На берегу безымянной реки

***

Will you let the morning come soon Or will you leave me lying here In your favourite darkness? Depeche Mode — In your room

      Когда окружение все еще мутное и пульсирующее, тишина безликой тенью прокатывается по помещению, чтобы намертво засесть здесь. Сотканная из недосказанностей, тишина проникает в каждый уголок, передвигает вещи, поселяясь подле потухшей настольной лампы, постели, разбросанных вещей. Исчезнувшие границы, страх, расколотые воспоминания, разбитая личность — все оказалось окутано ею. Кто-то беззвучно ходит в соседней комнате — но тишина заглушает шаги. В мыслях мягкий вакуум, но образ чего-то рядом начинает проникать в глаза. Очень медленно, по крупицам, но в целую картинку так и не собирается, оставаясь бесформенной массой. Реальность медленно плывёт по краям, подобно обожжённому лазером металлу. Тишина пролетает над холодным деревянным полом, незаметно проникает внутрь, в самое сердце, и, отдаваясь звоном в ушах, просверливает в нем дыру. Князев тонул и умирал в ней, задыхаясь в собственных глубоких и бездонных черных водах. Он вынужден был подлатать эту дыру, но не заполнил её ничем, оставив ноющую пустоту.       И эта пустота дала о себе знать в самый неподходящий момент.       Тогда внутри что-то разошлось по швам. Внезапно. Резко. Как треск стекла.       Обычно вселенская пустота по имени Тишина посещала Князева каждый вечер после работы, в теплом полумраке, когда приходило время спать. Он выключал везде свет, зашторивал окна и поглубже забирался под одеяло, спрятав под подушкой руки. Поначалу он не понимал и не мог дать название этому чувству, когда тишина погружалась в него, куда-то вглубь, на самое дно его души, где переворачивала там все с ног на голову и по утру выбиралась обратно, оставляя после себя опустошенность — будто внутри образовывалась абсолютно пустая комната без окон и дверей, из которой нет выхода. Князев боролся с ней, ворочался в постели, тем самым пытаясь вытряхнуть ее из себя, но безрезультатно: она застряла слишком глубоко. Руины выстраивоемой реальности царапали изнутри. То ли наркотики по мозгам дали, то ли Вселенная схлопнулась.       Князева пугала тишина. Изнутри она закипала, смешивалась с кровью и застилала взгляд туманной пеленой. Стекала по щекам. Била в уши. Растворяла мысли. Растворяла сознание. Князев разучился жить один, и никак не был готов к этому, ведь остался наедине с собой и ненужной свободой не по своей воле. Князев начал оставлять на ночь приглушенный свет на кухне и в комнате, перестал зашторивать окна, а перед сном взял в привычку выпивать несколько стаканов виски. Но тишина не ушла — в пустой квартире от нее не убежать; здесь, в пучине одиночества, всегда нематериально присутствует что-то большее, чем есть ты сам. Князев, несмотря на то, что с детства ненавидел любой шум, пробовал заполнить квартиру звуками: он оставлял телевизор включённым на полтона громче, перемешивая сахар, стучал ложкой по чашке, открывал окна нараспашку, впуская в комнаты пение утренних птиц, завывающий ветер в трубах и чужие разговоры, но то было тщетно — Князев не сразу догадался, что тишина была внутри, а не где-то извне, а ночью она приобретала новые формы, разрастаясь подобно цветам по венам, по всему телу. Туман в голове никак не рассеивался.       