Эти двое

Василий не волновался по поводу возвращения домой. Да, вернуться хотелось, но для этого было еще так далеко и столько всего еще надо было совершить… Он все же сходил в Отару, нашел штаб седьмой дивизии, даже пообщался с Цукишимой. Тот к их встрече отнесся нейтрально, посетовал, из вежливости, что старшего лейтенанта на месте нет, рассказал, где можно остановиться в городе и где более-менее сносно кормят. На постоялом дворе давали уху. Надо было начать хоть немного понимать язык местных, но с чего начать, Василий не знал. Вскоре Цукишима покинул расположение и стало совсем туго. Лишившись единственного русскоговорящего собеседника, Василий загрустил. Он по-прежнему мог выговорить некоторые слова вежливости на японском, но для комфортного путешествия этого не хватало. Сугимото знал русский примерно на том же уровне, что он японский, но, к удовольствию Василия, не приставал к нему с просьбами научить чему-то еще. К несказанной радости самого Василия, вскоре в Отару вернулся старший лейтенант. Пробившись к нему в кабинет через толпу совсем уж юных мальчишек, — видимо, японских кадетов — он наконец почувствовал себя человеком, а не молчаливым зверем на чужбине. Зато через месяц, когда Сугимото поймал его перед общественными банями и жестами попытался объяснить, что пора бы в путь, тот обрадовал его целой тирадой на японском. Прихватив пару карандашей для рисования и приняв от старшего лейтенанта в дар рукописный разговорник, Василий выдвинулся на юго-запад. В Саппоро они встретили гвардейцев в полной боевой готовности. Крепкие ребята сновали в порту, собирали провизию, явно готовясь к какому-то путешествию. По мнению Василия, для долгого плавания отряд был слишком мал, хоть провизии и экипировки у них было предостаточно. Руководил ими приземистый, явно видавший виды японец. Когда Василий приблизился, чтобы выменять (или украсть) часть военного снаряжения, то смог распознать в их военачальнике Цукишиму. Тот порадовал Василия беседой в перерыве, вынудив того блеснуть парой японских выражений. По доброте душевной и старой памяти, Цукишима перевел для Василия, в чем именно на этот раз заключается суть похода Асирпы. Надо было выдвинуться в сторону Токио и найти остатки золота Айнов в южной части страны. Сам старший лейтенант, казалось, полностью насытился погонями за золотом и прекратил преследовать девчонку. Пусть даже это была временная мера, Сугимото благодарил судьбу, что им позволили закупить провизии и спокойно покинуть город.

