Похороненный май 2005 с привкусом виноградных косточек

Потёртые газеты шуршат на скатерти, присоединяясь к какофонии валящейся посуды из рук Хёнджина и что-то мяукающем себе под нос Феликсу. Тепло По домашнему, как если завернуться в плед, лёжа под лучами солнца на даче, или как уснуть в гамаке со стрекозой на носу — главное, чтобы птицы не замолкали. С открытого окна бежит ветер по носу, согревая родинки и шевеля темные ресницы с устроившимся мхом между. Земляничные духи, согретый стеклянный песок на площадке, жалящая крапива с белеющими отростками и набухшие почки с мерцающими пикси внутри Страшно представить, как Феликс будет гоняться за ожившей зеленью, собирая в кепку луговых мотыльков и считая точки на каждой божьей коровке. Шипение из кастрюли отвлекает от разглядывания разводов на стёклах, Хёнджин слегка бьёт внутри кастрюли ложкой, снимая пенку. Душистый перец покоится на доске рядом, ведь Феликс не может его терпеть, пища на весь дом, если случайно раскусит чёрный шарик. Зелёное тёплое наполняет тарелки, а дети налетают как голодные чайки. Значит сегодня суп с фрикадельками вышел удачно, без пресной картошки и больших кусков моркови. Не как у Чонина, нет и речи, но попытка была удачна. Солнечная вязь по столу, звон ложек с непонятными синими узорами у основания и звонок под окном от велосипеда с Чонином в прихватку. Привёз запчасти для сломанных часов и хрустящие вафли с лимонной начинкой(как же Джисон их нанавидел, каждый раз приходилось закусывать ирисками), на чай, когда все соберутся у визжащего чайника, пока Сынмин будет возиться с листьями ежевики, отделяя от мелких жучков. Незаметно для других, пока Чонин выгребает с рюкзака всё, что прихватил в продуктовом для ужина, на улице Минхо кажется куда менее жарче, чем в квартире с радужными камушками на потолке. Визги с площадки встречают при выходе из подъезда, а солнце слепит до фиолетовых пятен в глазах. — Как долго сидишь тут? — Не дольше чем ты бежал отсюда. Джисон докуривает сигарету и тушит об скамейку, уже потянувшись за новой. Лучше занятия чем наблюдать за играми детей не находится, да и слова в голову не приходят, свет застревает болью в глазницах, стягивая зрачки. На песке напротив сидит мальчик, собирает пазл, криво, неторопливо, но так красиво цвета складываются в одно целое. — И там могли бы быть мы Тихо, второпях, не думая произносит Минхо, заворожённый действиями маленькой руки, шарящей в поиске нужной детали — С возрастом глупость не убавляется, видишь Улыбается. Сейчас бы снова сорваться в поле вместо нудной литературы, сплести венок из одуванчиков, чтобы Джисон снова возмущался, ведь у него аллергия. Чтобы Чанбин связал новый свитер подаренными крючками на день рождения мамой, чтобы Сынмин подрался за красную пряжу с Хёнджином, а Феликс бы их разнял и отобрал эту пряжу себе. Но литературы больше нет, школа закончена много лет назад, а Джисон безмятежно топчет все одуванчики в округе. В квартиру возвращаются в щемящей тишине, но вроде не так всё и плохо, без криков и разборок, с понимающими взглядами на пороге от других. И не обязательно что-то рассказывать, не обязательно смеяться с шуток Чана, не обязательно реагировать на изучающий взгляд Джисона. Можно просто пить сладкий персиковый чай, чтобы во сне видеть агонии, можно безмолвно покинуть кухню, пока Сынмин под всеобщие вздохи чинит часы из прихожей. В темноте комнаты всё ощущается реальнее, герань на подоконнике пахнет иначе, будто дубовый лист во дворе на лавке или растрепанные волосы под дождём, как выжженный тротуар под августовским солнцем. Чтобы замереть и вдохнуть поглубже, вспоминая всё то, о чём забыл когда-то давно, куда опоздал и что не успел сказать. Чтобы услышать тихий топот в коридоре, зная, кто именно отвлёкся от собирания шестерёнок в ночи. — Почему ушёл? Садится на кровать, пряча глаза в пол, Джисон знает, что зрение его подведёт, теперь не нужно искать правду в глазах напротив, можно слушать, чтобы не напороться на то, что так боишься узнать. — Пробовал вытащить осколок стекла из глаза? Больно? В ответ тишина, но продолжить мысль надо, думается Минхо, чтобы наверняка, чтобы без вопросов о будущем. — Вот и я пробовал — больно. Нет, Джисон не вытаскивал стёкл, он просто мотал стрелки часов назад, за завтраком, перед выходом на улицу, перед сном. Время оставило дыры, теперь его счёт он не ведёт. — Ты вернулся ради этого? От этого стёкл в глазах меньше не станет — Мне больно не шевелить их, а когда ты тянешь их на себя — удивительное зрелище, — заметно улыбается, разглядывая костяшки, что покрыты фианитами. Джисон ложится на ковёр, смотря на трещины потолка, но на самом деле считая звёзды, заглядывая в прошлое, где можно спать спокойно, без иллюзий. А Минхо смотрит на дёргающиеся глаза внизу, видя ту вселенскую усталость за все годы, желая успокоения души. — Пожалуйста, спи

