Выбей из себя всю дурь

Простынь соскальзывает с покрытой, словно росинками, капельками пота спине, мягко стелится на деревянном пыльном полу. Шершавая ладонь оглаживает поясницу, проводит по позвоночнику, пересчитывая выпирающие косточки и чуть щекочет, забираясь под ребра. Кенма мычит, сосредоточено глядя на испачканную в свежих чернилах бумагу. Переворачивается на спину, сминая под собой нечто, отдаленно напоминающее пуховое одеяло, и тянется за спавшей простынью, прикрывая наготу. – Холодно? – Дайшо зевает, проводит разрезанным вдоль языком по покрасневшим губам. – Ты меня взглядом до костей раздеваешь, – хмурится Кенма. – К тому же время поджимает. Слышится шелест одежды, лязганье тяжелой цепочки, прикрепленной к ремню джинсов. Дайшо оставляет их болтаться в районе косточек таза, демонстрируя плоский торс, тянется к лежащему Кенме и отнимает из его рук сверток бумаги. – Честный обмен, ха? – Дайшо криво ухмыляется. Кенма отвечает тихим "угу", переворачивается на бок и лениво растягивает затекшие руки. – Думаешь, они готовы действовать? – Думаю, к такому нельзя подготовиться, – немногозначно жмет плечами Кенма, отдирая уставшее тело от постели. – Только решиться. А у них решимости хоть отбавляй, на всю Империю хватит. Высветленные пряди мокрые и шея горит, он заправляет волосы за ухо и елозит под ворохом простыни в поисках толстовки. Дайшо присвистывает и, стоит Кенме озадаченно обернуться в его сторону, в лицо прилетает комок одежды. – Не боишься, что пойдешь под суд в качестве соучастника? – Они не знают моей личности. Я не даю никакой информации, указывающей на меня. Дайшо молчит. Смотрит на медленно натягивающего на тело толстовку Кенму, скользит взглядом по часам. Они вопиюще-выразительные, и Сугару хочется содрать их со стены, но знает, что без них Кодзуме до разорванных кутикул и искусанных губ тревожно. – А что насчет этого Куро, которому ты подсовываешь записки? Если он выйдет на тебя? Золото не блестит, оно мнется пытливыми пальцами, принимает иную оболочку, подвергается метаморфозу и обрывает процесс где-то посередине. Кенма тянет тонкие губы, его глаза сужаются, и этот прищур устрашает. – Когда кот ловит мышку, он думает, что одержал победу, но не подозревает о мутации сплетенных хвостов, – Кенма ненадолго тормозит взгляд на часах и неспешно направляется к входной двери, чуть слышимо постукивая пальцами по переливающейся неоном надписи "open". – В игре кошки-мышки восторжествует крысиный король. *** "Достань письменное соглашение врача о проведении на мне операции вне стен империи, и я отдам расписание машин". Глаза щиплет, и Куроо трет их сжатым кулаком, в другой руке держа перечитываемую в который раз записку. Мысли не вяжутся, плетутся ленивым ходом и стекаются в вязкую лужу, и все тело кидает в дрожь, словно окатывает ледяной водой. Куроо встает и встряхивает руками, убирая бумагу в задний карман свободных спортивных штанов. В спальне, отведенной только для игроков высшего ранга, тесно. Он бросает настороженный взгляд на сидящих в углу близнецов, шепот которых раздражающе громкий, и отворачивается, когда замечает на себе внимательные глаза Сакусы, подпирающего стену рядом с Мия. Кровать рядом с Куроо пустует, и он неосознанно задумывается о том, где Бокуто проводит этот вечер. Вероятно, с Акааши. Куроо хмыкает и лыбится, растягивая губы в одну сторону. Несчастные любовники. Однажды он сводит их в кафе, чтобы те провели свидание, как нормальные люди. В коридоре царствует мертвая тишина, и он в который раз поражается этому факту. Как бы ни была захламлена Империя сбродом, вроде него самого, в ее хитросплетенных туннелях всегда пусто. Бумага шелестит при каждом его шаге, напоминая о неизбежном. К Иваизуми идти не хочется, Куроо не скрывает. Он ему не доверяет. Акааши, Бокуто, Ойкава, он сам – они горят желанием выбраться прочь, но врач, пачкающий руки в операционной, остается пассивным в этом стремлении. За что он держится? Другой, более важный вопрос, зачем таинственному информатору требуется операция? И, на десерт, каким образом Куроо уговорит Иваизуми выбраться из Империи во имя помощи неизвестному? Протяжно вздыхая, он останавливается, потеряно