздней весной, Ренегат чувствовал каждое дуновение ветра, слышал каждый шелест листьев, тихие чуждые разговоры, и закат именно в этот вечер был особенно прекрасен. Полночь приближалась; давно бы пора вернуться в постель и выключить свет, но сил на это не хватает. Он тосковал, прислушивался к тишине, пытаясь найти в ней что-то, честно норовился сосредоточить мысли на грядущих концертах, гитарах или сексе, но не получалось, агрессивно перелистывал странички томика Гегеля, особо не вдумываясь в текст. Весь день Леонтьев пробыл в компании американского пива и сигарет; его баламутило страшно, но он стискивал зубы и терпел. Злобные думы на пьяную голову сменялись меланхолией, хотя по натуре Ренегат был тем ещё мизантропом.       — Боже мой, как я заебался, — Горшенёв, войдя в фургон, прищурился и застыл с глупой полуулыбкой и банкой газировки в руках. Он застал приятеля с кислой миной под красным светом уходящего солнца; в глазах пылает огонь, и он весь тяжело дышит, как будто не может решить какую-то внутреннюю дилемму. Михаил понял, что Ренегат не в самом лучшем расположении духа, и оттого не посмел приблизиться: испугался, что Леонтьев в него что-нибудь да бросит. — Саня, ты чего с нами не пошёл?       — Не хочу, — язвительно отвечает Леонтьев, не подняв взгляда на друга. Горшенёв с самого начала тура заметил, что молодой человек становился печальнее изо дня в день, но не спрашивал ни о чем; на любые вопросы или попытки поговорить по душам со стороны Горшка, Леонтьев злился, холодел, резко выпрямлялся и коротко делал токсичные замечания, в особенности, касающиеся Князева.       — Че, Андрей в рот отказался взять? — колко пошутил только что подошедший Яков, рассмеявшись от собственной шутки. Однако, встретив терроризирующий взгляд Леонтьева и получив толчок в локоть от Горшенёва, замолчал.       Ренегат почти с ненавистью глядел на Якова. Леонтьева в группе действительно побаивались, кажется, все, но только не Цвиркунов. Леонтьев не так часто позволял проявлять себе интерес к окружающим, оставаясь обыкновенно вежливо-безразличным. Именно из-за этого Александр в групповой деятельности оставался незаметным, скрытным. Иногда его коллеги вовсе забывали о том, что Леонтьев существует где-то подле, однакож в туре по Америке Леонтьев вел себя иначе: он огрызался со всеми, мог перейти на откровенные оскорбления из пустого места, а наедине Ренегат чаще тупо смотрел в одну точку, отчего всем становилось страшнее, чем когда он заговаривал. На него всё давит, бередит смутные воспоминания, тревожит.       — Будешь водки, Саня? — Цвиркунов скривил губы в усмешке: он знал, что Ренегат ненавидел водку.       — Пошел нахер, — бросил Леонтьев, скрипя зубами.       — Яша, пойдем выйдем, воздухом подышим, поговорим, — Горшенёв небрежно вытолкал Цвиркунова из фургона, несмотря на его пререкания. Леонтьев опять остался один.       Не боялся Леонтьева и Князев. Не из-за того, что не мог отказаться от тупых подколов, как Цвиркунов, или еще чего. Андрей знал, что Ренегат не посмеет сказать ему ни одного злобного слова. Леонтьев ненавидит и хочет Князева одновременно. Он презирает Андрея оттого, что понимает, что никогда не заполучит любви вокалиста: Князев где-то там, на Олимпе, и Леонтьеву никогда до него не дотянуться. Он выше его, могущественнее, Князев может вертеть Ренегатом, как только пожелает. Леонтьев и не прочь; по первому приказу Князева он мог бы и убить себя, убить другого, кого угодно и что угодно. Леонтьев страдал, ломал себе руки, когда думал об Андрее. Ему бы хотелось избавиться от Князева, никогда его не видеть, не знать, но он осознает, что без него — он пустое место. Впрочем, и с ним он также никто.       Леонтьев сходит с ума, он чувствует это. Князев видит всё и пользуется, ведь не глуп. Отчего же Ренегат поник столь сильно сейчас? Во-первых, у группы денег было не так много, чтобы позволить себе ночевать в отелях по одиночке. Они распределили, кто с кем ночует: и, конечно, Цвиркунов шутки ради отлично посодействовал тому, чтобы Леонтьев оставался на целые ночи наедине со своей головной болью. Ренегат спал беспокойно; то и дело просыпался, бродил туда-сюда по номерам американских отелей, бредил порой, вожделел, мучался от желания. Во-вторых, Ренегат всячески пытался максимально ограничить себя от лишних пересечений с Князевым; оттого такое долгое препровождение с ним плохо действовало на его разум.       Князеву он был не нужен. Он считал Ренегата человеком нищего духа, слабым, жалким. Никогда ранее он не встречал человека, который, как он выразился, настолько опустился, что искренне готов пожертвовать всем ради кого-то. Андрей был женат, ждал первого ребенка и жил, как нужно. Он считал Леонтьева своего рода обузой для себя, однакож не был дураком, чтобы отказываться от помощи Леонтьева, и его никак не гложила совесть. Балу пытался поговорить с ним об этом; Князев ничего путного не сказал, потому как сам смутно осознавал, что между ними творится. «Я ведь не прошу за собой бегать всюду как хвост, верно?» — сказал Князь. Ах, если бы Леонтьев знал, какое внутреннее самолюбие разливается в душе Андрея всякий раз, когда он видит, как вспыхивают щеки Ренегата, как руки мужчины берет мелкая дрожь, когда вокалист появляется в поле его зрения, даже намеренно маячит пред его взором...       Андрей делает вид, что вовсе не замечает, как Леонтьев засматривается на, будто вылепленное каким-то божественным скульптором, лицо Князева, параллельно хмуря чуть светловатые брови. Холодный тон вокалиста бьет по сердцу, заставляя часто заморгать и поджимать тонкие губы. Слезы градом текут из глаз, он плачет практически навзрыд и плевать, что могут услышать. Руки давно искусаны, из мизинца, кончик которого превращен в какое-то месиво, сочится кровь, а на другой руке, на самом центре ладони, ободок из следов зубов. Леонтьев устал, действительно устал. Зависеть от человека который год, будучи женатым, — сумасшествие, но он ничего не может с собою сделать. Леонтьев не может простить Князева за то, что тот отнял у него самое главное — способность любить кого-то, чувствовать.       — Когда же это, блять, закончится, — шепчет Леонтьев себе под нос. В ночной тишине раздается лишь тиканье часов, которое Леонтьев находит ужасно раздражительным в данный момент. Где-то вдалеке слышится вой уличных псов и смех ребят. Холодный ветер из окна пробирает до костей, на что Александр не обращает внимания.       Он знает лишь один путь, чтобы сложить с себя все полномочия. Чтобы все это закончилось. Оставили постоянные муки гнетущего прошлого, убогого настоящего и такого же будущего. Чтобы голос в его голове наконец заткнулся. Ренегату тошно от самого себя, тошно от своего бренного существования... Князев вошел в фургон без стука и разрешения, даже не взглянув на Леонтьева. Он молча сел за место рядом с водительским сиденьем, закурил сигарету и уставился в ночную пустоту. Леонтьев давно позволил себе откровенно пялится на Князева, чем занялся и сейчас. Андрей привык и не обращал на это никакого внимания. Ренегат либо глуп, раз так помешан на нем, либо ведет свою игру, о которой Князев может только догадываться, ибо угадать, что на уме у такого человека, как Александр Леонтьев — невозможно. Князев в курсе, что гитарист психически нездоров. Он, как и группа, свыклись и с этим. Ребята привыкли к нему, как к родному, и не желали кем-то его заменять, да и Леонтьеву деваться некуда было.       — Так-так-так! — через минут десять полной тишины в фургон заявился Яков вместе с Поручиком, успевший где-то слегка выпить, чего он абсолютно не умел делать. — Андрюха, а ты где шлялся?       — Бабу какую-то трахал, — без доли юмора в голосе произнес Князев. — а что, завидно?       — Какие мы гордые! — Яков сел подле Леонтьева, на что тот демонстративно отодвинулся.       — Сашенька, может заварить тебе чаю с мелиссой? Ты неважно выглядишь, — обратился к гитаристу Щиголев. Поручик, вечно скромный и тихий, был единственным, кто не бесил Леонтьева, кому тот изредка улыбался; Ренегат считал его милым, сердобольным, еще не испорченным этим миром, оттого он никогда не смел грубить Щиголеву. Барабанщик вправду всех любил, жалел, лелеял и заботился, но ему легко было разбить сердце, чего Ренегат не мог допустить.       — Да, если можно... Спасибо, — наконец отозвался Леонтьев, медленно повернувшись к Поручику. Уголки губ гитариста едва заметно дернулись. Он снова уставился в книгу, но текст казался ему лишь случайным набором букв.       Князев периодически поглядывал на Леонтьева. Ренегат вправду выглядел дурно: темные круги под глазами, в которых можно мешки таскать, а сами глаза красные, словно тот не засыпал который день, руки дрожат, волосы ломкие, они потеряли прежнюю густоту, которой так гордился Ренегат. Князев горестно вздохнул. Он не чувствовал своей ответственности за состояние Ренегата. «Мечтаешь о любви — а я-то тут причём?» — как пелось в песне «Тяни!». Однакож, как-никак, Леонтьев — коллега по работе. Андрей переживал, что Ренегат не дотянет до конца тура. Андрей встряхнул головой, чтобы откинуть дурные мысли. Он разговорился с подошедшим Балу, чтобы хоть как-то отвлечься. Князь пытался вбить себе, что он непричастен к происходящему.       — Андрей, — за спиной послышался знакомый сиплый голос. Князь обернулся: Леонтьев. — Давай поговорим.       — Зачем? — с усмешкой спросил Князев.       — Надо, пошли, — Ренегат ухватил Андрея за плечо и повел за собой.       — Саша, а чай?... — крикнул вслед Щиголев с горячей чашкой в руках.       На улице было прохладно. Морозный воздух колючим потоком обволакивает легкие, ветер аккуратно касался макушек деревьев. Несколько человек находилось в фургоне, остальные сидели в круглосуточном кафе близ заправки. Леонтьев отвел Князя подальше. Какое-то время он молчал, пытаясь собрать мысли воедино. Князев терпеливо ждал: он смотрел на Ренегата, откинув назад голову, буравил взглядом его обнаженное горло, точно хотел впиться в него, разодрать его на части. Почти воочию было видно, как Леонтьева раздирало изнутри — почти в физическом смысле, казалось, вот-вот, и на стены брызнет кровь и ошметки плоти. Гитарист ненавидел этот черствый взгляд Андрея. Леонтьев чувствовал, будто его мозг гниет. Затянувшееся нахождение в тишине не давало покоя, и Леонтьев все-таки начал говорить.       — Андрей, я устал... От всего этого. — Леонтьев говорит тихо, что не похоже на него.       — Меня это не касается, — Твердо ответил Князев.       — Тебе нравится смотреть на мои страдания?       — Я не должен тебе ничего, — Князеву не хочется смотреть в глаза Ренегата.       — Я бы с радостью разлюбил тебя, да не могу, — Леонтьев нервно жестикулировал, жалостливо поджимал брови, кусая губы. — скажи, что мне делать со всем этим, умоляю. Андрей, я не могу, не могу, не могу. Я устал, но я не могу уйти, мне будет куда хуже без тебя, чем с тобой. Я не понимаю, почему ты так поступаешь со мной...       — Что ты хочешь от меня? — Князев начинал злиться. Он не раз слышал одно и то же, и искренне не мог понять, что ему делать с этой информацией.       — Почему ты не можешь полюбить меня?       — Разве тебе не нравится страдать? Саша, не смеши меня. Ты не любишь меня, ты от меня зависишь. А если я полюблю тебя — ты наиграешься, тебе станет скучно. Ты сам напридумывал себе что-то, а теперь требуешь это с меня. Тебе стоит голову подлечить, прости уж меня за топорные выражения, но это так. Ты мне только мешаешь. — Князев ушел обратно в фургон.

