Когда закончится война

Отче! Всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня. Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет.

      Ей не выделили даже нормальной койки, лишь крошечный, но крепкий барак, такой, чтобы Амок не могла сбежать, пусть едва ли у неё были на это силы. С тех пор как её принесли в блиндаж, значащийся санитарским, прошло три дня. Прошло три дня, как из неё вытащили две пули, перебинтовали чуть ли не проломленную голову и руки, покрывшиеся волдырями от обморожения. Каждый раз, уходя от неё ближе к ночи, Михаэль думал, что поутру найдёт её уже мёртвой. Но она продолжала дышать, на что Ноа цинично сказал, что такие, как она, так легко не умирают.       Прошло три дня, как Михаэль попал на фронт. Ему повезло, у него было время, чтобы свыкнуться с мыслью, что теперь он на войне, два спокойных дня, даже без артиллерийских обстрелов. Девочка-Амок оказалась самым серьёзно раненым человеком, и Михаэль — единственный, кто испытывал сочувствие по отношению к врагу, отдавал все силы на её лечение. Правда тем, кто её спас, всё же был Ноа, именно на него легла самая ответственная работа, он сумел провести настоящую операцию в полевых условиях просто потому, что командование запретило отправлять Амок в госпиталь, где ей могли бы оказать более профессиональную помощь.       Раз уж она была нужна живой, разве не было бы логичнее предоставить ей хорошее лечение, хороший уход, хорошую койку?! Но у войны были свои законы, которые Михаэль не понимал.       Прошло три дня, но она так и не приходила в сознание. Михаэль навещал её в любую свободную минутку, зачастую в ущерб собственному сну. А солдаты, за которыми он ухаживал, штопал и перевязывал, смеялись над его наивностью или ругали его за глупое милосердие.       — Вот очнётся она, — распалился один, — и ты будешь первым, чью шею она свернёт голыми руками. Вот как Амок платят за такую доброту!       Михаэль понимал, но не мог бояться.       Первый после двухдневного перемирия артиллерийский обстрел застал Михаэля в санитарном блиндаже, крепком и безопасном. Сначала он даже не понял, что произошло, всё загрохотало, задрожала земля, раздались крики. Ноа и Сара вдруг вскочили на ноги, хватая сумки и выскакивая из укрытия. Михаэль бросился было за ними, но Ноа вдруг остановил его:       — Жди тут, — сказал и исчез в тёмном проёме выхода.       Михаэль так и остался стоять, тупо уставившись на место, где мгновение назад стоял Ноа. Через какое-то время ответила своя артиллерия, и всё притихло, ушло вдаль — бой перекинулся на другой участок.       Кто-то истошно звал санитара, но Михаэль не реагировал, словно звали вовсе не его. Лишь когда в блиндаж почти завалилась притащившая на себе раненого бойца Сара, он отмер, попытавшись ей помочь, но она с неистовостью толкнула его к выходу.       — Что стоишь как столб, иди быстрее, не слышишь кричат?!       И Михаэль выскочил и побежал.       Он почти не запомнил, как носился от одного окопа к другому, находя и вытаскивая раненых, перебинтовывая их и оттаскивая при необходимости в санитарский блиндаж, ему постоянно кричали пригнуться, почти пихали носом в землю, мол, присядь ниже, а то заденет осколком, пулей. Артиллерия больше не била по этому участку, но где-то впереди стреляли пулемёты и винтовки. Пули вонзались в мёрзлую землю, поднимая земляные брызги. И Михаэлю каждый раз, когда он перебегал или переползал от бойца к бойцу, казалось, что он бросается прямо под пули и смерть дышит ему в затылок, но та всё обходила его стороной.       Он не успел заметить когда, но вдруг снова стало тихо, словно ничего и не было. Солдаты снова замолкли, попрятавшись по норкам и закуткам, а Михаэль обнаружил себя стоящим в полный рост около перекошенного барака, где держали Амок.       Тот был цел.       Уже светало, хотя бой начался ещё вечером. И рассвет, окрасивший небо в удивительно нежно-розовый цвет, показался Михаэлю самым прекрасным, что он когда-либо видел.       Приехала машина, забрали раненых и даже вынесли убитых, солдат, помогавший Михаэлю, снял каску и неопределённым тоном сказал:       — Повезло им, может, похоронят по-человечески.       По-человечески — то есть закопают в землю, а не оставят гнить на поле боя. Возможно, их тела даже отправят семьям, туда, где война — не более чем патриотические лозунги, зазывающие глупых юнцов на фронт, чтобы их потом так же присылали в гробах домой.       