К услугам своего господина

Кровать Жавера в его спартанской квартире холодна и безжалостна. Резкий рассветный свет проникает в незакрытое окно. Снаружи город Монрейль Приморский кипит, его честные люди встают с постелей, чтобы заняться повседневными делами. Сам Жавер не встает; он балует себя слабостью еще одного момента в кровати. Он измучен до костей: долгая поездка в Аррас, чтобы представить показания на суде над Шанматье, а затем возвращение обратно, были совершенно выматывающими. Еще более выматывает жалкая неуверенность в себе, охватившая его с тех пор, как он получил письмо из префектуры Парижа, в котором сообщалось, что впервые в жизни он ошибся и ошибся в отношении Мадлена. Жавер не может представить, что останется на посту. Префектура никогда не поддержит эту ошибку, как и Шабуйе; он опозорил своего покровителя и себя. Конечно, Мадлен просил его остаться, заверил, что он просто выполняет свой долг, но это было бы неприемлемо. Жавер хмурится, размышляя о своих ошибочных подозрениях. Образ мсье мэра неожиданно приходит ему в голову: мужчина, протягивающий руку, который пожимает ее Жаверу, открытое, честное лицо, обманчиво напоминавшее молодое жестокое лицо того каторжника. Похоже, широкое тело под опрятной одеждой мэра все же не несет на себе клейм и отметин от ударов плети, как подозревал Жавер, толстая шея, окаймленная золотой цепью мэра, никогда не знала железного ошейника каторги. Сходство в силе, в широких мощных плечах, в бедрах, которые не могут скрыть брюки из шерстяной ткани, все это просто совпадение. Он считал, что Жан Домкрат стремится скрыть свою природу под красивой одеждой и прекрасным именем; он до сих пор не знает, как могло случиться, что в мире могут быть два человека, которые созданы, как звери в поле, которые являются силами Природы, против которых Жавер жаждал испытать свои силы. Эта мучительная неуверенность, эти противоречивые желания преследовали его все четыре одиноких года в Монрейле Приморском. Непроизвольно появляется еще один образ, который за эти годы стал слишком привычным: он в своем сером мундире стоит на коленях перед мсье мэром, подчиняясь большой власти и еще большей силе Мадлена, расстегивает эти шерстяные брюки и берет его в руку. В воображении у Мадлена такой же звероподобный темно-красный член, как у каторжника, его толстый вес, как дубина, лежит в кулаке. Шум на лестнице выдергивает его, уже наполовину твердого, из фантазий. Жавер встает, услышав знакомый топот полицейских ботинок, и уже полуодет, когда стучат в дверь. — Жавер! — Дверь не может заглушить безошибочно узнаваемый властный тон Шабуйе. Жавер поражен. В последний раз он видел мсье Шабуйе четыре года назад, когда получил приказ о командировке в Монрейль Приморский. Конечно, покровитель не пришел лично наказать его за ошибку в отношении Мадлена? Жавер с готовностью открывает дверь, одновременно пытаясь застегнуть рубашку. — Я только что прибыл из Зала присяжных в Аррасе, — без преамбулы объявляет мсье Шабуйе, быстрым шагом проходя по квартире. На нем прекрасная военно-морская форма, шляпа под мышкой и золотая львиная трость в руке; он, должно быть, ехал всю ночь, чтобы подойти к двери Жавера, но его выразительное лицо с высокими бровями по-прежнему неутомимо. — Я пришел сказать вам, что вы были правы. Мсье мэр, мсье Мадлен, — это осужденный Жан Вальжан. Жавер чувствует эту новость как физический удар. Мсье Шабуйе кладет руку ему на плечо, чтобы поддержать. — Я должен был знать, что у вас здравое чутье, Жавер. Но письмо, которое вы отправили — было так непохоже на вас так глупо писать об этом политически влиятельном человеке, вы казались почти одержимы им! Я хотел лично убедиться в этом, и поэтому поехал в Аррас, чтобы присутствовать на суде над беглецом. Я планировал прибыть вовремя, чтобы заслушать ваши показания, но в офисе возникла проблема, которая задержала мою поездку, и я прибыл в зал для аудиенций суда присяжных поздно вечером. — Шабуйе делает паузу, хмурясь. — Я был свидетелем признания Мадлена собравшимся судьям и присяжным в том, что он, а не подсудимый Шанматье, на самом деле Вальжан. Жавер до глубины души