оборачиваясь через плечо. Ему нечего предложить врачу в обмен на сомнительный план побега, который, кажется, тому не сдался. Расписание машин, вывозящих органы из Империи в город или за его пределы, нужно самому Куроо, чтобы вытащить Бокуто с Акааши, а после, если получится, – его и Ойкаву. Информатор взваливает эту проблему ему на плечи, совершенно не способствуя ее решению. У Куроо в карманах пусто и за душой нет ни черта. И отчего-то становится до режущей боли в груди тоскливо. Ушиджима мигает ему красными глазами, и Куроо заставляет себя отнять взгляд от едва заметного датчика, закрепленного под потолком. Он не идиот, и Вакатоши – подавно. Куроо понимает, что, вероятно, тот рассматривает попытки бега игроков и располагает средствами по их искоренению. Проверять на собственной шкуре не хочется. Еще меньше хочется подвергать опасности Бокуто и Акааши. Куроо стискивает зубы, сворачивая налево и проводя пальцами по шершавым стенам. В ванильно-приторных мечтах они втроем убираются к чертям собачьим из Империи и топят воспоминания о ней в соленой воде Индийского океана и несметном количестве алкоголя – настоящего, не того пойла, что подают здесь. В этих мечтах Бокуто учит его плавать, потому что Куроо так и не научился, а тот сажает Акааши за руль, чтобы он вел внедорожник, пока оставшиеся двое беснуются на задних сиденьях под укоризненные взгляды кучерявого. В этих мечтах – ни единого процента вероятности успеха. Куроо позволяет себе дышать и заставляет рассуждать здраво. Теперь, когда с ними Ойкава и, потенциально, Иваизуми, одним заходом уйти не получится. Он обеспечит безопасность Бокуто и Акааши, накопает всю грязь на Ушиджиму и с этим компроматом выберется сам, прихватив теряющего рассудок игрока и врача, чтобы тот провел операцию на информаторе. Шаг за шагом. И вразрез сопливо-розовым мечтам. Двери бара оказываются перед носом неожиданно, но Куроо не сопротивляется. Мягко толкает конструкцию и заходит внутрь, с ходу кивая Яку, протирающему стойку, и высматривая в зале нужных людей. Их здесь мало. Вероятно, на арене вновь происходит бойня, и, увлеченные зрелищем и возможностью поднять денег на ставках, игроки стекаются туда. Черные кудри у Акааши мягкие, в них приятно запускать пальцы, и Куроо не скрывает, что несколько завидует другу, который имеет возможность делать это постоянно. Кейджи сверяет его осуждающим взглядом, но руку не скидывает и позволяет сесть рядом. Напротив Куроо – тарелка с остывшим рисом, чуть поодаль стоит такая же, практически пустая. Акааши склоняется над своей и медленно жует. – Где Бокуто? – Куроо тянется за палочками и тычет в слипшиеся зерна. – Отошел. – Надолго? Акааши громко сглатывает и непродолжительное время молчит. – Смотря о чем ты хочешь поговорить. – А ты догадлив, малыш-Кейджи. – Я младше тебя на пару лет, – он не отводит взгляда от тарелки Бокуто, елозит палочками по дну собственной тарелки, нервозно дергает плечами, когда звук выходит скрипящим, и откладывает прибор на стол. – Ты ведь понимаешь, что Бокуто не уйдет без тебя? – А ты? Куроо замолкает, давится собственным вопросом, сорвавшимся с языка. Он отворачивается, прячась от непонимающего полуслепого взгляда Акааши, и откашливается. – Мы не сможем уйти вместе, – произносит он чуть осипшим голосом и вновь прочищает горло. – Но это еще не все. – Не все? Он отрицательно вертит головой, смотрит в сторону. – Вам нужно будет убраться из города, как только окажетесь снаружи. Не ждите меня. – Не принимается, – резво отвечает Акааши и пихает рис в рот, тщательно его пережевывая. – Акааши. – Я сказал, – он глотает и слизывает прилипшие к губам зернышки, смотря на него с непривычной наивностью, мешающейся с характерной строгостью. – Не выйдет. Я уговорю его уйти, но город мы покинем только с тобой. Кутикулы раздираются в кровь, и Куроо стискивает зубы, чтобы не закричать на Акааши. – Не получится. – Почему нет? Мы подождем тебя до следующей же поставки. Посидим на пристани, прячась от береговой охраны, если та еще не забыла свои обязательства, перехватим автомобиль, на который взберешься ты, и на нем же свалим из города, – его интонация тороплива, он проглатывает окончания слов. – Все