***

Размотанная плёнка валяется в углу, пока Феликс вытряхивает содержимое всех полок, сопя в нос, утирая рукавом глаза. Из окон льётся свет, прикрывающий выражения спящих, застрявших где-то средь шумных деревьев или же шумного Феликса с цветастыми пакетами. Руки блондина потряхивает, а лицо меняется мутными масками, с посыпавшейся краской на щёках Неврастения Проносится глухо, а Минхо скорее в разряженный воздух дышит, такой скользкий, доводящий до ручки, когда хочется услышать объяснение, но до дрожи не хочется спрашивать. — Хочу весь дом из клевера, чтобы чихать без остановки и с вечными листьями во рту. Не спал. Феликс не спит уже несколько лет. Он как живое поле, поглощающее сиропы из цветений жасмина и пустырника в глуби зарослей. Он и есть та самая помятая малина на дне тарелки, та самая интересная книга на полке, которую обычно не замечают, тот самый порванный браслет на площадке и потерянная иголка в стоге сена. Как самый здоровый пациент в психиатрической больнице. — Ликс, ты ведь не посмел бы… Нет, он ест, пьёт, до невозможности много поглощает жидкость из-за постоянной жажды, чудно поёт и совсем по детски плетёт косички девочкам во дворе. Наверное недостаточно, чтобы утомить себя должным образом, чтобы проваливаться в сон за считанные минуты, ну или хотя бы до полуночи. — Именно, Хо, именно «Снова вернулся к снотворному» Расплывающаяся улыбка в судорогах напротив, и вот уже Чан прокашливается, будя остальных розовыми тапками с ушами. Оладьи не хотят лезть в желудок, или же органы не хотят их переваривать, запасаясь силами на что-то существенное. На что-то ходячее по квартире в поисках расчёски, с вплетёнными стрекозами в локоны, так мило разлагавшимися под солнечным светом. Не отдавать бы никому, проглотить и переваривать годами, смакуя оставшийся привкус. Как приторным латте с утра, или как перекатыванием на языке строчек сыгранных с пластинки, громко рокочущей в ушных перепонках. Раскрасить бы безмятежное лицо ярко жёлтым, обвесить лампочками и поджечь. Ярко, чтобы весь район стоял на ушах, а мама с папой пришли в ужас. Джисон громко цокает и идёт в ванную отбирать плойку у Хёнджина, щеголяя в одной футболке. Он всегда был всем из себя, таким изящным, вызывая смех и восторг одновременно. Тот самый перспективный хорошист, который в будущем собирался кататься на велосипеде и никогда-никогда не ходить на работу. Велосипед проржавел, а денег в кармане стало не хватать — перспективное предложение от реальности, отказать невозможно. Наверное Минхо бы не клюнул, не в его вкусе, мягко говоря, но Чан как-то решил его утянуть в школьную жизнь, и там он наткнулся на кабинет бисероплетения, глупо запутавшись в коридоре, но это сосредоточенное лицо с какой-то изогнутой проволокой в руках, с нанизанным блестящем розовым бисером — нет, он бы никогда не забыл, записавшись туда, совсем ничего не умея, ведь руки годились только на кормление домашнего питомца и приготовление утки в кисло сладком соусе. А Джисон оказался еще той занозой, на переменах играя в резиночку с одноклассницами, а за обедом читая строение Хионарктии нивеи. Со всеми и для всех, но не для Минхо. Джисон — такой из себя изящный, с мертвым лицом, но такой милый, в свитере выстиранном в цветном порошке с запахом сирени. Конченный психопат, по словам Хёнджина. Не то что Минхо, упорно страдающий над индийскими мантрами и жующий траву со двора, проклиная неведомо кого. Приворожить бы этого придурка с бисером вместо пальцев, да не работает, тот будто всё наперёд читает, обходя шепчущего себе что-то под нос Минхо. И явно что-то разнюхивает, водясь с кем попало и пропуская все дополнительные кружки. Зараза одним словом, сорняк среди тюльпанов и свой среди чужих. До сих пор непонятно что выведывающий психолог у пациента. А может это и к лучшему, ведь не покинет, пока не узнает. А он ничего не узнает, это Минхо гарантирует. Узнавать то одним словом — нечего. Когда придётся объясняться за побег, тогда его и раскусят, и больше никогда не подойдут, ведь без этой загадочной шторки Минхо — пустырь среди деревьев, засыхающий и гниющий с каждым годом сильнее и сильнее, упиваясь чужим интересом к столь неинтересному месту. Пустая пластинка и кассета с порванной плёнкой — сплошное разочарование Джисон личный доктор и лучше всех лекарств сможет испортить печень, на крови поклянётся верить, даже зная, что все слова — полная чушь и ложь. Без карманных и с вишнёвой содовой в руках — состоятельный безработный.