***

      — Андрей, что ты забыл здесь в... двенадцать ночи? — полусонный Яков проснулся от стука Князева в номер, который он разделял с Поручиком.       — Ренегат попросил меня уйти, и переночевать сегодня у кого-нибудь другого, — Князев закрыл за собою дверь. — я же вам не помешаю?       — Ложись ради Бога, — Яков подвинулся, чтобы Андрей мог прилечь. — а что это он тебя выгнал?       — Не знаю, — Князев слукавил.       Леонтьев сегодня так и не смог заснуть. Свечи горят слабо, вот-вот потухнут, но он внимания не обращает. Ветер воет за окном, капли дождя стучат робко и нерешительно, но громко. Он ворочался, скурил всю пачку сигарет. От абсурдности происходящего хочется смеяться. Становится как-то уж совсем легко и просто, смешно и нелепо. Ренегат чувствует, что по приезде обратно в Россию его отправят в дурдом. Он уже умереть готов. Здесь, сейчас, от рук своего идола. Никак иначе он не умрет. Князев ведет его к безумию. Леонтьев не сопротивляется. Он курит, курит и курит, хочет сжечь свои легкие к чертям. Тело жгло от горючих слез, глотку драло от немых криков. Он болен этой черной, выедающей душу и внутренности, зависимостью.

***

      — Саша сегодня не выходил завтракать? — обеспокоенный Горшенёв обратился к ребятам после завтрака. Он не видел Леонтьева ни перед трапезой, ни после.       — Нет, — отозвался Андрей, потому что видел, что больше всего вопросов именно к нему. — вчера он попросил меня оставить его одного на ночь. Мы с ним немного поругались, оставьте его в покое, пусть остынет.       Однако Леонтьев не вышел ни к обеду, ни к вечеру, когда уже нужно было ехать дальше.       Тут сказалось то, что Ренегата вечно не замечали. Ребята занимались весь день своими делами, ходили по магазинам и просто гуляли кто с кем. Однако Князеву было не до этого: он все думал о словах Леонтьева. Вечером, ближе к восьми вечера, он решил сам поговорить с ним. Подойдя к номеру, он робко постучался. Ответа не последовало. Князев постучался громче: без толку. Он подумал, что Леонтьев вышел куда-то, или опять погрузился в мысли и ничего не замечает, либо он уже в фургоне, но все-таки решил перестраховаться. Уже пора была уезжать: зная ребят, они могли уехать без Ренегата. Андрей открыл дверь.       С люстры, которая еле держалась, на веревке свисало холодное тело Леонтьева.

***