просто. – Акааши... – Ты ведь хотел научить меня водить, да? Вот и появилась возможность, не упускай, – Кейджи шмыгает носом и опускает глаза в тарелку. – Зачем ты все усложняешь? Желудок режет от боли, и это не голод. Куроо трет глаза, выкидывая руку вперед и обхватывая тонкое запястье Акааши. Только сейчас он ощущает, как тот напряжен. – Акааши, если останетесь, он найдет вас. Пораскинь мозгами. Станет ли лучше от того, что он выйдет на вас и вновь закинет в Империю? Он отправит на ваши поиски лучших псов, потому что, первое, Бокуто является игроком высшего ранга, и, второе, попытка бега, увенчавшаяся успехом, имеет шанс стать первым шагом чертового восстания внутри этих стен. Думаешь, он этому обрадуется? Он будет вне себя от ярости. Он убьет вас. И подвесит ваши трупы над ареной, чтобы ознаменовать собственное превосходство. – Но... – Я практически выяснил расписание автомобилей. Спрячетесь в их кузове. Оказавшись на поверхности, ты хватаешь Бокуто и валишь из города, не останавливаясь по пути нигде. Не трахаетесь в мотелях и не пьете молочные коктейли в кафешках. Не подсаживаетесь в машины к незнакомцам. Бежите, как можно дальше и как можно быстрее. Акааши смотрит на него так, как, кажется, не смотрел никогда. Рот чуть приоткрыт, невысказанные возражения блестят на розоватых губах, в глазах – растерянный страх, черные кудряшки неряшливо падают на лоб, лицо слишком бледное, и его выражение такое обреченное, что Куроо хочется скулить. Но вместо этого он улыбается так широко, как может. – А потом вы пришлете мне убогую карточку с фотографией океана, и я найду вас. В ответ ему молчат. Акааши дергает головой, вырывает запястье из руки Куроо, и его покрасневшие глаза смотрят злобно и обвиняюще, но губы предательски дрожат и голос срывается. – А если не найдешь? Если он не позволит тебе выбраться? Если он убьет тебя за помощь нам? Если поставки прекратятся, или перекроют ход с нижних этажей? Если мы... Не встретимся. Что тогда, Куроо? Ты подумал об этом? Губы сводит в судороге. Улыбаться больно. Куроо осторожно поднимает руки, кладет ладони на щеки Акааши и чуть тянет того на себя. – Тогда, Кейджи, вы с Бокуто проведете вместе лучшую жизнь, о которой только можно было мечтать. И никогда не вспомните это место. Будете нежиться в теплых лучах, жить в уютном доме, держаться за руки, не боясь, и целоваться до красных губ. Заведете пушистого кота и назовете его в честь меня. Бокуто научит тебя водить машину. Ты покажешь ему, что песок по ночам может светиться из-за особых моллюсков. Запомни это, хорошо? Ему понравится. Ты сможешь поработать над романом, как всегда хотел, выпустишь собственную книгу, поможешь Бокуто определиться с тем, чего он хочет. Ты же его знаешь, ему всегда нужна поддержка. Но и тебе тоже. А он сильный. И ты сильный, Акааши. Вы справитесь. – Ненавижу тебя, – его кадык дергается, и Акааши громко всхлипывает. Он падает покрасневшим лицом Куроо на грудь и зарывается в ней, а Тетсуро путает пальцы в черных кудрях и вновь думает о том, что они очень мягкие, и что Бокуто очень повезло. – Я сейчас разревусь. – А я обещаю никому не говорить об этом, – шепчет Куроо. – Но вы уйдете. Да? Акааши отлипает от него, смотрит внимательно и долго, и его красные глаза дрожат, а на нижних ресницах поблескивают хрупкие слезы. – Да. А ты найдешь нас. Да? – Да, – на выдохе произносит Куроо и позволяет себе в последний раз трепетно провести пальцами по мокрой щеке Акааши. Когда возвращается Бокуто, его глаза горят неподдельным восторгом. – Вы не поверите, – он взмахивает рукой, едва не цепляя тарелку, и усаживается на свое место. – Иду я, и прямо передо мной, вернее сказать, подо мной, пробегает мышь... Куроо знает, что слаб. Потому что ему хочется зареветь навзрыд, прячась в теплых объятиях Бокуто и Акааши и слушая истории о мышах. Хочется всегда сидеть вот так, втроем, и сбежать хочется тоже втроем. И он заставляет себя сглатывать подступающий к горлу плач, потому что Акааши моргает часто-часто, избавляясь от недавних слез, стараясь быть сильным перед ними, и потому что Бокуто говорит громко и заражающе-эмоционально, стараясь быть сильным перед ним, и потому что Куроо