Батины сказки

      Серый с Лёнькой держали Петьку так крепко, словно заковали в кандалы. Тащили они его волоком — Серый слева, Лёнька справа, заломив руки за спину, по длинному темному коридору. Петька пытался что-то сказать, но язык не слушался, выходило только мычание — то ли кляп ему в рот сунули, то ли язык отнялся. Друзья, — хотя, какие они теперь друзья, — тоже помалкивали, только кто-то один гаденько хихикал. Коридор закончился горницей: белая печь, возле окна обеденный стол, а дальше — диван. Тот самый, пакостный — семейная, блядь, реликвия. А возле дивана деревянная кадка из бани с целым веником голых прутьев.       На диван Петьку повалили легко, как мешок с картошкой, да и поди-ка подрыгайся, когда тебе двое амбалов руки выкручивают. Так они ловко его привязали, что Петька только задницей и мог вилять, да и то не слишком. Кто из поганцев с него штаны спустил, Петька не понял, только ветерок бодренько пробежался по заголенному телу — от щиколоток до самых подмышек.       Лицом Петька ткнулся в обивку, почувствовал запах затхлой сырости, которая всегда в доме после зимы была, пружины под обивкой утробно заскрипели, голому животу на драном гобелене стало холодно. Одеревенелый язык во рту еле ворочался, в груди разлилась горечь обиды, Петька рванулся было, но без толку — крепко приделали, на совесть.       — Ага, заловили чертенка! — обрадовался отец, — Ух, подсвинок тощий, давно под розгу просился! — папа заговорил своим дурашливый языком, словно веселился, вот только ничего веселого Петька не видел, — учитесь, пострелята, как розгами секут! Наука пригодится! Вот так — ррраз!       Прутья, а это, конечно, были они, свистнули страшно, Петька в ужасе сжался, в ожидании боли, вдохнул поглубже:       — За что?!       Проклятый диван под ним ожил, понёсся по комнате, цокая по полу копытами. Отец крикнул:       — Куда собрался! Сейчас я тебе задницу-то располосую, будешь знать, как соседскую картошку тырить!       Снова засвистели розги, Петька обхватил диван за бока, что бы на нем убраться отсюда поскорее, но тот взбрыкнул и стряхнул его на пол.       — Никогда я тебя не прощу, никогда! — язык наконец ожил, и Петька проснулся от собственного крика.       — Господи, Петя! Да что ты! — папа в трусах и майке, с побелевшим от страха лицом, стоял над ним на коленях и держал за плечи.       С проклятого дивана Петька, видимо, свалился и сидел теперь на полу, тряся головой.       — Что ты, сынок? Кошмар приснился? — Иван Петрович кинулся открывать окно. — Печка стопилась давно, угореть не могли!       В доме было тепло и тихо, только половицы под Петькиным задом еле слышно скрипнули, когда отец помог ему подняться. Лёнька с Серым дрыхли в соседней комнате на кроватях, по-людски, — на печи вторую ночь никто спать не захотел, наелись экзотикой с одного раза: жестко и жарко. Отец этой ночью спал на лежаке, а Петька перебрался на диван, — не в добрый час.       — Чего приснилось-то? — спросил папа, присаживаясь рядом, когда Петька вернулся в постель.       — Ничего. — Буркнул сын.       — Плохое что-то? Про меня? — Иван Петрович поймал обиженный взгляд. — Ты во сне стонал.       — Плохое! — Петька вылез из-под одеяла и сел рядом, спустив ноги на пол. — Что ты меня бьешь опять.       Иван Петрович, помрачнев, обвел взглядом темную горницу. Помолчал. Локтем коснулся Петькиного бока, но сын дернулся, как от горячего.       — Петь, — начал он осторожно, — я ведь тебя ремнем-то пару раз всего...       — Три раза. — Зло поправил Петька.       — Так я же ведь за дело только. Когда совсем невмоготу!       Петька молчал.       — Хоть раз было такое, чтобы за ерунду наказал? За двойки, там, или за прогулы? Чтобы не справедливо? — оправдывался Иван Петрович.       — Угу. А за картошку?       — Какую картошку? — удивился Иван Петрович.       Петька потряс головой. Из открытого окна тянуло прохладой и свежим воздухом. На улице было так тихо, что даже не верилось — в городе так не бывает нигде и никогда. Любой самый крошечный шорох казался оглушительным — вот с водосточного желоба соскользнула капля и упала на мерзлый снег — целое событие.       — Бать, давай диван этот выбросим к черту! — сердито шепнул Петька.       — Ты шутишь, что ли? Отличный диван! Таких не делают больше, Петь. Это тебе не Икея! Чего это ты надумал?       Петькин профиль чуть подсвечивался желтым уличным фонарем, Иван Петрович присмотрелся к сыну: рот сжат в тонкую линию, нос — отличный нос, Лидин — обиженно вздернулся, челка, отдохнувшая от бальзамов и кондиционеров, снова стала виться.       — Да чего хорошего? Рухлядь старая! И зачем тебе такие воспоминания хранить?       — Ах вот ты о чем! — Иван Петрович обнял сына за плечи, тот рыпнулся, но отец только крепче его к себе прижал. — Петь, так ведь у меня не только плохие воспоминания об этом диване, у меня и хороших полно!       — Ага, как тебя дед порол!       — Ну... не так уж он меня и порол! Дедушка меня любил, и по-своему жалел! И потом. Понимаешь, какая штука, — отец смущенно улыбнулся, — мы ведь с твоей мамой на этом самом диване тебя заделали!       Петька удивленно обернулся.       — Так уж получилось. — Разоткровенничался отец. — Приехали мы дом после зимы проведать, печку протопили, мама окна вымыла, ну и как-то так... Не планировали, в общем, а вон теперь парень какой отличный у нас есть!       Иван Петрович стиснул Петьку посильнее, тот прыснул и тряхнул головой.       — Спать-то будешь? — спросил отец, — а то, может, на печке ляжешь?       — Да, ладно. — Буркнул Петька. — Здесь посплю.       Иван Петрович закрыл окно, вернулся, поправил на сыне одеяло, постоял немного рядом.       — Петь?       — Ну?       — Вот тебе моё железное отцовское слово: я тебя на этом диване никогда драть не буду! Честное пионерское!       — Вот спасибо! — язвительно отозвался Петька.       Отец наклонился и разлохматил ему шевелюру:       — Спи, поросенок худой!       