С того времени Князев стал бояться оставаться один в пустой квартире. Вне дома тишина ощущалась слабее, когда вокруг была выстроена иллюзия дней, которую никак не получалось вообразить дома. Ему хотелось выйти, где-нибудь запрятаться, во что-нибудь уложить мысли так, чтобы в голове сделалось пусто. Все чаще Князев искал повод задержаться на работе, а в квартире стали собираться сомнительные компании — так он делал все, лишь бы тишина не задушила его. В накуренной комнате звучали громкие голоса. Пустота оказалась слаба перед тошнотворностью голосов, разворовывающих здравость. Спорили, смеялись, говорили смешные и обидные вещи, жаловались на свою судьбу и завидовали друг другу. Советовали Князеву бросить литературу и заняться другим, более выгодным делом. Одни говорили, что ему нужно лечиться, другие чокались с ним рюмками и говорили о вреде алкоголя для его здоровья, из чего, по их мнению, и вытекал его панический страх оставаться дома в одиночестве. Но когда Князев, веселый, кричащий больше всех и беспричинно смеющийся, провожал друзей, он уже чувствовал, как тишина подступала, возвращаясь с новой силой. Будто бы всё, что он так любил — в миг исчезало, оставив после себя оболочки без наполнения.       Александр Леонтьев появился неожиданно, как ещё один способ заглушить тишину.       Тогда Князев почувствовал, что скоро где-то внутри начнёт проклёвываться росток другого цвета, не имеющий ничего общего с тишиной.       Первое, что почувствовал Князев — руки Леонтьева извечно холодные. Они оставались неизменно такими вне зависимости от погоды и любых других обстоятельств. Князев заметил это при первой встрече, когда пожал ему руку. Они оказались одинаково холодными как и в дождливый майский вечер, так и летним утром на кухне, когда с распахнутым окном ветер ласково колышет волосы. Когда Леонтьев лучезарно улыбался, они сохраняли холод также, как и в моменты, когда он был зол на весь мир и себя. Мимолетные касания его рук ощущались как разряд тока — холод просачивался под кожу, вливаясь где-то внутривенно, и проходил сквозь все тело. После этих наблюдений Князев предположил: что, если Леонтьева также пронзила тишина изнутри? Что, если он также боится возвращаться домой, в одинокую квартиру, в которой медленно умирает?       Так Князев полюбил Леонтьева бесповоротно. Его чувства оказались ветром, который странствует по миру, исследуя новые места, иногда возвращаясь туда, где уже побывал, но нигде не может пристроиться так, чтобы остаться до конца своего века, — в этом и заключается вся вселенская боль. Ведь Андрей изначально знал, что Александр принадлежит не ему.       Леонтьев всегда был отстранен, и Андрей догадывался, отчего это, ведь, в сущности, был таким же, поэтому никогда не интересовался причиной — понимал, что он навряд-ли расскажет, что его тревожит, но даже если решится, то этот диалог будет очень уж тяжелым для обоих, и, что вполне вероятно, его последствия могут растянуться не на один год, а они оба были не готовы к такому бремени ответственности друг перед другом. Князев не сомневался, что Леонтьев также окутан тишиной, которая постепенно сжирает его без остатка. Однако, несмотря на всю убеждённость, он так и не рискнул спросить об этом напрямую. Поэтому, разговаривая с ним, Андрей всей своей плотью чувствовал невыразимую неловкость от связи между ним и Леонтьевым, что протянута четкой нитью, но они делали вид, что в упор ее не замечали — это казалось куда удобней, чем признать свое поражение. Несмотря на это, ужасное любопытство поглощало Князева — и он выстроил забор вокруг, чтобы не дать себе узнать чего-то больше. Он и сам бы не смог сказать, отчего так не хотел знать правды.       В минуты, когда Леонтьеву было тяжело, он, вместо того, чтобы с кем-то поговорить, брал в руки гитару и изредка бросал на Князева взгляды, в которых прослеживались некие вопросы, и это тянулось с самой первой встречи, когда последний ощутил явственное присутствие чего-то близкого между нами. Они ведь действительно видели друг в друге себя, свою внутреннюю тишину, поэтому могли безмолвно понимать друг друга, что было до боли очевидно в переглядываниях, полуулыбках и мимолетных касаниях, словах, которые они всегда удачно подбирали, так, чтобы не подобраться слишком близко, но дать знать, что все понимаешь, но тем не менее — так и не выразили это вслух. Никогда. Иногда переглядывания для других выглядели неоднозначно, но они лишь искали поддержки в глазах друг друга в минуты, когда в том нуждались, и это отчасти давало им силы. Князев полагал, что нет смысла в разговорах, которые приведут черт знает к чему, если они и без слов понимали, что хотят друг другу сказать, но вскоре понял, что заблуждался — игра в молчанку никогда не приводит ни к чему хорошему.       