тоже хочет быть сильным. Для них. *** Грудь болезненно ноет от нехватки воздуха, и голова идет кругом, и все пространство, плотно обволакивающее Иваизуми и Ойкаву, тоже идет кругом, бьется в приступе бешеной агонии, превращается в личный ад эпилептика. Губы жжет диким огнем, и чужой язык буквально вылизывает его ротовую полость, и все это так поспешно, скоро, отчаянно. Все это – навзрыд. Неумелый поцелуй Ойкавы, его дрожащие руки на спине, забирающиеся под футболку, его колени, впечатывающиеся Иваизуми между ног, его волосы, чуть мокрые и грязные, но мягкие и густые, путающиеся в пальцах. Все это – слишком знакомо, неправильно, больно. Поцелуй со вкусом нарушенного обещания. Иваизуми отталкивает его резко, впечатываясь кулаком в чужую грудь, и Ойкава, удивленно распахивая глаза и глотая ртом воздух, сваливается с койки, падает, чуть заваливаясь, на бок, на отставленную руку, шипит и кривится. Поднимает испуганный взгляд на Иваизуми, мажет им по такому же полному страха лицу, и от него мутит. Иваизуми сглатывает приступ тошноты, трет губы тыльной стороной ладони. На коже отпечатываются чужие и собственные слюни, бледные разводы крови. Грязно. Заразно. – Я... – Ойкава отползает в сторону, поджимает к себе ноги, и ситуация повторяет себя, но теперь в Иваизуми не клокочет бешенство. Его сводит с ума страх. – Я думал... Думал, в этот раз ты хочешь. Прости. Ты смотрел так, и я... Я сделал что-то не так, да? Я снова все испортил? Красные щеки плавятся под разводами слез. Ойкава вытирает их, размазывает по горящему лицу, прячет взгляд, отползает все дальше, пока не упирается спиной в стену и не оглядывается через плечо обреченно и потерянно. Подобное он уже видел. Не в этом месте. Не с этим человеком. Но с тем же всепоглощающим ощущением ужаса и стыда. Иваизуми спотыкается, стаскивая себя с койки, ударяется коленом о бортик и замирает, не в силах приблизиться к согнувшемуся Ойкаве. Тот всхлипывает, затыкает рот ладонью, боясь выпустить еще один звук. – Это не твоя вина, ладно? – он выставляет ладони перед собой, словно показывая "я обезоружен, ты в безопасности". Но в голове вопит сирена: "ты в куда большей опасности, чем думаешь, Ойкава". – Просто уходи. Я не хочу навредить тебе. Из чужой груди вырывается смех. Он мешается с сопением, и звук выходит надломанным. – Чем?! Я похож на человека, которого сломают пару ударов? Считаешь меня слабаком? О, – он взмахивает руками, вновь выпуская скомканный смех из глотки. – Или ты так заводишься, потому что противишься собственным влечениям? Мерзко от того, что я педик? Последнее слово походит на плевок, резкое, терпкое, липкое. Иваизуми не воспитали педиком. Его воспитали человеком, обязанным помочь тем, кому эта помощь необходима. И глаза Ойкавы вопят и молят. И губы тоже, чуть пухлые и покрасневшие. И падающие на лоб волосы. И покрытые синяками руки, худые и бледные. И чуть выпирающие ребра, впалый, но накаченный живот. И утонченные бедра. И ноги. И... Весь он. Боже. – Боже, – повторяет Иваизуми. – Ты несешь бред. – А ты его творишь. – Успокойся. Мы можем, – Иваизуми трет пальцами виски, лишь распространяя сгущающийся в этой области зуд. – Можем просто поговорить. – Я понял. И вновь смеется. Привстает на шатающихся ногах, держится за стену, поднимает себя и смотрит упрямо, смаргивая остатки слез. – Что ты понял? – Это из-за моей неопытности, – Ойкава бьет себя ладонью по лбу, ведет ею по лицу, прикрывая глаза, и криво, надламываясь, улыбается. – Конечно. Мы не подростки, чтобы тайно целоваться на заднем дворе школы. Тебе хочется перепихнуться. Иваизуми тошно. – Так, чтобы мысли вытрахать, да? Дурно. – Тогда повторюсь, – он смотрит, злобно и скалясь. – Почему ты выбрал для этой цели меня? Я не могу трахнуть тебя. Я не могу лечь под тебя. Потому что не умею. Понимаешь? Не у-ме-ю, не знаю как. У меня в голове ебучая черная дыра, дырка насквозь, там пусто, я даже не помню, смотрел ли я когда-нибудь порно. И я определенно не смогу дать тебе того, что ты хо... – Да на хрен мне не сдалось это! – выкрик получается практически рычащим. Ойкава затыкается, испуганно пялит на Ивазуми, бегло бросает взгляд на сжавшиеся кулаки и сглатывает. – Просто