***

Это начинало надоедать. Юсаку предлагал плюнуть на все и взять повозку — первый признак хронической усталости, но Огата не соглашался и продолжал свой путь в обход крупных трактов и поселений. Один из ребят-захватчиков узнал его, и теперь местные командиры снарядили за ним охоту. Глупость! Даже старший лейтенант Цуруми не вспоминал о нем после его ухода из деревни айнов. В отрыве от поисков золота Огата сейчас был даже сам себе неинтересен. Помимо прочего Юсаку благодарил его. Благодарил не за собственное убийство, а за то, что происходило после. Пусть даже это было частью большого плана старшего лейтенанта, пусть это было крупицей честолюбия самого Огаты. Они с братом почти не общались во время войны. Не о чем было. Но однажды все-таки поговорили. Это был самый сложный и долгий разговор в жизни Огаты, ведь тогда он решился высказать всё. Юсаку выслушал, а потом открылся сам и рассказал, какой же на самом деле бывает родительская любовь. Огату тоже лупили в детстве, особенно дед, когда напивался, но это можно было предугадать и вовремя смыться. Генерал Ханадзава не пил, а поучительные порки устраивал каждый вечер. Доставалось всем: и служанкам, и его жене, и маленькому Юсаку. Один раз его чуть не взяли, тогда чудом удалось отделаться резаной раной на боку и спрятаться в чужом доме. Нападающий явно в настоящих боях не участвовал, ведь если бы был, то знал: бить надо не по ребрам, а под ребро. Огата бродил по окрестностям Саппоро и фантазировал, благо теплая погода располагала к длительным прогулкам. Он думал про то, как было бы неловко, столкнись он сейчас с группой Сугимото в этом подлеске. Думал, будет ли русский снайпер в группе Сугимото и что произойдет, если он, Василий, все-таки с ними. Думал, о чем бы говорили Уэсиба и Василий, если бы встретились на войне, а потом думал, о чем бы они беседовали, встретившись в Японии уже в мирное время. Думал про Уэсибу, про то, как усерден он был; думал, что ему самому не хватило усердия, чтобы продолжать военную карьеру, что даже карьеру убийцы он продолжить не в состоянии. Хоть в охотники уходи. Тут логическая цепочка в голове Огаты совершала кульбит и раздваивалась, как змеиный язык или хвост ласточки. С одной стороны его мысли были заняты Танигаки и его судьбой охотника, с другой стороны на него наседал Юсаку, а вместе с ним усталость и нежелание двигаться дальше. Надо было определиться, чем заниматься дальше. Воевать было не с кем, стать наемным убийцей он мог, но что-то внутри противилось этой мысли. Когда он начинал перебирать, чем бы мог занять себя кроме стрельбы, понимал, что не так уж много пользы от него безоружного. Безумие началось после неудавшегося убийства Сугимото. Это был первый раз на памяти самого Огаты, когда с такого расстояния он не справился с задачей. Новый виток безумия произошел в России. Тащиться с Асирпой не хотелось, он бы и не тащился, но попадать в противоположный лагерь хотелось еще меньше. Огата помнил, как после русской больницы недолеченный и взбешенный он искал путь домой. До штаба Хиджикаты он дошел не светясь в крупных городах, но самого Хиджикату сразу не застал. Огата помнит, как Нагакура встретил его в дверях самодельным обрезом. — А. Это ты, сынок, — Нагакура лениво опустил самострел. — Все в город ушли, завтра будут. Огата испытал облегчение. У старика действительно хватило бы поводов, чтобы выстрелить. — Чего стоишь? Заходи, — а Огата и рад бы зайти, только понял вдруг, что сейчас не сможет ступить и шагу. Вот и докатилась до него вся усталость, накопленная за время похода. Огата подался было вперед, но не шагнул, а только опустился на колени. Нагакура отставил обрез и сам вышел Огате навстречу. — И кто же тебя так? Как с войны вернулся, — рука Нагакуры легла Огате на плечо. Они постояли так какое-то время: Огата на коленях, сомкнув веки и покачиваясь, Нагакура рядом, придерживая за плечо. — Полегче? — старик подал голос первым. — Пойдешь в дом, захвати дощечек. Морозы ночью. И вдруг Огате стало так смешно. В голове не укладывалось, как может старый самурай бояться какого-то мороза?! Это был очень хороший год: полезный и правильный. Огата многому успел научиться, но в то же время будто потерял большую часть своего таланта. Прошлое лето настигло его на крыше поезда. Стрела Асирпы не вошла глубоко, вырвать ее с мясом было не сложно, сложнее оказалось удержаться на ногах. В помутненном от остатков яда сознании только крыша поезда и каменная насыпь по бокам от железной дороги. Он свалился при торможении поезда и больше уже не встал. Так и остался, завалившись на бок и зажмурившись до цветных кругов в единственном зрячем глазу. Восстановление было долгим и болезненным. Было бы вдвое дольше, не вмешайся в лечение Хиджиката. К осени он уже твердо стоял на ногах. И к чему же это привело? Хиджиката бы не огорчился, узнав, что все усилия были потрачены впустую. Должно быть, до сих пор он борется в поисках своего потерянного рая. Огата в этих поисках был временным инструментом. Огата пообедал в последний раз: набэ из удильщика готовил сам. Для привала он выбрал место в низине рядом с поваленной пихтой в предместьях Саппоро. Не очень удачное в случае дождя, но хорошо защищенное со всех четырех сторон. Время перевалило за полдень, солнце кренилось на левый бок, тянуло тени. Завершив трапезу, он с ласковой тоской вспомнил, как Асирпа упрашивала его похвалить еду, а он из принципа молчал, даже если пища приходилась ему по вкусу. Такая милая глупость. Такая же милая, как и листочек с рисунками русского снайпера. Огата умыкнул его ненарочно. Они тогда еще жили в хижине на краю деревушки айнов, и Огате из любопытства приспичило заглянуть в его блокнот. Один из листков выпал, и, чтобы не вызывать подозрений, Огата припрятал его на дне своей котомки, сделав вид, что его вовсе не было. Огата затоптал оставшиеся угли, пересчитал патроны. Их было в избытке: пять в магазине и еще штук сорок на будущее. Один Огата спрятал у себя на груди, повинуясь внутренним суевериям, еще четыре оставил в самой винтовке, оставшиеся отложил подальше на притоптанную траву, чтобы случайный охотник точно обратил на них внимание. Его путешествие завершалось, как и завещал Юсаку, — одиноко и бесполезно. Должно быть, этот полезный во многих смыслах год тоже прошел зря, раз Огата не все его уроки смог усвоить. Юсаку отговаривал его. Сидел над душой, смотрел в пол своими пустыми глазницами. Теперь-то уж Огата точно знает, что сделает и для чего — назло ему, назло собственному миражу о прожитой жизни. Он пристроился в позе на коленях так, чтобы за ним было поваленное дерево, развернул винтовку дулом к переносице, так, чтобы точно высадить себе мозги с одного раза, и прижал лезвие штык-ножа к курку. Прозвучал выстрел. Огата дернулся и выронил штык-нож. По его запястью кровавыми каплями расползалась некрасивая царапина. Огата моргнул и слизал выступившую кровь. «Чиркнуло, будто рикошетом», — подумал он. Совсем рядом, сзади и будто бы над ним раздался еще один выстрел. Огата выругался и по-армейски быстро покинул позицию. «Это ж надо было нарваться на охотника», — думал он, обходя место своей стоянки по направлению ветра. Дикие звери были бы только кстати, а вот лишние вопросы от людей, лишние уши и лишние языки пришлись бы здесь совершенно не к месту. Юсаку пропал. Адреналин разогнал усталость, наполнил ноги Огаты новым пружинистым чувством, с каким он покидал дом Уэсибы. Путь его по-прежнему лежал в сторону южного побережья, но впредь он решил не пренебрегать своевременным отдыхом на местных постоялых дворах.