Та ночь была тревожна, ее потемки крепко сжимали в своих объятиях, не давая спокойно вдохнуть. Князев чувствовал приближение чего-то судьбоносного необыкновенно четко, будто кто-то постучал по плечу, привлекая внимание или окликнул со спины. Тогда тучи нависли над городом черным прологом, порыв ветра примял траву, со скрипом всколыхнул деревья, укачивал их стороны в сторону. Беспокойство погоды прошло сквозь закрытые окна и проникло в квартиру. В том сумрачном, тревожном тумане фигура Леонтьева была тонкая и почти прозрачная. Будто размытый сон. Темнота комнаты хорошо скрывала все чувства, которые можно прочесть в глазах. Князев знал, что не в силах скрывать это. Глаза никогда не врут. Тогда его поглотило совсем другое, что-то более ужасное, чем тишина до этого, — страх. Страх того, что скрывается внутри человека, который является его отражением, пусть и в чём-то искажённым.       Князев думал, что, отдавшись сильным рукам Леонтьева, таким образом смог бы узнать наверняка, поглотила ли последнего тишина также, как и самого Андрея. Забраться под сердце и увидеть эту тишину. Ощутить, что он не один в своей боли. Но он слишком увлекся.       В их действиях не было ни капли нежности, не было той терпимости и желания растянуть момент с любимым человеком как можно дольше. Между ними и не было любви — только животная страсть. Они никогда прежде не говорили друг другу слов любви. Прежде, чем понять это, мир для него померкнул с невероятной скоростью, закружился вихрями страсти, и только редкие здравые мысли и возникшие в памяти воспоминания не дали окунуться в пучину полного беспамятства. Воспоминания, что походили на нынешнюю реальность, — здесь, рядом с Леонтьевым, — сотканные из миллионов мгновений, царапались длинными коготками, оставляли уродливые шрамы — Князев страдал, но это чувство перемешалось со страстью. Их тела соединилось воедино: тем самым они объединили свои боль и тишину.       Так Князев и растворился в холодных руках Леонтьева.       Весь мир перестал иметь значение. Перестало иметь значение и то, что Леонтьева дожидается дома его девушка. Прикосновения кожа к коже походили на жалящие электрические разряды. Пустота, что и была тенью Андрея последние месяцы, отпустила разум и душу, давая вырваться всему наружу. Отпустила, но никуда не ушла. Она была рядом, наблюдала, поджидая момента. Но, по всей видимости, пустота и боль Леонтьева никуда не делись: Андрей чувствовал их, и, перенимая чужую боль, страдал сам, но он отчаянно нуждался в близости, в ласке, жаждал больше боли, он выгибался, жался и просил ещё, несмотря на слезы, застывшие на ресницах. Хотел слиться с ним в одно целое. Разум поехал куда-то назад, когда чужой, бархатный стон раздался громче среди всей тишины. Андрей копался в дыре собственного сознания, переворачивал все воспоминания, ломал все стены своего хрупкого рассудка и открывал зажившие раны. И Леонтьев давал ему это делать, не скупясь, хотя сам готов был в любой момент развалиться на части. Да, это не была любовь. Это было нечто большее и нечто меньшее — что-то, что не вписывалось в рамки.       И в тот момент животного экстаза тишина проломала в нем дыру насквозь. Князев не понял, чья именно тишина — его собственная или Леонтьева. Этот внутренний надлом ещё на шаг приблизил их к Смерти.

***