уйди сейчас. Я все исправлю. Все равно, что чинить сгоревшую до металлической конструкции машину. Такое только на утиль. У Ойкавы плечи опускаются, и от этого почему-то тяжело. Ломает ребра, вновь беря в тиски грудь и выбирая из нее воздух. Иваизуми разворачивает непосильно-тяжелое тело и делает шаг в сторону, уступая тому проход к двери. И походка Ойкавы напоминает походку смертника, идущего на эшафот. Иваизуми на физическом уровне ощущает в руках рычаг, участь палача давит. – Ты что-то скрываешь, – совсем тихо, словно выбившись из сил, произносит Ойкава, замирая перед раскрытой дверью. – Но ты расскажешь мне. Однажды. Да, Ива-чан? Дверь бьет металлическим лязгом. Кабинет глохнет в тишине. И сердце млеет от звука собственного имени, произнесенного с обрекающей на смертную казнь грустной нежностью. *** На молочного цвета груди болтается звездочка. Крутится спиралью, подвешенная на золотистую цепочку, и отдает холодом. На Сугаваре тонкий халат голубого отлива, он растекается по его плечам, чуть свешиваясь с правого, туго затягивается поясом на тонкой талии, прикрывает ноги лишь до колен. Платиновые волосы лезут в глаза, и Ойкава чуть дует, смахивая их. Сугавара чуть морщится и забавно гнет бледно-розовые губы, расплываясь в печальной улыбке. – Ты не думаешь, что он скрывает что-то ради твоей безопасности? – он говорит спокойно и дышит размеренно. Ойкава повторяет за ним. – Я просто хочу понять, что с ним происходит. Сугавара проводит пальцами по его скуле, чуть задерживается, поглаживая, и отнимает руку. – Он тебе нравится, да? Щеки обжигает. Ойкава прячет взгляд, пытается отвернуться, перелечь на другой бок, но Сугавара нежно стискивает его запястье, побуждая говорить. – Не знаю. Я... Мне нравится быть рядом с ним, нравится касаться его, и, боже, как мне хорошо, когда он касается меня. Губы до сих обжигает, когда я вспоминаю. Но потом печь начинает грудь. Он путал пальцы в моих волосах, но после оттолкнул. И я совсем не понимаю, что об этом думать. Словно он сам... – Не может определиться? – Сугавара улыбается мягко и смотрит нежно. – Вы оба запутались, не находишь? – Да, но... – Ойкава облизывает губы, но смущение и стыд садятся куда глубже, пускают корни в груди, соцветиями распускаются в желудке. – Суга. Можно спросить кое-что? – Конечно. – Если выйдет так, что... Ну, предположительно, мы зайдем чуть дальше. И, возьмем, чисто гипотетически, он захочет... Как бы сказать. Сугавара смеется. Это искренне, чисто, практически хрустально. Он смаргивает слезы с карих глаз и смотрит так заботливо, что Ойкаве хочется раствориться в этой нежности. – Ты хочешь спросить меня, как доставить ему удовольствие? – Я не говорил этого. – Но подразумевал, – и вновь улыбается. Ойкава ложится на спину, впиваясь взглядом в потолок. – Я ничего не помню из прошлой жизни, помимо обрывочных фрагментов из клетки и пары месяцев скитаний по мотелям до встречи с Ушиджимой. Я понимаю, что в этом возрасте должен обладать большим количеством навыком и располагать куда большим кладезем знаний, но... Все это утеряно. Я просто не хочу показаться полным идиотом в постели, и все. Кровать прогибается под чужим весом, когда Сугавара, расправляя подолы халата, осторожно перемещается Ойкаве на вытянутые ноги. Садится на колени, поправляет ткань и смахивает волосы с лица. Ойкава начинает ерзать под ним, краска приливает к лицу, и дышать становится практически трудно. – Не бойся. Я ничего с тобой не сделаю, – он кладет ладони ему на грудь. – Просто покажу, как можно вести себя. Ойкава кивает и не знает, куда деть руки. Они мешаются, вылятся ненужным грузом вдоль тела, пальцы соприкасаются с оголенными икрами Сугавары, и кожа начинает зудеть. Коуши с привычной осторожностью берет его за запястья и кладет себе на бедра. – Ты можешь быть нежным или грубым, – начинает он, проводя ладонями по его плечам. – Может доминировать или подчиняться. – Смещает руки чуть ниже, круговыми движениями массируя грудную клетку. – Можешь выбрать размеренный или быстрый темп. – Ведет к торсу, поглаживая выступающие ребра. – Быть громким или тихим. – Чуть оттягивает пальцами край футболки, заводя под нее ладони, гладит тазовые