***

      — Если ваши предки узнают, что я вас три дня подряд шашлыками кормил, мне кранты! — признался Иван Петрович. — Это же вредная пища.       — Не узнают, дядь Вань! — ответил Серый. — Мы умеем хранить секреты.       — Шашлыки на завтрак! Лучший день в моей жизни! — Лёнька грыз прямо с шампура поджаристый кусок, обильно сдобренный кетчупом.       — Самый лучший? — Серый недоверчиво усмехнулся.       — Ну... — Лёнька задумался. — Если не считать дней рождения, и того похода с отцом на Вуоксу...       — А тогда, в школе? Когда пожарная тревога врубилась и две контроши отменили?       — Отличный был день! — согласился Петька. — Хотя, вот я однажды на распродажу попал...       — Нет, пацаны, рано вам о таком думать! — серьезно сказал Иван Петрович. — У вас все лучшие дни еще впереди, тут и гадать нечего! Вот в моем возрасте уже можно подводить промежуточные итоги.       — А Вы помните свой лучший день, дядь Вань? — спросил Серый.       — А как же! Одиннадцатое ноября две тысячи шестого! — не раздумывая ответил Иван Петрович.       — Вы так точно запомнили? — удивился Лёнька.       — А что тогда было? — осторожно поинтересовался Серый.       Иван Петрович вытер пальцы салфеткой, кивнул на покрасневшего, как помидор Петьку:       — Вот этот товарищ родился.       