***

Асирпа расставляла ловушки на птиц. Сугимото бил себя в пяткой в грудь и доказывал русскому снайперу, что ловушка — это единственный существующий способ поймать много птицы. Василий не то что бы с ним спорил, скорее кивал недостаточно активно, но смекнув, что близится время обеда, тоже настроился на охотничий промысел. Шираиши отправился в город пропивать заработанное, а заодно найти им какой-нибудь транспорт до южного побережья. В Саппоро было шумно, весело, и, судя по всему, обедать неугомонный король побегов собирался там. По крайней мере так Асирпа объясняла, что птиц будет меньше, чем обычно. Василий во всю хитрость происходящего погружен не был, поэтому смело бродил по окрестностям и отстреливал пташек, на которых ему указала девчонка. Сначала он хотел взять с собой и Сугимото, но тот наотрез отказался, постучав по голове, изображая полную провальность затеи с охотой. Вернулся Василий через два часа. Против трех птиц у Асирпы он выложил восемь от себя, Сугимото в качестве утешительного приза досталось целых сорок патронов.

***

Поначалу Огата думал, что это пройдет. Говорить о таких мелочах казалось слабостью, и он смолчал на осмотре при медиках. Старшему лейтенанту Цуруми он тоже ничего рассказывать не стал. Он и без того имел над ним слишком много власти. И если сначала Огата по наивности полагал, что это и есть эффект убитых врагов, которых видят все, вернувшиеся с войны, то по прошествии почти пяти лет он свыкся с этим и не относился настолько патетично. В конце концов, ничего романтичного и мрачного в явлениях Юсаку не было. Он либо появлялся на пустом месте, в дверном проеме или между деревьев, либо смотрел на него глазами собеседников. Второе было страшнее всего: Огата боялся, что непроизвольно выдаст свое видение. Юсаку говорил с ним о его же, Огаты, силе, о его умениях, о пользе и талантах, и, вопреки его словам, Огата только больше во всем этом сомневался. До следующего раза прошло чуть больше недели. В этот раз списать бред на усталость не удалось бы — Огата хорошо выспался, был сыт. Реальность пропала из поля зрения буквально на секунду, по крайней мере, Огате так показалось. За время его ухода в себя мир вокруг поменялся, теперь он был не в толпе портового города, а в лесу близ него. Анализировать происходящее не было времени. Юсаку вил из него веревки. Как же мало времени потребовалось, чтобы горе стало фантазией от одиночества, а фантазия гадким паразитом. Огата задыхался. Юсаку больше не стоял перед ним, но он будто отбрасывал тень на всё его существо. Вот ты какое, лекарство любви в семье: горькое, как спирт, черное, как мазут. В глотке сухо. Острый воздух режется об гортань и застревает в ней. Он заберет этот воздух с собой, заберет, выносит и выпустит по ветру, когда тому подойдет свой срок. Язык неловко упирается в передние зубы, кажется, он его прикусил, и теперь во рту жарко и солоно от крови. Ноги заплетаются друг о друга. Как же так, он такой гордый и вымуштрованный, а не может держаться прямо. Тошнит. Ветер изнутри прошил его буйную голову и теперь толчками гремит в ушах. Огата закрыл глаза, но даже так он видел тень Юсаку на траве под собственными ногами. Из передавленного горла было не выдавить ничего членораздельного. Воздух шел по пути вдоха, а выходить в виде слов отказывался. Шея болела. Наверняка уже через несколько часов на ней будет видно позорную полосу, но сейчас Огата думал не об этом, он вообще ни о чем не думал. Василий держал его за ноги, пока сам Огата трепыхался в судорогах, лежа на траве. Армейский ремень русский снайпер перерезал сразу, сложнее было удержать Огату в положении на боку. Он мотал головой, сучил ногами, будто пытаясь подняться, трясся, сбивая кровавую слюну в пену. Изголодавшийся по кислороду мозг постепенно возвращал контроль над телом. В беспамятство Огата провалился резко и безболезненно: судороги вдруг прекратились, Юсаку в его голове затих. Всё успокоилось.