косточки. – Оставаться верным одной позиции или пробовать новое. Резинка штанов оттягивается, обнажая нижнюю часть живота, и Сугавара, наклоняясь, целует его в оголившийся участок кожи. Ойкаву прошибает дрожью. Он закусывает нижнюю губу, чтобы не выпустить жалобный скулеж. Сугавара приподнимает голову, и тонкая паутинка слюны тянется от его губы к торсу Ойкавы. – Я могу продолжить? – тихо спрашивает тот, и Ойкава кивает. Когда Сугавара вновь наклоняется, чтобы коснуться губами его кожи, и когда Ойкава практически может ощущать покалывание от поцелуя, по ушам бьет резкий хлопок. Он не успевает мотнуть головой в сторону двери, но чувствует, как пропадает с его ног вес чужого тела, и сам он вновь валится в сторону, стремительно слетая с постели и оказываясь на полу. Глухо бьет в спину, и перед глазами рассыпаются звезды, он чуть кряхтит, вбирая ртом воздух, и наконец видит. Ушиджима занимает собой все пространство. Смотрит, не отрываясь, впивается в него бешеным взглядом, и губы гнет в изничтожающем гневе. Он дышит тяжело и громко, словно истощая запасы воздуха вновь запертой и резко ставшей тесной комнаты. Сугавара, опрокинутый на спину, чуть поскуливает, вдавленный в кровать тяжелой ладонью Императора. – Что я говорил тебе, Ойкава, о тех, кто тянет тебя вниз? – голос сухой. Слишком низкий и рычащий, но не как у Иваизуми. Он лишен эмоций. Человечности. – Он тут... – слова встряют в глотке. – Он тут ни при чем. Сугавара испуганно косится на него, едва заметно мотает головой, вновь отнимает взгляд, впивается им в нависшего сверху Ушиджиму. – Ты потерян, Ойкава, – он перемещается чуть вперед, убирает ладонь с груди Сугавары и перекладывает ее ему на спину, приподнимая того. – Ты ничего не понимаешь. Ступает дальше, ставит одно колено на кровать, раздвигая им тонкие ноги Сугавары, но не перестает смотреть на Ойкаву. – Ты запутался. Свободной рукой распускает узел на талии Сугавары, распахивает халат, обнажает молочную бледность кожи. Тот испуганно выгибается, вертит головой, растрепывая платиновые волосы по лицу. – Я помогу тебе понять, для чего ты здесь. Ушиджима переносит руку на ремень собственных брюк, стягивает его, ткань шуршит и сопротивляется. Он переводит взгляд с Ойкавы на Сугавару, наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Коуши распахивает глаза и смотрит на него с холодным осознанием, яростно мотает головой, вбивается ладонями в тяжелую грудь, все еще покрытую черной облегающей футболкой, пытается скинуть его с себя. Но Ушиджима нависает над ним неподъемной скалой. Он вновь касается себя, стягивает брюки и нижнее белье, обнажает бедра и привставший член, проводит по нему рукой, снова трогает Сугавару, давит ему на колено, заставляя шире раздвинуть ноги. Ойкава слышит сопротивляющийся всхлип. – Смотри, Ойкава. Внимательно смотри. Впитывай то, что чувствуешь. Пол перестает ощущаться твердым, он словно растворяется, приобретает иную физическую оболочку, облачную, призрачную, эфемерную. И воздух больше не душный, но все такой же тесный и липкий, он укачивает Ойкаву, мягко обволакивает его, и сон накатывает морской волной, усмиряющей и прохладной. В голове пусто и спокойно, тихо, легко, хорошо. Он прикрывает глаза, откидываясь назад, ударяется затылком о стену, но тут же перестает ощущать тягучую боль. Ойкава сейчас в другом измерении, в безмятежно-уединенном. В ласкающе-томительном. С припекающим солнцем и нежным песком. С нескончаемым наваждением и летаргическим сном. Из него Ойкаву выдергивает крик. Вбивается клокочущей болью в грудь, ускоряет сердцебиение до бешеного темпа, стучит в висках. Сугавара затыкает рот ладонью, обрывая вопль, и закидывает голову так, что кажется, его тонкая шея готова переломиться. Он дрожит всем телом, и руки сводит в треморе, его ломает и выгибает, а Ушиджима, впиваясь пальцами до покрасневшей кожи ему в талию, вбивается ему в бедра, размашисто дергая того на себя. Словно невесомую игрушку. Ойкаву мутит. Он ведет взглядом выше и едва не срывается на крик сам. Ушиджима смотрит на него. Все тем же лишенным эмоций, чуть заплывшим из-за возбуждения взглядом, унижающим, властным. Голодным. Сугавара хрипит и стонет, он