Медведь

Ещё до заутрени дверь хлопнула, да так громко, будто из пищали выпалили. В доме на Чертольской, пожалованном ему за службу, жили только сам Дашков с меньшим, едва семнадцати лет, братом Митей, да слуги ещё, но все после царского пира ходили на цыпочках и не шумели: Дашков, ворочаясь от боли, еле-еле заснул. Казалось, только сомкнул очи, и на тебе, принесло нечистого! Нечистым оказался друг-татарин. На Эль-мурзу Дашков гневаться не стал бы: тот был во всём мире, должно быть, единственным, кто его словам поверить бы мог. — Правду сказал, колдун он! — выпалил горячечно Дашков, цепляясь живой своей рукой за полу черного кафтана, как дитя малое за мамкину юбку. — Собачий сын! Как поглядел мне в глаза, точно живу душу ножом полоснул! И не помню, что потом было, веришь? Очнулся потом уж, супротив медведя! Изломал, окаянный. Не прощу колдуна, вот христом-богом клянусь, не прощу! Калекой ни за что ни про что оставил! — Верю, верю, только погоди божиться, — отвечал Эль-мурза, поглаживая бороду и посмеиваясь. — Вставай, каличный мой, надевай лучший кафтан: праздник грядет. Вновь показалось Дашкову, будто голова его кругом идёт; побледнел, закусил губу. — Нешто казнить хотят? — спросил он тихо и до странности покорно. — Не нужен такой... Друг на него рукой махнул только. — Подымайся, говорю. Вышел, хромаючи, из дому, и с братом не попрощался, хоть и чудно на миг стало, что ни Митю, ни слуг шум не потревожил. Нарядился, как Эль-мурза указал, в лучший свой опричный кафтан, алое сукно, шапку соболью надел. Жемчугов и золота не имел, а то бы и украсился перед смертью, всё одно един раз помирать. Ночь стояла ясная. Месяц блестел, как Федькина ядовитая ухмылка. Отворили конюшню, вывели Догоняиху — оседлать её названный брат помог, пока Дашков на свою однорукость сквозь зубы бранился. До Слободы по ясным улицам доскакали быстро. — Ежели ты мне доверяешь, — начал Эль-мурза медленно, когда спешивались. Рыжий его степняк Алтын мотнул головой недовольно, когда он оставил его у привязи. — Ты мне брат ближе родного, — сказал Дашков твердо. — Как кровь смешать доверил, так и любому твоему слову… — Про это, прошу тебя, при них не поминай, — Эль-мурза вдруг помрачнел слегка. — Всё потом объясню, только не болтай лишнего и делай, что велят. И тогда всё хорошо будет. Сжал ему локоть сильной рукой и внутрь повёл. Когда спускались в подвалы, сердце у Дашкова вновь заколотилось, словно барабаны в ушах грохотали. Ждал он увидеть скамью да дыбу, да палача; может, и царя, если того томила бы бессонница, и пожелал он самолично поглядеть, как истязают раба его. Но увидал он с десяток человек: все в черном, лица скрыты за деревянными личинами; все стояли кругом, и только один сидел за столом с чернильницей и проверял ногтем кончик пера. Эль-мурза, ничуть не смущаясь такой картиной, вытолкнул его на середину и отступил, а как Дашков оглянулся, то его больше среди прочих фигур и не узнал. Ох, да не заговор ли это! — Ежели что против царя затеваете, — сказал он ершисто, — то лучше снесите мне голову на этом самом месте! И слушать не стану! Потом подумал. — Если только против Федьки Басманова — тогда можно… Что-то загудело, точно в колокол ударили. Дашков вновь притих. — Готов ли ты, Игнатий Лукич Дашков, служить государю нашему и по жизни, и по смерти своей? — раздался торжественный глуховатый голос. — Готов ли зубами в глотки врагов его вгрызаться, и против мятежа, и против крамолы выступать? — С такой рукою только зубами и остаётся, — буркнул Дашков, совершенно озадаченный. Потом