***

      Домой решили ехать пораньше, сразу после завтрака. Во-первых, в понедельник в школу, надо было еще разок уроки проверить, подготовиться, хоть все трое и уверяли, что нечего там проверять, на выходные ничего не задавали и вообще — у всех всё сделано, Иван Петрович в этом вопросе проявил разумную предосторожность. Во-вторых, чтобы в поток дачников не попасть. В третьих, было еще в поселке одно дельце.       В этот раз «Гранд Витара» словно сама дорогу помнила, бездонную лужу преодолела шутя и отфыркиваясь, как будто тоже в деревне отдохнула и теперь ехала с новыми силами. До поселка домчала бодро, даром, что по пояс в грязи.       Иван Петрович звонил Лёнькиному отцу:       — Нормально, Коль, выехали. Часика через полтора, ага. Да, вроде, довольный! — Иван Петрович поймал в зеркале смущенный Лёнькин взгляд и подмигнул, — чего взять-то? Угу. Ага. А сметаны? Ладно.       Переговоры с лысым Сашей, который ждал возвращения Серого, были примерно о том же, Иван Петрович рапортовал, что Серый жив-здоров, в бане париться полюбил, калачом не выманишь, и спрашивал, чего и сколько взять в литрах и килограммах.       — Моло́чка здесь хорошая. — Объяснил Иван Петрович удивлённым ребятам. — У народа коровы свои: творог, сметану сами делают. Мы с Петькой всегда берем, а то в городе такого не купишь — пальмовое масло одно!       «Витара» притормозила возле аккуратного сельского домика, Петькин батя выскочил со словами: «Я сейчас», проворно забежал на высокое крыльцо и скрылся за дверью. Вернулся он минут через пять с пакетами и толстой пожилой тёткой в провожатых. Тетка с обветренным красным лицом суетилась у открытой двери багажника, давала советы, как ловчее всё расставить, чтобы не растрясло да не разлилось, хватала Ивана Петровича за руки, ворчала «Да не так, вот так надо!», в итоге оттеснила его широким задом и расставила все сама.       Иван Петрович поблагодарил и попрощался, вернулся за руль, тетка буркнула: «Бывай» и, переваливаясь на широких ногах, поплелась к дому.       Движок весело заурчал, радио запело голосом Земфиры про ромашки, Иван Петрович проводил молочницу взглядом, улыбнулся:       — Да... Сколько лет уже молоко у неё берём! Петь? — он обернулся назад, — лет пять уже? Как корову она завела.       — Ну, да. Лет пять. — Петька ковырялся в телефоне, пытаясь поймать сеть и обновить страницу Инстаграмма.       — А так она меня и не вспомнила! — Иван Петрович весело усмехнулся.       Серый с Лёнькой переглянулись.       — Так это... Это Катя?       — Катя! Уж и так я к ней таблом поворачиваюсь и этак — не узнает! А может узнала, да не признается. Мало ли.       — Дядь Вань! А Вы главное-то не рассказали! — спохватился Серый, — про наколку! Откуда карта-то взялась?       — Ах это! Понимаете, когда у молодого парня на плече наколка «Катя», многое приходится объяснять. — Иван Петрович хмыкнул. — Ну, и это уже в армии: был у нас там мастер — татухи дембельские молодняку набивал, и мне сделал — повариху нашу тоже Катей звали, у нас как раз был с ней... ну, в общем... мы дружили. Дама на карте с неё рисовалась.       На шоссе машин было мало. Весеннее солнце, пробиваясь между стволами сосен, разбрасывало вокруг весёлых зайчиков. Пацаны щурились, Иван Петрович надел жёлтые очки.       — Короче, ребята, мои татуировки — это летопись глупости!       — Почему же Вы их не свели? — спросил Серый. — Сейчас можно свести!       — Да как-то, знаешь, память всё-таки! О себе, о глупом, молодом. Не хочется с тем пацаном расставаться! — Иван Петрович похлопал себя по плечу. — А так — напоминание, будто совсем недавно мне Колька Кабанов руку грязной иглой ковырял.       

***

      Ребят развезли по домам. До обеда оставалось ещё часа полтора, Петька с отцом поехали на автомойку, сполоснуть машину. Петька перебрался на переднее сиденье. «Гранд Витара» медленно ползла сквозь ряды щеток, струи воды смывали мыльную пену, стекали по закрытым окнам, как при безумном ливне.       Иван Петрович обнял сына за плечи, подтянул поближе, прижался щекой к лохматой макушке.       Тот с сумасшедшей скоростью строчил что-то в телефоне, видимо пытаясь наверстать упущенное за выходные.       — Петь? — батя помолчал, подбирая слова, — Я ведь у тебя не плохой отец, а? Только честно?       Петька сунул телефон в карман, прижался головой к папиной груди:       — Нормальный!