Раненых клали на трупы и друг на друга словно бревна, но те не жаловались, лишь молились дожить до госпиталя.       — Повезло вам, — начал было водитель, прежде чем тронуться. — На соседнем участке…       Впрочем, он не договорил, но Михаэль понял всё и без слов. На соседнем участке раненых и убитых было намного больше.       «Повезло…» — мысленно повторил Михаэль, и его вдруг затошнило.       — Тише, тише, парень, — большая и грубая ладонь опустилась на его плечо, слегка поглаживая. — Ты хорошо поработал.       Михаэль упал на колени, чувствуя, как задыхается от подкатившей к горлу истерики, его трясло. Ноа, непонятно откуда взявшийся, остался рядом, терпеливо придерживая за плечи. Он говорил что-то утешающее, Михаэль не разбирал слов, но тихий и совсем не жалостливый тон старшего товарища действовал удивительно успокаивающе.       Когда Михаэлю наконец удалось взять себя в руки, он смутился собственной слабости. Но Ноа просто исчез, ничего не сказав, так же неожиданно, как появился. Позже, уже в бараке, сидя рядом с девочкой-Амок, Михаэль всё прокручивал в голове это пресловутое «повезло», и тяжёлое чувство пустоты и страха, прежде никогда им не испытываемое, душило его как петля.       Амок лихорадило холодным потом, изредка она что-то лепетала на чужом языке, но Михаэль не мог понять и слова. Радовало то, что раны не гноились, и Михаэлю даже казалось, что ей стало лучше. Он последний раз обтёр лицо девочки чистым куском ткани и, накрыв её собственной шинелью, вышел из барака.       Снаружи было слегка суетно и очень морозно. Михаэль глубоко вдохнул и выдохнул облачко пара, щёки его на холоде тут же покраснели неровными пятнами. Солнце клонилось к горизонту, и чистое безоблачное небо окрашивалось в алый — завтрашний день тоже обещал быть морозным.       Уже ставший родным блиндаж встретил его запахом еды и чужими голосами. Несколько незнакомых солдат грелись у печки, Сара сидела на нарах, зашивала солдатскую форму, что-то мурлыча себе под нос. Атмосфера царила почти по-домашнему умиротворённая. Уже закипала в котелке вода, поднимался пар, разносчик копошился в сумке, раздавая пайки, солдаты разговаривали громко и почти весело, перебивая друг друга, так что Михаэль не мог разобрать слов.       — О, Михаэль, — добродушно окликнула его Сара, рукой пригласив присесть рядом. — Не стой столбом, иди к нам, поешь.       В этот раз её «не стой столбом» было сказано почти с материнской заботой. Желудок предательски заурчал, и разносчик сунул ему в руки паёк. Михаэль неловко протиснулся к Саре, чувствуя себя неуверенно среди незнакомцев. Взглядом он отыскал Ноа, тот сидел в углу блиндажа почти не заметный. Он держал в руках блокнот и что-то сосредоточенно чиркал в нём, словно рисовал. Михаэль хотел было присмотреться и уже вытянул шею, напряжённо сглотнув, но тут на его плечо легла рука и он вздрогнул от неожиданности.       — Господи, будешь так реагировать, сердечный приступ хватит быстрее вражеской пули, — засмеялся в голос человек, напугавший его. Он улыбался во все тридцать два зуба, глядя на него прищуренными от улыбки глазами, он выглядел добрым, но у Михаэля почему-то засосало под ложечкой, и он перевёл взгляд в сторону, смущённый своей реакцией.       — Ну как, она очухалась? — поинтересовался солдат, и Михаэль вопросительно склонил голову.       — Девчонка эта... Амок, — он нагловатым жестом оттянул ворот водолазки, словно ему было душно при минусовой температуре, и показал страшно выглядящие разводы грязно-фиолетовых синяков. С наигранной хвастливостью он поделился: — Это я её взял в плен.       — Что ты делаешь, Перси? Не пугай мальчика, — мягко проворчала Сара, слегка пихнув солдата в плечо. — Вот, держи свою куртку.       Она протянула ему заштопанную форму, и тот с чрезмерно благодарным жестом принял её.       — Моя спасительница! — он тут же натянул куртку, на которой красовались нашивки разведывательного корпуса. Этого хватило, чтобы Михаэль наконец понял, кто перед ним.       Персиваль Фойер, удивительно известный для простого ефрейтора человек в армейских кругах. Михаэль много слышал о нём, больше правда плохого и ещё больше невообразимого. Ещё в дороге о нём ходили байки, многие, особенно молодёжь, говорили о нём с восхищением, пропаганда восхваляла молодого солдата, который за пять месяцев войны успел совершить пятьдесят успешных боевых операций в тылу врага, а вот старшие офицеры не любили его. Михаэль сам однажды слышал, как один майор называл ефрейтора Фоейра зарвавшимся наглецом.       