выгибается в спине, впиваясь пальцами в запястья Ушиджимы, беспорядочно елозит по ним, пытаясь скинуть, но руки соскальзывают, валятся вдоль тела. Ушиджима чуть отпирает назад, подхватывает Сугавару за спину и кидает того животом на кровать. Коуши тяжело выдыхает, поскуливает, когда доминирующий человек затыкает его, вписывая лицом в подушку. Задница Сугавары покрасневшая, в болезненных подтеках, и ноги неконтролируемо дрожат, когда Ушиджима вновь разводит их, пристраиваясь. – Что ты чувствуешь, Ойкава? Ойкава не чувствует. Себя. Он не здесь. Шлепки оглушающе громкие, и рычание, срывающееся с губ Ушиджимы, давит на уши, тот вскидывает руку вперед, впивается пальцами в платиновые волосы, тянет на себя, вынуждая Сугавару выгнуться. Он болезненно стонет, хрипит, отхаркивается, по подбородку стекают слюни, мажутся с кровью с разодранной нижней губы. Эти звуки невыносимы. Ойкава тянется ладонями к ушам, затыкает их, кладет подбородок на колени и не слышит, как сам скулит, но смотрит-смотрит-смотрит. "Ты можешь быть нежным или грубым" Смотрит на то, с какой яростью вбивается Ушиджима в бедра Сугавары. "Можешь доминировать или подчиняться" Смотрит на то, как ломается хрупкое тело Коуши, оказываясь безвольной марионеткой в чужих руках. "Может выбрать размеренный или быстрый темп" Смотрит на то, как тот бьется в конвульсиях, не успевая отвечать на действия Ушиджимы. "Можешь быть громким или тихим" Смотрит на то, как распахиваются заплывшие глаза Сугавары и растягиваются его бледно-розовые губы до кровоподтеков. Ойкава отнимает руки от ушей лишь на мгновение, и тут же слышит рыдания, мешающиеся со стонами, шлепками, рычанием и тяжелым дыханием. Он резко опускает сжатые кулаки к вискам, бьет раз, два, и вновь, опять, но ничего не стихает, не глохнет в тишине. И воздух вокруг вопит от беспомощности. Кажется, Ойкава кричит. Движения Ушиджимы становятся обрывистыми, беспорядочными, то замедляются, то вновь набирают темп, и Ойкаву тошнит от того, как ломает Сугавару, как выгибает его тело, как краснеет молочная бледность кожи. Как... Как беспомощно болтается на его груди звездочка. Ойкава мотает головой и кладет лицо на колени, зарываясь в них, закрывает глаза, затыкает уши. Он не здесь. Не здесь. Здесь больно, страшно и жалко. Здесь хочется пожалеть и утешить. Хочется, чтобы пожалели и утешили. Здесь шумно, душно, дурно, тошно, жарко, терпко, тесно, невыносимо. Но он не здесь. Когда Ойкава отнимает горящее лицо от колен, Ушиджима застегивает ремень брюк и поправляет задравшуюся футболку. Не отнимает взгляда от Ойкавы. Тот не может его прочесть. Руки обессиленно падают на пол, уши жжет от трения, виски гудят и сердце грохочет где-то в глотке. Взор плывет. – Запомни это ощущение, Ойкава. И выплесни ненависть на поле. В нем нет места для ненависти. Только для всепоглощающей ненасытной пустоты. Время перестает быть ощущаемым. Ойкава не знает, сколько сидит неподвижно, прижавшись к стене, и пялится на закрывшуюся за Ушиджимой дверь. Он ощущает, как тяжелеет его тело, как вновь мутнеет взор, как кружится голова, когда до него доносится протяжный тихий скулеж. Сугавара не двигается, лишь вяло вздрагивает плечами, уткнувшись лицом в подушку, не сменив положения с тех пор, как Ушиджима закончил с ним. Ойкава встает, все еще не чувствуя тела, ступает неправильно, поломано, валится в сторону, удерживается за корпус кровати. Коуши жмет ноги к себе, переворачивается на бок, болезненно шипит, тут же всхлипывает и заходится в рыданиях, сгибается, утыкаясь грудью в колени и протяжно воет. Ойкава тянется к нему, касается пальцами плеча, ведет по россыпи родинок. – Не смей! – Сугавара оборачивается на него, кричит, врезается разгневанным, загнанным взглядом покрасневших глаз. – Убирайся прочь! Уб... Убирайся. Его грудь тяжело вздымается, и руки не перестают дрожать, он весь кажется переломанным и треснувшим, с красными пятнами на бедрах, с разводами подсохшей спермы на ногах, с размазанными по лицу крови, слюням и слезам. Ойкава отнимает руку, словно ошпаривается. – Коуши, прошу, – он едва слышит собственный голос. – Нет. Уходи, – Сугавара вновь падает лицом в подушку. – Оставь меня. – Я хочу помочь. Кулак