***

Минхо крутится и крутится, раскачивая складной стул в разные стороны, пытаясь справиться со стрессом, каждый раз чуть ли не заваливаясь. Хёнджин слишком подозрительно наблюдает за этой сломанной каруселью, прикусывая фильтр сигареты и морщась от комаров, лезущих в рот. Он точно знает в чём дело, но почему-то упорно умалчивает. Человек, который скорее всего распробовал жизнь и знает что к чему, но ни с кем не делится, думая, что проспойлерит всё самое интересное — даёт волю фантазии другим. Чан странно хмурится, пытаясь не привлекать внимание, но точно размышляя о чём-то важном. То ли об оставленным включённым утюге, то ли о нервном шевелении рядом. — Я думаю кто-то хочет что-то рассказать Все в кругу затихают, плавающим взглядом смотря в костёр, точно зная о ком речь. Но начинает почему-то верещать Феликс, бегая с темы на тему так нервно, будто сдерживает подступающую к горлу истерику, оттягивая момент истории от Минхо как можно дальше, ибо не готов к очередном марафону снов. А он заснёт, в этот раз точно, и не уверен, проснётся ли. — Ты мне пообещаешь сейчас уйти, а я пообещаю держать тебя в неведении до конца жизни, пойдёт? Феликс замирает, вглядываясь в глаза напротив, быстро хватает термос с чаем и убегает в палатку, плотно обкладывая голову всеми возможными пледами, лишь бы ненароком не подслушать. Взгляд Хёнджина напирает, набирая обороты, врезаясь вагонным составом в глаза напротив, до искр на рельсах, до сошедших вагонов. Просто насмерть. Ковыряет осыпавшиеся родинки, до заметных подтёков, молча скидывает плед, остужая кожу. Будто чужой среди родных, чужой среди семьи. Минхо ёжится, сжимая по очереди пальцы до натянутой кожи на костяшках, быстро разжимая. Стоило бы подготовиться к этому разговору, но вываливать всё сразу это.. слишком? Слишком трудно, много и тяжело. Для них — не для него. Выглядывает что-то в деревьях, цепляясь за что-то шевелящееся. Кусты заторможенно плывут в разные стороны, следуя вою темных берёз, пока воздух до конца не накрывает. Его подслушивают — отсыревшие стволы с обрубленными ветками. Ждёт слишком много живности, будто окружая сильнее, хотя все смиренно остаются ожидать на месте. Слишком много глаз, много тишины. Много пространства для слов, не рвущихся наружу. — Ты чернеешь Чан глубоко выдыхает, проходясь взглядом по всем, незаметно пересчитывая, сбиваясь на Минхо и начинает снова — старая привычка. Непривычно от прежнего количества. — Сосредоточиваюсь Было бы вернее сказать мутнеет. Не его выход, но подождать до следующей станции тоже можно. Дождутся ли остальные — вопрос более существенный. На ветках раскачиваются тёмные фигуры, кружась и шатаясь из стороны в сторону. Нужно торопиться. Ради Феликса — его время ещё не пришло, не так рано. — Я считаю кости по ночам и собираю чужие вещи. Я вижу то, что не должен. Вижу смерть Лица плывут, растекаясь по полю густой краской, растворяясь в поросшей траве. Поневоле все осознают невысказанную фразу, дополняя потёртую картину. Сильнее растирая. Оборачивается — никого. Спотыкаясь встаёт и нервно шагает к палатке, торопливо шепча под нос знакомые строчки. Слишком часто оттягивает, не отдавая себе отчёта, ведь вечно это не будет работать. Рывком снимает ткань у входа, застывая. Тёмное месиво расползается по стенкам, затекая в белый свитер спящего. Оглаживает запястья, поднимаясь к шее подтёками, серея ближе к лицу, а ноги пробивает нервный тик, выкручивая кости немыслимым образом. Песни становятся быстрее, а глаза накрывает пеленой, покрывалом закрывая обзор, но слова не прекращают литься. Феликса трясёт в руках, кожа постепенно бледнеет, но он не отпускает, держится за Минхо мёртвой хваткой. Губы открываются в немой потребности в воздухе, нужно дышать, как можно глубже, до боли в стенках лёгких и жжения в горле. Чтобы держать здесь, хвататься за ощущения живых. — Не забывай, Феликс, ты нужен здесь, держись зубами. Чернота воет, истошно хрипя, выползая изо рта, растворяясь по углам палатки. Мышцы наконец отпускает, потряхивая от резкого спада напряжения. Глаза бегают по лицам, ища подтверждения, что всё кончилось и он тут, действительно лежит на своём месте. Не исчез. Не хочется вот так, копать могилы друзьям, рассказывать, как каждый однажды загнётся. Не хочется говорить правду, что скорее всего приезжать не следовало. Минхо не хочет убивать людей.