поражен яростью своего торжества. Наконец-то Небеса доказали свою правоту! Унижение, вызванное его предыдущей ошибкой в отношении Шанматье, испарилось, его сменила суровая, жестокая гордость за правильность своего чутья, за то, что он так хорошо и точно угадал с самого начала. — Я знал это, — рычит он. — Где сейчас злоумышленник? Что с ним делать? Шабуйе похлопывает по внутреннему карману своей форменной куртки. — После признания этот человек покинул суд. Были некоторые юридические представления и дебаты, после которых присяжные освободили Шанматье. Затем я взял на себя ответственность посоветоваться с окружным прокурором и председателем судов присяжных, и получил приказ об аресте мсье мэра из Монрейля Приморского. — На этот раз он не сбежит от меня, — говорит Жавер сквозь стиснутые зубы, горячая кровь бьется в ушах. Шабуйе многозначительно смотрит на него. — Он не сбежит от нас. Насколько я понимаю, он вернулся в Монрейль Приморский. Заканчивайте одеваться, Жавер, и мы задержим его вместе. Жавер краснеет от того, что он раздет, застегивает манжеты и засовывает рубашку в серые брюки. Шабуйе берет кожаный воротник Жавера и говорит: — Убери волосы назад. Жавер убирает свои густые волосы в сторону, как ему велено, давая доступ своему покровителю. Шабуйе небрежно надевает воротничок на шею Жавера; несмотря на срочность их дела, его пальцы все еще держатся за пряжку. — У тебя волосы стали такими длинными, — мягко говорит Шабуйе. Он берет ленту Жавера и обматывает ею густые волосы. Жавер позволяет прикосновениям рук своего покровителя отвлечь его на долгое мгновение. Затем его снова переполняет жаркий триумф и удовольствие от погони, от перспективы наложить руки на печально известного Жана Вальжана, чья прекрасная маскировка под Мадлена не смогла ввести Жавера в заблуждение. *** Шабуйе и Жавер забирают на соседнем посту капрала и четырех солдат, оставляют их во дворе мэрии. Вдвоем они тихо являются в покои Фантины. Жавер поворачивает ручку, толкает дверь с мягкостью медсестры или полицейского шпиона и входит, Шабуйе за его спиной. Рядом с кроватью больной, держа ее за руку, сидит никто иной, как мсье Мадлен, более известный как Жан Вальжан. Глаза Фантины скользят по вошедшим в лазарет мужчинам, и Мадлен переводит взгляд на Жавера. В мгновение ока он поднимается на ноги, вся кровь стекает с широкого красивого лица. — Я знаю, чего ты хочешь, — медленно говорит он. — Наконец-то, — говорит Жавер, и кровь поет в его жилах. Он чувствует себя окутанным властью, справедливостью, правосудием и всеми звездами, как благородный Святой Михаил, стоящий на шее всех преступлений. — Я охотился за тобой много миль и еще больше лет. А теперь ты мой. Ты идешь? Быстрее! — Что происходит? — спрашивает Фантина дрожащим голосом. — Мсье, я хотел бы поговорить с вами наедине, — говорит Жан Вальжан Жаверу, очень быстро и очень тихо, — у меня есть к вам просьба. Мы работали друг с другом здесь, в Монрейле Приморском, и я всегда знал, что вы порядочный человек. Дайте мне трехдневную отсрочку! Три дня, чтобы пойти и забрать ребенка этой несчастной женщины. Вы можете сопровождать меня, если хотите. Невероятная наглость этого человека, он издевается над Жавером! — Ты, должно быть, считаешь меня сумасшедшим, — восклицает Жавер. — Дать тебе три дня на то, чтобы сбежать? Да ладно, я не думал, что ты такой дурак! Глаза Вальжана темные и умоляющие. — Инспектор, это долг, которую могу выполнить только я. Три дня, а потом я пойду с вами. Клянусь вам… Грудь Жавера наполняется гордостью: вот Мадлен, Вальжан, наконец простирается перед ним ниц! Он делает шаг вперед, чтобы схватить галстук и рубашку Вальжана. Ткань сминается и рвется в его хватке, и он знает, что увидит под ней красное клеймо тюрьмы на мускулистой груди мужчины. Его голос превращается в рев: — У меня тоже есть долг, долг перед законом, и я добьюсь справедливости! — Женщина умирает, Жавер. Просто возьмите его под стражу и закончим с этим, — холодно вмешивается Шабуе, врезаясь в самое сердце противостояния, как обоюдоострый меч. Жавер делает паузу, тяжело дыша: его заставили задуматься; ангел-мститель заставил его