***

Одиночество догнало Огату через две недели, уже на корабле. Плыть оставалось не больше суток, а ночи были на удивление мягкими. Огата без дела сидел на палубе, пялился на воду и думал тяжелые думы. Василий слонялся вокруг и хвастался изучением японского. Японский Василий начал учить в штабе седьмого дивизиона. Старший лейтенант лично выдал ему карточки с японскими понятиями на одной стороне и произношением и значением уже на русском — с другой. Огата отлично помнил эти карточки. По ним он когда-то начинал учить русский. Ох и глупым же он был тогда. Всё спорил со старшим лейтенантом, что язык надо учить по текстам, как учили в школе. Цуруми с его мнением посчитался и целую неделю заставлял читать по главе из какой-то огромной книги на русском. С непривычки для него тогда все слова оканчивались одинаково, а потом оказалось, что Цуруми заставлял его читать стихи и на самом деле люди общаются не так. Полосы на шее Огаты почти сошли, за воротником их было не видно, и носить капюшон Василия больше не было нужды. О произошедшем они не разговаривали. Асирпа сначала приставала с вопросами, но Сугимото, к его чести, прикрыл ей рот. Повинуясь чему-то светлому Огата помог Василию устроиться на корабле. Разговаривал он еще слабовато, а отдавать место в каюте святому Сугимото было жаль. Плыть вместе с несносной девчонкой в сторону Токио Огата не хотел и собирался покинуть судно, но когда Василий силой затолкал его под койку в каюте, чтобы спрятать от капитана, он уже не смог отказаться. И это положение вещей казалось таким правильным. Что-то происходит, он отказывается, а потом этот русский делает всё по-своему и всё налаживается само собой. Хорошая альтернатива неизбежности — русский авось. Какая же это была глупость! А еще глупость — протягивать ему, Огате, лежащему под кроватью, запеченный на костре картофель. А еще глупость — чистить этот картофель и протягивать из-под койки, чтобы посолили. Первую ночь Огата так и провел лежа на досчатом полу, затолкав винтовку к стене. Казалось, что глаза он закрыл всего на минуту, а когда открыл, Василия уже не было в каюте, а в иллюминаторе было видно светлеющее небо. Когда около тонкой двери послышались шаги (кто-то тяжелый спускался по лестнице с палубы), Огата слетел с чужой кровати и снова под нее закатился. Так в каюте с Василием и прошло всё его плавание. Иногда он выходил на палубу, как сейчас, смотрел в пустоту, слушал шум воды за бортом и прятался под шлюпками, когда мимо проходил капитан. Иногда они с Василием играли в слова на карточках от старшего лейтенанта. Василий всё еще не мог запомнить некоторых понятий и всё расспрашивал, что они обозначают. Внезапно для себя Огата открыл, что между любовью и гармонией в его родном языке нет никакой разницы, если произносить вслух, а не читать с бумажки. Такие далекие слова Уэсибы догнали его через столько времени и поддали по голове с новой силой. Похоже Огата действительно нашел, а что именно, гармонию или любовь, было уже неважно.