прилетает ему в скулу, и Ойкава ошарашенно озирается на поднявшегося Сугавару. В карих глазах горит бешенство. Во взгляде – отчаяние. – Ты не хотел помочь, когда он насиловал меня?! Ты зажался в угол... И... Сидел там. Ты ничего не сделал. Поэтому даже не зарекайся о помощи! Ойкаву вновь мутит, и все опять плывет. Он отшатывается в сторону, припадает к стене, ползет вдоль нее к двери. Тянется ладонью к ручке, когда о дерево бьется что-то маленькое и звонкое. Он опускает взгляд ниже. У ног лежит звездочка с разорванной цепочкой. *** Сердце больше не разрывает грудную клетку. Не стучит с бешеной скоростью, вбиваясь неугомонным органом в ребра и с хрустом их проламывая. Оно покоится где-то внутри, гнилое и заплесневевшее, недостойное человека, отключается, но не перестает работать. Осторожно стучит, не позволяя носителю умереть, продолжает пытать его, издеваться над организмом. И Ойкава знает – заслужил. Перед глазами вьются дрожащее хрупкое тело с кожей цвета молочной бледности, с синеющими и краснеющими метками, стираемыми с поверхности, не выводящимися изнутри. Взгляд молит, кричит, вопит. Потухает. С мягких розовых губ слетают стоны, и они тоже молят, кричат, вопят. У Ойкавы уши жжет нещадным огнем, хочется заткнуть их, заглушить окружающий мир, заставить его заткнуться и не разивать ненасытную пасть. Дышать тяжело, практически невозможно, не дышать еще труднее. Невыносимо. Трусливо. Тошно. Он не помог. Не сдвинулся с места. Пока Ушиджима выбивал из Сугавары болезненные всхлипы, он жался к стене. Пока парень просил о помощи, он зажимал уши. Пока Суга в немой мольбе смотрел на него заплывшим мутным взглядом, он закрывал глаза. Пока два тела, хрупкое и крупное, уставшее и выматывающее, сломленное и ломающее, наполняли комнату смесью запахов секса, пота, страха и уничтожающей злобы, Ойкава пытался не дышать. Абстрагировался от мира, заблокировал сенсорные ощущения, но мысли бились в агонии. И бьются до сих пор. Вихрем в него врезается чужое тело, и Ойкава вскрикивает, отшатываясь в сторону, ударяясь о стену. Поднимает глаза, перед ними играют, плывут и сворачиваются в спирали черные пятна. А за ними – тяжелое темнеющее золото. Бокуто тяжело дышит, смотрит на него потерянно и непонимающе. Словно не видит его, не осознает, что замер посреди коридора. Щеки горят, грудь тяжело вздымается, он резко проводит ладонью по лицу, вытирая пот. Рука падает обратно, свисает вдоль напряженного тела. Он опускает лицо, смотрит на Ойкаву, но мажет, кажется, куда-то мимо, за него. Не выдыхая, произносит тихим, осипшим, сорванным голосом. – Матч-реванш. Между Акааши и Семи, – сглатывает, задыхается. – Из-за меня. Из-за того, что прервал предыдущий. Ушиджима вновь ставит их на арену. Завтра. Ойкава молчит. Не понимает. Все плывет и сгущается, уходит на задний план, ревет серым шумом. – Это конец, – едва различимо. Бокуто ступает ему за спину, шаркает по полу, спотыкается. – Он убьет моего Акааши. Серые коридоры, привычные и приевшиеся, в тумане. Он не слышит собственные шаги, сбитое и хриплое дыхание, не ощущает горящих шеи и лба, и черное сменяется красным, болезненно давит на глаза. Он прикрывает их, трет, перед взором – липкие от вязкой крови тела, разорванные псами лица, окрашенные в бордовый мягкие рыжие волосы, мокрые от пота платиновые локоны, слипшиеся черные кудри. Перед взором – склонившаяся над столом троица, неизменно разделяющая еду, алкоголь и общую мечту. Перед взором – глаза Императора, смотрящие с уничтожающей властностью. И все кричит, вопит, разрывает ушные перепонки, вторгается бешеным ураганом в голову, выдирает с корнем мысли, всовывает их обратно, путает, мешает, режет, и это до смерти больно. Хочется отключить их, упасть во всепоглощающую тьму, затягивающую, словно в черную дыру, посторонние звуки и ощущения, но впервые за долгое время он просто не может отрубиться. Мозг активно работает, воспроизводя болезненные эпизоды, прокручивает их вновь, и вновь, и вновь, с нарастающей громкостью и пестреющей яркостью. И от этого больно-больно-больно-больно. Ойкава вскрикивает и, делая резкий выпад в сторону, со всей дури вбивается головой в стену. И тогда все глохнет.