остановиться. Шабуйе стоит в стороне, холодный и непримиримый. И весь запал борьбы истекает из Вальжана, который склоняет голову и протягивает запястья железной тяжести Закона. *** — Он сбежал! Жавер не может в это поверить: он так зол, что его трясет, чего никогда раньше не случалось. Молния пронзает его тело, пробегает по рукам, ногам и макушке. Он кричит на несчастных тюремщиков и солдат; он сам ведет погоню через город, держа над головой полицейский фонарь, чтобы дополнить уличные фонари и неумолимые звезды, пробираясь через переулки и общественные здания, гостиницы и таверны. Он возвращается на фабрику и в дом Мадлена и тщательно обыскивает все, даже потревожив сестру в молитве. Все напрасно. Кажется, этот человек растворился в воздухе, словно призрак. Шабуйе сопровождает его до дома Вальжана. Его покровитель холоден, мрачен, осанка его прямая, глаза как камни. Конечно, Жавер не несет ответственности за побег, а Шабуйе даже не наказывает тюремщиков. Когда Жавер оглядывается, он видит не обвинение в глазах Шабуйе, а некий расчет. Они заканчивают поиски в рабочем кабинете Мадлена, который кажется нетронутым. Здесь графин для питья с чистым стаканом, лампа с необрезанным фитилем, которую не зажигали. Портье зажигает свечи и камин по их приказу, но сам мэр, кажется, давно ушел. Вполне вероятно, что хитрый беглец выбрал все ценные вещи и документы и оставил их в безопасном месте за городом, подготовившись к побегу перед тем, как отправиться в Аррас. С зажженным огнем в кабинете очень тепло. Жавер снимает пальто и шляпу, как и другие мужчины; он расстегивает свой форменный мундир и закатывает рукава, чтобы внимательно изучить бумаги, разбросанные по полированному красному дереву дубового письменного стола мэра. Он листает документацию по новой городской канализационной системе, протоколы с записями о судебных процессах дорожной комиссии за нарушение правил, переписку между муниципальными властями по тарифам и налогам. Он вытаскивает ящики стола и роется в писчей бумаге и блокнотах о заседаниях совета, заполненных неразборчивым почерком мэра. Нет никакой подсказки, которая указала бы на местонахождение коварного беглеца. Капрал угрюмо говорит: — Похоже, он не собирается возвращаться. Жавер хмурится. — Я согласен. Мы должны снова обыскать берег реки и доки, на случай, если он захочет покинуть город на рыбацкой лодке. Шабуе говорит: — Леру, ты возьмешь людей и сделаешь это? Инспектор Жавер и я останемся здесь на случай, если осужденный вернется за своими вещами. — Немедленно, мсье секретарь. Капрал четко отдает им честь, забирает пальто и, развернувшись, выходит из кабинета Мадлен. Шабуйе ждет, пока тяжелые деревянные двери не захлопнутся, а затем говорит скучно: — Как вы и говорили, этот человек не вернется. Жавер трет глаза руками. — Тогда почему мы остались в засаде здесь, сэр? Лучше я проведу свое время в поисках на улице де ла Каве Сен-Фирмен. Голос Шабуйе очень тихий, но, тем не менее, звучит, как удар бичом. — Ты забываешься, мой протеже. Нет лучшего использования твоего времени, чем присутствие рядом со мной. Жавер чувствует резкость слов своего покровителя, стараясь не вздрогнуть. — Конечно, мсье. Простите меня. — Пока нет, — тихо отвечает Шабуйе. Он расстегивает мундир и жилет. — Ты должен заслужить прощение, Жавер. На коленях. Прошло четыре долгих года, но колени Жавера вспоминают эту позу, словно все было вчера. В нем бурлят стыд и желание, он унижен, обнаруживая, что уже наполовину тверд, возбуждение нарушает строгие линии его брюк. — Что угодно, — шепчет Жавер, склоняя голову. — Прикажите мне. Что-то впивается в шею Жавера, заставляя его поднять подбородок — жесткая, знакомая форма скульптурной золотой головы льва на трости его покровителя. Жавер смотрит в глаза Шабуйе, которые больше не холодны, а полны ледяной ярости. Его покровитель говорит: — Ты был неправ, зациклившись на Жане Вальжане. Ты был одержим новым мэром. Не отрицай, я видел это, когда ты говорил с ним. Шабуйе перехватывает трость, засовывает ее конец в открытый ворот рубашки Жавера и тянет вниз, отрывая пуговицы, обнажая грудь Жавера. Затем он меняет захват