вспомнил поучение Эль-мурзы. — Да готов, готов... В толпе как-то знакомо хихикнули. — Готов ли в тайне от непосвящённых держать знания, какие могут тебе достаться? — спросил голос с лёгким раздражением. — Готов. — Теперь пусть двое из разных родов поручатся за тебя, — приказал голос. Выступил первым вперед, как Дашков и догадался, Эль-мурза. Снял личину, поклонился на все стороны. — Я, мурза Эль, от отца моего Юсуфа-бия, от предков наших от великого хана Темучина, сведущий в тайнах магии крови, ручаюсь за него и готов взять в обучение. Ничего не понимая, Дашков стоял и глядел, как он возвращается на свое место. Неужто — тоже колдун? Да как бы и не все они! Рука болела, точно медведь восстал и грыз её незримо и беспощадно, и рёбра при каждом глубоком вздохе похрустывали. Меж тем другая фигура выступила в освещенный круг и обнажила безбородое подрумяненное лицо. — Я, Фёдор Басманов, первый из рода своего, сведущий в колдовстве по пути земли… это всё обязательно?.. ручаюсь за этого медведя, — протянул он лениво и зевнул. — Фёдор Алексеич, — сказал глуховатый голос с лёгкою укоризной. Дашков, наконец, понял, что доносится он от стола. — Следуйте обычаю. — За раба пока что божия Игнатия, — поправился Басманов, бросая на него, потрясенного, смешливый взгляд. — Да начинайте вы уже, на ногах еле стоит. Раньше времени скончается, пока вы все подписи поставите, Тимофеюшко! Тимофеюшка под маской скрипнул зубами. — Скреплено и подписано, — отрезал он, шлепая сверху на свиток свой тяжёлую сургучную кляксу и прижимая её каменной печатью. — Поздравляю вас душевно. Будет немного больно. — ...А? — спросил было Дашков. Кто-то сорвал вдруг с него одежду, и он сжался от боли и унижения. Перед ним стоял безо всякой личины тот, кого он последним ожидал бы узреть: то был Осип Гвоздь, царский дурак, разжалованный воевода… И глаза у него горели золотом, а меж искривлённых в зловещей улыбке губ поблескивали звериные длинные клыки. Упырь! Осип бросился на него, Дашков вскинул было руку, чтобы защититься — Пришел он в себя на полу. Шея была мокра и горяча, и кто-то — да не кто-то, всё тот же треклятый Федька! — держал у его губ золотую чашу, до краев полную крови. "Пей до дна", вспомнил Дашков, поморщился. Первый глоток пошел тяжело, колом встало в горле. Басманов не дал ему замотать головой и выплюнуть бесовской напиток, вцепился удивительно сильными пальцами в вихры, будто и вправду в звериную шерсть. — Пей, медведик, пей, — прошептал он так ласково, как Дашков ни от кого не слышал ещё. — Сейчас лучше станет… Он отчего-то послушался, проглотил, а когда кровь дошла до живота, чуть не вырвал чашу у Федьки, чтобы пить ещё, и быстрее, до самого дна осушить. Показалось вдруг, что ничего слаще не пробовал он, никакой квас и мёд не сравнятся. Боль с каждым глотком отступала, руки вновь слушались его обе, и рёбра уже будто и не раскрошил ему зверь на потеху государеву. Поглядел Дашков кругом, удивляясь: вдруг светло как днём стало, а ведь нечему было в подвале кромешную темноту рассеять, даже и свечи вдруг все потухли. Запахи стали резче и отчётливее, и мог он не глядя назвать, кто в кругу стоит. И какие это были люди!.. Ах, нет, не люди то были, вестимо.. Теперь все личины были сняты, и в давешнем писце, что ему вопросы задавал, узнал он на вид и на запах военного голову Тимофея Казина; а вот стояли, держась за руки, давешние два молодые брата, что на пиру медведя боялись, Фома и Андрей Панины; а там Григорий Столыпин, да начальник стрельцов Арцабышев, да много, много кто ещё...