И, по правде говоря, легендарно, как описывала его пропаганда, он не выглядел, а вот как наглец — очень даже.       Он был высоким и сухопарым. В расстёгнутой куртке, со смеющимся взглядом прищуренных карих глаз, с вьющимися тёмно-русыми волосами и с лёгкой немного нелепой щетиной — он напоминал больше легкомысленного студента, каких было много в родном городе Михаэля. Не знающего ни войны и ни смерти. Каким был и сам Михаэль ещё три дня назад.       — Она ещё без сознания, — замявшись, ответил Михаэль, разворачивая пакет с пайком. Внутри он нашёл одну банку консервов, которую тут же начал вскрывать армейским ножом, таблетку для очистки воды и одну сигарету. Желудок уже сводило судорогами от голода, хотя он ел… С опозданием Михаэль осознал, что последний раз ел ещё вчера вечером, после ночного боя аппетита у него не было настолько, что он за целый день даже ни разу не вспоминал про еду. Но теперь физиологический голод пересилил эмоциональное потрясение, и живот предательски заурчал.       — Долго же она дрыхнет, — пожал плечами Персиваль, с улыбкой глядя на потуги Михаэля, который неумело ковырялся, пытаясь открыть консервы перочинным ножиком.— Стоило-то тюкнуть разок по голове. Где же их хваленая живучесть?       — А где ты шинель потерял? — поинтересовалась вдруг Сара.       Здесь на фронте не всем хватало зимней одежды. И на новенькую шинель Михаэля, которая досталась ему как санитару, многие заглядывались с завистью.       Как он мог теперь признаться, что оставил её ненавистной всеми Амок?       Он понуро опустил плечи, не решаясь ответить на вопрос. Но отвечать ему не пришлось. Вдруг встал на ноги Ноа, до этого молча сидевший в своём углу. Все разом замолчали, почувствовав повисшее в воздухе напряжение. Михаэль тяжело сглотнул, он понял, что Ноа догадался, куда пропала шинель.       — Идём со мной, рядовой О`Махоуни, — тихо, но жёстко отчеканил Ноа и вышел наружу. Взгляды всех присутствующих разом переместились на Михаэля, он с трудом заставил себя встать, отставив банку с консервами в сторону, и двинулся вслед за старшим. Желудок скрутило вновь, но теперь не от голода.       Михаэль нашёл Ноа, успевшего отойти на добрых пятнадцать метров от блиндажа, стоящим перед ямой спиной к нему.       — Ты думаешь, всё это шутки, — он заговорил спокойным и ровным тоном, но Михаэлю казалось, словно на него яростно кричат. Спина у Ноа была ровная, и от неё веяло смертельным холодом. Михаэль поёжился, но нашёл в себе смелость подойти ближе и заглянуть через плечо старшему санитару. Но увидев то, что лежало там, Михаэль отшатнулся, снова чувствуя утреннюю тошноту. Внизу лежали мёртвые, замёрзшие насмерть солдаты. Они выглядели словно спящие, без ран и с умиротворенными лицами, но кожа их была бела и подёрнута инеем.       — Это война, здесь не место твоему глупому милосердию, — жёстко сказал Ноа, и каждое его слово било Михаэля как пощёчина. Ему стало жарко, кровь ударила в голову от стыда, и казалось, что он сейчас заплачет. — Забери у неё свою шинель. Здесь никто не позаботится о твоей жизни, кроме тебя самого.       Ноа обернулся, но Михаэль не смог найти в себе силы оторвать взгляд от земли и посмотреть на него, и тот прошёл мимо, больше ничего не сказав. Горячие слёзы жгли его глаза намного сильнее, чем холод — щёки.       Плача, он снимал с замёрзшего тоненькую солдатскую куртку, и ему казалось, что проходящие мимо солдаты смотрят на него с осуждением. Но потом кто-то прыгнул к нему в яму и так же молча стянул с другого мертвеца сапоги, тут же переобувшись.       — Прости, брат, но мне нужнее, — кивнул солдат и был таков. А Михаэль всё мучился с курткой.       Вернулся в блиндаж он затемно, уже успев вернуть себе свою шинель и накрыв Амок чужой курткой. Внутри было тихо, только горела лампадка, и Сара снова штопала чью-то форму. Михаэль молча забрался на пустые верхние нары и свернулся в клубочек, чувствуя себя уставшим и разбитым.       — Балует тебя Ноа, — неожиданно нарушила тишину Сара, голос её был печальным. — Заботится. Только не место тебе здесь, не твоё это — воевать.       Михаэль не ответил, только больно закусил губу, чтобы не всхлипнуть. Ему хотелось спросить, а чьё же это тогда. Есть ли вообще люди, рождённые для войны, которым «повезло»? Но он не спросил и сам не заметил, как уснул.