и грубая золотая голова трости ложится между обтянутыми тканью бедрами Жавера, равномерно массируя скрытую в брюках выпуклость. Дыхание Жавера учащается, в паху пульсирует кровь. Он заставляет себя держаться неподвижно, он знает, что Шабуйе разозлится, если Жавер начнет тереться о полированное навершие, как ему отчаянно хочет. — Мэр для меня ничто, — шепчет Жавер. От резкой пощечины голова Жавера мотается в сторону, откидывая его назад, на корточки. — Ты сказал мне, что никогда не солжешь. — Железная рука Шабуйе хватает Жавера за подбородок. — Ты выбрал самое неподходящее время для первого раза, протеже. Жавер закрывает глаза. Под его веками — образ Жана Вальжана, раскрасневшегося и грубого на фоне тулонского неба; образ мсье Мадлена в рваной рубашке на городской площади Монрейля Приморского, окруженного ликующими горожанами, с непоколебимым спокойствием встречающего горячий обвиняющий взгляд Жавера. Он не может продолжать делать вид, будто мэр не владел его помыслами. — Сэр, вы не ошиблись. Однако я сожалею об этой одержимости, — шепчет он. — Я всегда стремился выполнить свой долг без чувств или гнева, которые могли омрачить мои суждения. То, что я не справился с этим в случае Вальжана, позорит меня, и поэтому я не хотел признаваться в этом ни вам, ни даже самому себе. — Он открывает глаза, не вздрагивает от взгляда Шабуйе. — Я искренне сожалею, мсье. Пожалуйста, позвольте мне загладить вину. — Я хочу, чтобы ты искупил вину и любил каждое мгновение, — говорит Шабуйе странно и тяжело. — Ты принадлежишь мне и никому больше. Я убью тебя прежде, чем ты даже подумаешь о служении другому. Лицо Жавера пылает. — Я верен вам, — шепчет он. — Пожалуйста, мсье. Клянусь, больше никому другому. — Я заставлю тебя вспомнить об этом, — холодно говорит Шабуйе. Он берет Жавера за кожаный воротник; он поднимает Жавера на ноги; он толкает Жавера на дубовый письменный стол Мадлена перед камином. — На стол мэра. Ты знаешь, что делать. Жавер знает, хотя до того он подвергался такому наказанию только пять драгоценных раз, пальцы возятся с застежками форменных брюк. Он стягивает штаны и белье с ягодиц и напряженной плоти. Он наклоняется, прижимается грудью к столу мэра, щека лежит на бумагах и лаковой поверхности. Ночной воздух, попеременно холодный и теплый от огня, касается его голой задницы. Его непокорный член качается между его бедер, прямой и жесткий, как деревянная трость Шабуйе, отчаянно жаждущий внимания, жидкость с его кончика размазывается по полированному боку стола. Хотел ли он когда-нибудь, чтобы Мадлен взял его, перегнув через этот стол? Разве он не стоял в этой самой комнате каждую неделю, отчитываясь о мелких преступлениях и нарушениях общественного порядка в районе, желая в каком-то маленьком, надежно запертом уголке своего сердца, чтобы мэр сорвал с него брюки, бросил поверху папок и бумаг и вошел в него, как зверь в поле, которым Жавер считал мэра? Если так, он никогда не сможет признаться себе в этом: не когда его покровитель только что пригрозил убить его, но не позволить служить другому. Шабуайе приближается к столу ровной походкой, стук его каблуков по полу мэра отражается в распростертом теле Жавера. — Пятнадцать ударов. — Гладкое дерево трости Шабуйе очень холодно для горячих ягодиц Жавера. — После каждого удара ты будешь благодарить меня за привилегию подвергнуться наказанию. После этого мы увидим, получишь ли ты разрешение искупить вину. Первый удар обжигает ягодицы Жавера. Жавер задыхается: это больно, как пощечина. — Один. Спасибо, сэр. Он изо всех сил пытается сохранить самообладание, несмотря на размеренные удары, жар и боль, пронизывающие его голую кожу. — Два, спасибо. Три, спасибо. Он прекрасно знает, что его напряженный член пульсирует, подпитываемый ударами трости его покровителя и выдыхаемыми словами благодарности. К пятому удару он полностью тверд, течет смазкой между ног, корчится вопреки самому себе, цепляется за края лакированного стола, бумаги под ним в беспорядке. Шабуйе останавливается на середине, тяжело дышит, и восьмой удар обрушивается на ягодицы иначе, вдвое болезненнее, чем раньше. Жавер борется с