***

Они бродили по Токио и разговаривали. В отличие от крошечных Саппоро и Отару, здесь на Василия никто не обращал внимания. Огата разделил свою часть золота с Василием и теперь прощался с первым в своей жизни товарищем. Василий же прощаться категорически не хотел и настаивал, чтобы Огата отбыл в Россию с ним. Спор их начался с того, что Огата пожаловался на свою патологическую бесталанность. Развив в себе умение стрелять, он глушил и задавливал остальные, и вот к середине жизни едва ли он мог найти себе применение без винтовки в руках. Василий не знал, чем бы себя мог занять Огата, но рассказывал о своем доме так, что Огате казалось, будто дом этот наполовину уже стал его собственным. У них была печь из белого кирпича, а еще были утки и куры, а еще Василия дома ждали. Наверное, ничему на свете Огата не завидовал сильнее всего, чем этому простому факту. Он помнил, как вернулся с войны, получив отпуск почти на месяц. Тогда он стоял на пороге собственного дома, вот только сам дом не ждал возвращения хозяина. Порог он так и не переступил, зато на крыльце провел всю ночь, думая тяжелые мысли. А потом то ли подул ветер, то ли мышь проскакала по деревянным ступенькам, и прислоненная к перилам винтовка Огаты с грохотом свалилась прямо ему под ноги. Надо было возвращаться в армию. Под напором Василия Огата сдался и решил таки проводить его до самого дома. На корабль они собирались вместе. Путь лежал в сторону Карафуто, и в этот раз койка в каюте была у обоих. Корабль вышел из порта через осеннее марево, какое бывает только в жаркую погоду. Синь неба растягивалась и сливалась с морской. Вдоль берегов плыли долго, так долго, что порт сменился каким-то селением, раскинувшимся прямо около воды. Огата смотрел на берег сквозь прибрежные клубы тумана и думал, что если ему не понравится в гостях, он всегда сможет вернуться. На берегу на краю селения, чуть ли не на самом обрыве, стояли трое. Темноволосая женщина в длинном хаори, мужчина с широкими плечами и военной выправкой и ребенок, доходящий женщине почти до пояса. Огата не обращал на них внимания ровно до тех пор, пока не признал в женщине свою мать. Корабль шел достаточно близко к берегу, но лица людей сквозь туман не было видно. Поселение вдруг исчезло, берег одичал, как если бы на него не ступали люди последние двадцать лет. Туман съедал макушки сосен. Его мать на берегу обняла военного рядом с собой. Этого просто не могло быть. Это неправильно и совершенно невозможно! Огата не верил единственному зрячему глазу. Мужчина на берегу отпустил женщину и поднял ребенка на руки. Тот помахал рукой проплывающему кораблю. Берег оставался всё дальше, а Огата смотрел в его сторону, боясь сморгнуть и упустить кратковременное видение. Айны верят, что в определенный день в году можно отправить к умершим свои молитвы, и если подношение будет правильным, духи исполнят всё в точности, как и завещано. И если его, Огаты, просьба всё же была услышана, если всё это было не напрасно и его мама всё же стала счастлива с его отцом, означало ли это, что сейчас она вышла с ним попрощаться? Как посмеет он вернуться, если тот, другой Хякуноске сейчас вместе с ними? Как посмеет он вернуться, если наконец стал любим? Туман сгущался, на море опускались сумерки. Волны бились о борт, морская соль плясала в воздухе и внутри Огаты. Берег потерялся за горизонтом, унося с собой его прошлое: темное и светлое. Каким бы оно ни было, он сейчас здесь. Пусть тот, другой Хякуноске будет строить свою счастливую жизнь из любви и заботы о ближнем. Пусть никогда не возьмет в руки оружия, а если возьмет, то во имя защиты и мира. Пусть никогда не пойдет на войну, а если и пойдет, пусть всегда будут те, кто его с войны встретят.

***

В каюту к Василию он вернулся за полночь. Не раздеваясь лег на свою койку, укрывшись с головой и надеясь на скорый сон. И когда сон почти пришел, а между ресницами стало мокро от тумана, морской соли и нежных воспоминаний, ему на спину вдруг легла огромная ладонь Василия. Дотянулся же, с соседней то койки! Огата совсем уж стыдно всхлипнул — так, что даже сквозь одеяло просочилась его почти животная благодарность. Огата обязательно с ним поговорит: расскажет про себя, про свой дом и семью так, чтобы Василий почувствовал ее своей. Но всё это будет уже не здесь, а там, за морем, когда после расставания с самим собой он проснется другим и, спустя целую бездомную жизнь, обретет любовь.