Мозаика

Дела клана, как обычно, заставляют задерживаться за бумагами до самой ночи. Аято привык отрекаться от всего человеческого и работать на износ. Кто знает, если бы не Аяка и Тома, может, он бы вообще забывал есть и спать. Давно бы уже слёг с букетом заболеваний от напряжения и усталости. Но младшая сестра и верный помощник стоят на страже здоровья главы. К счастью последнего. — Дела никуда не денутся, господин, — улыбка, мелькающая на уголках губ, приглушённый голос, мёдом разливающийся по комнате. Обволакивает, заставляет поднять голову и прислушаться. Хруст. — Ну-ну, господин, опять несколько часов сидели, не разгибая спины? — крадучись, словно кот (хотя ему бы больше подошло описание верный щенок), скользит по деревянным доскам, умудряясь не скрипеть половицами. — Вам стоит не забывать про отдых. Горячее дыхание мажет по уху, обещая несколько минут спокойствия, несколько минут где-то вдалеке от очередных проблем клана. Когда же они, проблемы эти, кончатся? Тома скользит ладонями по груди, привычно и без усилий снимает сложный повседневный наряд Аято. Заставляет обнажиться ровно настолько, чтобы было удобно массировать плечи и часть спины. Ровно настолько, чтобы мягкая прохладная кожа медленно плавилась под умелыми горячими пальцами с огрубевшими подушечками и короткими ногтями. Ровно настолько, чтобы можно было откинуться на спинку кресла, прикрыть глаза и отпустить контроль. Расслабиться. Ровно настолько, что любой, случайно зашедший, не подумает ничего такого. А что можно подумать? Полуобнажённый глава, млеющий под руками управляющего, изредка прикусывающий нижнюю губу, потому что сильные пальцы умелыми движениями разминают затекшие мышцы. С шеи вниз к плечам, ладонями вниз к груди (случайно задевая отвердевшие розовато-бежевые горошины), вверх, наклоняя чуть вперед, между лопаток по спине вниз, прогибая в пояснице. Действительно, что тут кроме массажа? Но никто не зайдёт. Никто не посмеет потревожить главу и управляющего после захода солнца. На закате ещё, может быть, случайный свидетель не натолкнётся на непреклонный взгляд зелёных лезвий, когда Тома смотрит и будто говорит: «Стой, не подходи. Развернись и уйди, господин отдыхает. Хочешь ему помешать?» И пламенем изумрудным лизнёт, чтоб наверняка, чтоб отвадить гостя-свидетеля его с господином встречи. Если же после заката встретиться с ним взглядом — сожжёт и не пожалеет. Даже не вспомнит, что свидетель заглядывал и что-то хотел. Об этом свидетеле никто больше ничего не вспомнит. Тома позаботится. Нельзя компрометировать главу комиссии Ясиро. — То… ма… — опираясь руками о край столешницы, лбом горячим утыкаясь в древесину прохладную, рвано на выдохе произносит Аято. Щекой пылающей прислоняется к столу, сквозь снежную завесу проглядываются мутные плоды облачной травы. И дыхание сбито. — О, извините, господин, — и улыбается широко, невинно, будто не он главу до состояния растаявшего туманного цветка довёл. Будто не под его напором от главы раз за разом пар остаётся. — Задумался. — О чём? — бледных губ касается усмешка. Он в кресле вытягивается, согревается взглядом жадным, горячим. Его взглядом этим всего уж обласкали, да что там, на этом самом столе и разложили. Но обладатель голода неутоленного вслух, конечно, не признается и лишнего себе не позволит. Лишь присядет на колени подле ножки кресла и начнёт в порядок приводить вид главы. Всё так же дразнит прикосновениями ласковыми, едва ощутимыми, будто фантомными. Будто Аято себе всё придумывает. Оба знают, что это не так. Оба знают, что это единственное, что они могут позволить между друг другом. — Перестановку бы сделать, чтоб вы сбоку от окна работали, — сидит на коленях, возвращает форму главы на плечи, всё как было до его прихода. — А что сейчас не так? — опирается на подлокотник, второй рукой привычно зарывается в пряди солнечные. Перебирает их, не без тени улыбки наблюдая, как Тома млеет. Не всё же ему тут по креслу расплываться. — Вы постоянно в тени пишете, а это неправильно, — обхватывает ладонями руку главы, целует кончики пальцев. — Напрягаетесь. О да, Аято напрягается. Вот прямо сейчас, пока Тома губами мажет, толком не касаясь, по пальцам вверх к костяшкам ведёт. — У вас уже вот тут, — и кончиком языка проводит между большим и указательным. Аято в этом кресле перевернулся, кульбит сделал, и как только с полом не поцеловался? — Мозоль от того, что вы давите на перо и не видите, что пишете. Вам надо больше света, господин. И улыбку хитрую в чужой ладони прячет, засранец. Аято глубокий вдох делает, медленный выдох. Ленивый взгляд с губ манящих на дверь переводит. — Завтра этим займёшься, пока на встрече с сёгуном буду, — скользит пальцами по линии челюсти, подбородок пальцами чешет. Тома глаза прикрывает довольно, разве что хвостиком не виляет. Нет его. — Братик! Тебя не было за ужином, я волновалась, — нахмуренная Аяка на пороге с подносом в руках. Аято в лице не меняется, светлую макушку накрывает ладонью и вниз давит, не хочет, чтоб сестра возлюбленного своего в таком положении видела. Тома глупенький, сердце отдал на верность главе, а Аяку воспринимает как сестру младшую. Жаль, что сердце его главе не особо нужно, а вот верность… — Оставишь на столе? — ласково улыбается, свободной рукой широким жестом на стол указывая. Вторая рука у него занята: тонкие пальцы пряди перебирают, за ушком чешут, по щекам поглаживают, всё, лишь бы щеночек тихо себя вёл. Тома не глупый, молчит и ласку принимает. — Ты Тому не видел? — Аяка умная. Аяка знает, что брат редко бывает один в столь позднее время. — У него важное дело. И правда важное: оторвать господина от дел, спутать ему мысли, расслабить тело так, чтобы хотелось только одного — в кровать. — Вот как, — взгляд скользит по фигуре брата. Аяка умная, Аяка замечает, как тот рукой шевелит под столом, и надеется… Да ни на что она не надеется. — Тебе не следует так его нагружать. И себя тоже, — Хмурится. Аято усмехается, закрывая ладонью рот чужой, прижимая светлую макушку к спинке подлокотника. Аято умный, заметил цепкий взгляд сестрицы. — Я выделю ему выходной и постараюсь, чтобы его никто не побеспокоил, — и вздрагивает всем телом, когда влажные горячие губы ладони касаются. Ладони, широкие, крепкие, хрупкую кисть накрывают, пальцы тонкие, и губы целуют кожу светлую. Тома, чтоб его… — И себе выдели свободный вечер, чтобы тебя тоже никто не побеспокоил, — с прищуром смотрит, а после кивает и покидает кабинет. — Слышал? Завтра выходной. Перестановку потом сделаешь, — по носу Тому щёлкнул. — А вы? — глаза к носу сводит, а после моргает. Аято улыбается. — И у меня свободный вечер, — на документы ленивый взгляд бросает. — Присоединись ко мне за ужином. — Завтра? — руки на подлокотник кладёт, а на них — голову и в глаза заглядывает. — Всегда, — и чешет за ушком. Тома довольно мурлычет под его рукой. Преданный щенок, ласковый котёнок. Жаль, что не в те руки себя доверил.