внезапно накатывающей паникой: его покровителю никогда не приходилось наказывать его более чем восемью ударами, и он никогда не был чрезмерно жесток. Несмотря на очевидную силу, у него было в обычае не нагружать себя чрезмерно, предпочитая оставлять Жавера более-менее способным работать. Но теперь он не сдерживается, вкладывая в удары всю мощь своего тела, так что после девятого и десятого ударов Жаверу едва удается выдавить слова благодарности. Шабуйе снова делает паузу после одиннадцатого удара. — Вы звучите недостаточно благодарно, — говорит он неровно. — Я даю вам привилегию моего наставничества, я касаюсь вас своими собственными руками, а благодарить за это меня должен кто-то другой. Вы бы предпочли, чтобы я выбрал Леру? — Нет, мсье! Пожалуйста, — шепчет Жавер, унижение и страх сотрясают его до глубины души. Его волосы разметались по плечам. — Я благодарен. За ваше личное внимание, за возможность искупления вины. Вам не нужно использовать какие-либо другие средства. — Смотри, чтобы так и было, — приказывает Шабуйе. — Иначе я прикажу солдатам привязать тебя к столбу во дворе и выпороть, как преступника. Он кряхтит от усилия, и боль взрывается в бедрах Жавера. Он не может сдержать крика. — Ах, мсье! Я… спасибо, — он успокаивается и с ужасом видит слезы, смачивающие бумаги под его щекой, чернила расплываются от жидкостей, беспомощно текущих из уголков его глаз и рта. — Так лучше, — выдыхает Шабуйе. — Еще, — и еще одна маленькая агония пересекает его ягодицы: от вздувшихся рубцов, теперь от крови, которая пролилась по желанию сильного человека, который больше не сдерживает свой праведный гнев, подчиняя своего жалкого слугу своей воле. Жавер еле дышит, стыд и ослепляющая боль уничтожили его. Он беспомощно выгибается под ударами, волосы спутались и лезут в глаза; он кричит, а затем выдыхает слова благодарности в жесткий стол мэра. Если несколько часов назад он считал себя мстящим святым Михаилом в погоне за справедливостью, то теперь это тщеславие разрушено. Он ни что иное, как человек на коленях, не выше сточной канавы, недостойный служить всемогущему секретарю префектуры полиции, его щедрому покровителю, который дал ему все, что было примечательного в его в остальном жалкой жизни. К пятнадцатому удару он уже едва может вспомнить собственное имя. Он бы молил о пощаде, если бы у него было дыхание или пространство в уме, чтобы составить слова, отличные от слов благодарности, которые все, что у него осталось. Наконец-то приходит конец невыносимому. — Пусть это будет тебе уроком, — говорит его покровитель, тяжело дыша. — Ты мой. Никакая другая рука не накажет тебя, кроме моей. — Да, мсье. Никакая другая рука, — в полубреду отвечает Жавер. Он едва держится на ногах; он растянулся на столе, как марионетка, лишенная веревок, его зад и бедра пылают и болят. Когда Шабуйе скользит пальцами по члену Жавера и обнаруживает, что он все еще полутвердый, Жавер даже не может почувствовать унижения. Он беспомощно стонет, пока его покровитель берет его яйца в ладонь и возвращает к жизни толстый ствол, потирая гребень в основании головки, пока предэякулят не вырвется из щели в набухшей вершине. — Готовы ли вы к дальнейшему искуплению? — спрашивает Шабуйе, наклоняясь к его уху и убирая руки. Жавер стонет от потери, умудряется приподняться на дюйм от стола. Рука Шабуйе с тростью прижимает его обратно, голова льва впивается в спину, а другая ладонь скользит в расщелину между воспаленными ягодицами. Жавер не может сдержать сдавленный крик, когда Шабуйе засовывает ему в дырочку сухой палец. — О Боже, мсье… — Готовься, — строго говорит Шабуйе, удерживая его, чтобы он не мог двинуться с места. Второй палец присоединяется к первому, и Жавеи снова вскрикивает, хватаясь за стол. Трение ужасное, боль другого рода, чем боль в его уже онемевших ягодицах; его покровитель никогда раньше не делал этого насухую. Чувство насилия неизмеримо. Затем Шабуйе крутит пальцами, безошибочно прижимаясь к его простате, и удовольствие пронизывает вместе с болью. — Пожалуйста, мсье, — просит Жавер, он все же начинает всерьез умолять. Он с трудом выдерживает жестокий штурм своей