Когда закончится война

Вот Агнец Божий, Который берёт на Себя грех мира

      Её принесли как военнопленную: обезоруженную, связанную по рукам и ногам, измазанную в чужой и своей, тёмной струйкой стекающей из раны на голове крови, притащили за шкирку, как котёнка, как тряпичную куклу, — она была без сознания. Наверное, из-за той самой звездообразной раны на лбу. Приволокли и бросили к его ногам — на, лечи, санитар. Нам эдакого чуда не надобно. Ему, в общем-то, тоже было не нужно, но кто бы спрашивал.       Она была маленькой, слишком маленькой для солдата и даже слишком маленькой для ребёнка: тонкие бледные запястья, осунувшееся личико, перепачканное грязью, острые ключицы, выглядывающие из-под тёмной водолазки, едва ли спасающей от холода в условиях военной зимы. На ней была сизовато-серого оттенка форма, чужая, ему незнакомая, разорванная в нескольких местах то ли пулями, то ли осколками, покрытая тёмными пятнами крови и белёсым рисунком изморози.       Вот он враг, три вершка от земли, ребёнок, девочка. Обманчиво беззащитная. Вот только кровь на её руках принадлежала солдатам, его соотечественникам, которым уже никто не был в силах помочь. Она убивала и, наверное, могла бы убить и его, если бы была в сознании. Он бы глазом моргнуть не успел, как и его кровь обагрила бы её руки.       Он моргнул. Но не умер. А она могла.       Он знал, она враг. Слишком красноречива была та злоба, с которой её швырнули к его ногам. Но он смотрел на её умиротворённое бессознательностью лицо, детское и невинное, болезненно бледное, и его сердце, ещё очень юное и очень доброе, наполнилось жалостью к врагу. Едва ли её можно было воспринять как солдата, для него она была ребёнком, раненым и замёрзшим. И, казалось бы, так несправедливо схваченным.       Михаэль вздохнул, не совсем понимая, как вообще оказался в этой ситуации. И дня не прошло, как он сошёл с военного поезда, вместе с сотней других новобранцев. Ещё вчера война была далека и эфемерна, несмотря на то, что плечо уже болезненно оттягивала санитарная сумка, а сегодня поезд, привёзший его, ушёл, забирая с собой эшелоны раненых, и одного взгляда на эти изуродованные войной тела хватило, чтобы захотеть сбежать с фронта обратно домой.       Но всем здесь было плевать, что на фронте он чуть ли не первый день, что в медицинской академии отсидел едва ли три месяца лекций и не провёл ни одной практики до двухмесячного курса новобранца, где ему первый раз показали труп и как его бинтовать, чтобы тот не умер, если бы был жив. Сказали только, намотай сопли на кулак и делай свою работу. Словно бы он сам не понимал, на что подписался.       Он потому и боялся, что понимал.       По правде говоря, он ещё не видел войны. Та скрывалась в коротком обучении, когда ему сначала сунули под нос винтовку, потом, разочаровавшись, бинты, мол, иди, спасай, мать Тереза, раз ни на что более не годен, в долгой дороге на фронт, в переполненном солдатами, такими же юнцами, испуганными или бахвалящимися на пустом месте, поезде, тёплом, в удивительно хорошо протопленном госпитале, мимо которого пролегал его путь, где его холили и лелеяли другие санитарки, где он всё ещё не видел смерти, но чувствовал, что скоро познает её, возможно, даже в самом худшем её проявлении.       Он боялся этого знания как огня.       И на секунду, пока он смотрел на спокойное лицо девочки перед собой, ему показалось, что он видит перед собой ту самую Смерть, а может, даже само воплощение Войны. Но мысль эта проскользнула и осталась почти незамеченной им. Неясное чувство страха перед Ней как перед чем-то первозданным, необъятным, всепоглощающим появилось и почти сразу же подавилось намного более понятным чувством жалости. Мысль ушла, оставив после себя лишь флёр тревоги, вызванной непониманием.       Нужно было обработать раны, но руки тряслись.       «Делай свою работу», — с нажимом сказал он сам себе, наконец находя в себе силы открыть санитарную сумку.       — Ну и сопляка же мне прислали, — раздалось за спиной. Михаэль вздрогнул и рывком обернулся, едва не выронив из рук бинты. У входа стоял высокий, почти несуразно тощий мужчина с измождённым лицом. На его плече красовалась грязно-белая повязка с красным крестом. В руках у него была полупустая санитарная сумка, и он с небрежной ловкостью начал доставать оттуда медикаменты с таким невозмутимо спокойным видом, словно появление Михаэля и странного ребёнка не то что не удивило его, но даже капельки внимания не стоило. Глаза его так хладнокровно и внимательно пробежались по неловкой фигуре Михаэля, что тот ещё больше сжался под этим взглядом и покраснел, чувствуя себя нашкодившим котёнком.       — Четыре руки, конечно, лучше, чем две, но, надеюсь, ты не будешь мешаться под ногами как новорождённый жеребёнок, — мужчина дунул в сложенные лодочкой руки и прошёл к нарам, на которых лежала девочка. — Что за праздничное чудо?       — Принесли… — запнувшись, ответил Михаэль, он снова едва не выронил из рук бинты, которые нервно теребил в руках. Старший санитар медленно поднял на него блекло-серые глаза и спокойно забрал их.       — Видно, что не сама пришла, — меланхолично ответил он, руки его, явно уже натренированные опытом, с такой уверенностью и скоростью залетали над девочкой, что Михаэль замер, забыв, как дышать. — Как тебя звать-то, малец?       — Рядовой О`Махоуни, Михаэль, сэр.       — Ого, какие мы вежливые. Я — Ноа. Ну-ка, Михаэль О`Махоуни, сбегай, попроси у солдат кипятка.       Михаэль метнулся сначала в одну сторону, потом в другую, и только когда уже выскочил на улицу, вдруг понял, что не взял ничего, в чём можно было принести кипяток. В блиндаж он вернулся смущённый и пристыженный собственными мыслями.       Стоило выйти на улицу, лицо обожгло холодом. Михаэль уже успел забыть, какой мороз ждал снаружи. Зима стояла бесснежная и оттого ужасно холодная. Небо над головой было затянуто светло-серыми тучами и, медленно кружась, падал первый снег.       Михаэль закрыл глаза и выдохнул. Его сердце бешено стучало в груди. Это было только начало, а он уже чувствовал себя перепуганным оленёнком.