дыры, жгучее, ужасное удовольствие. Третий палец входит в него, растирая и массируя простату. Он начинает беспомощно толкаться навстречу вопреки самому себе; деревянный край стола тверд, как его член, и не приносит облегчения. Шабуйе удерживает его, так что Жавер не может дотянуться до самого себя. Он чувствует, что упадет в обморок от удовольствия, а не от боли. — Пожалуйста, мсье, я не могу, я… Шабуйе давит на него, безжалостно раскрывает его пальцами. — Что заставляет тебя думать, что ты заслужил облегчение? Ты ничего не заслуживаешь, ты заслуживаешь меньше, чем ничего, волочась за этим каторжником, как обычная шлюха. Жавер пытается биться скулой о стол; он зажмуривается от стыда за свою слабость. — Вы правы, — выдыхает он мучительно. — Накажите меня, мсье секретарь, я вас умоляю. — Не сомневайся, я сделаю это, — рычит Шабуйе и выдергивает пальцы из Жавера; в короткую передышку его покровитель меняет хватку на спине, слышится шорох и масло течет по истерзанной дыре, а затем что-то холодное и твердое давит на кольцо мышц. Жавер едва успевает закричать прежде, чем в него входит голова льва — навершие трости его покровителя. Шабуйе медленно, осторожно крутит трость. Скульптурные края гладкие, но они все еще могут зацепить и разорвать чувствительную плоть входа. Жавер желает, чтобы львиная голова разорвала его, чтобы его внутренности соответствовали содранной шкуре на его бедрах и павшим крепостям его секретов; он не может перестать рыдать. Унижение перед его покровителем и миром абсолютно. Он не может так кончить, форма головы льва совершенно неправильная, сфера чудовищно распирает его проход. Тем не менее, позорное возбуждение не проходит, а нарастает пропорционально унижению. С каждым толчком трости возникают волны ужасной пульсации, которые раздуваются в его паху и теле и не достигают гребня, удерживая его на краю, пока он не думает, что умрет от этого. Он слышит, как умоляет, пока голос не ломается. Затем, внезапно, сфера полностью выскальзывает из его прохода. Хотя Шабуйе двигается медленно, потеря наполненности внутри потрясает Жавера. Он бы наконец сполз со стола, если бы его покровитель не удержал его. — Этого все еще недостаточно. Тебе нужно знать, насколько ты полностью мой. — Я ваш, мсье, никаких сомнений, — шепчет Жавер. Шабуйе не отпускает его. Снова шелест ткани, и Шабуе занимает место своей трости, наполняя Жавера до упора своей толстой плотью. Член его господина огромный и твердый, толще трости, длиннее его пальцев. Он вздыхает, когда наконец занимает свое место в теле Жавера после четырех лет отсутствия. Его темп обычно размерен и взвешен, он полностью уверен в себе и своих повелениях. Но этой ночью Шабуйе задает жестокий темп, вталкиваясь в Жавера с такой же яростью, с какой он бил его палкой. Одна рука сжимает ткань на спине Жавера, другая — его избитое тело, бедра хлопают по исполосованной заднице. Шабуйе дышит прерывисто. — Я научу тебя не желать другого хозяина, — хрипло говорит он; — Я поимею тебя на его столе; этот проклятый человек меня не одолеет. Жавер стонет: дикие толчки его покровителя даже более невыносимы, чем медленные удары тростью, толчки и трение о его чрезмерно опухшую простату. — Никогда, — говорит он, — клянусь, мсье, это был момент безумия. Я ваш, ваш, пожалуйста… Шабуйе ускоряет темп, распиная его на столе, пока Жавер едва остается в сознании от боли и удовольствия. — Я вытрахаю из тебя этого мужчину, — выдыхает он, — Ты кончишь со мной внутри, ты кончишь для меня, — и его длинные пальцы, наконец, сжимают текущий, позабытый член Жавера. Это карающее касание — все, что ему нужно, и Жавер с задушенным стоном кончает, заливая стол мэра. На долгое мгновение мир отдаляется; яркие звезды вращаются перед глазами. Он смутно осознает, что Шабуйе изрыгает проклятия и изливается внутрь, но больше не контролирует свое тело или свои чувства. Это наказание, которое Жавер заслужил тем, что воображал себя служащим другому человеку, тем, что в самые смутные дни он хотел, чтобы Мадлен наказывал и использовал его вот так. После долгой паузы Шабуе стаскивает его со стола. Жавер беспомощен, когда его покровитель кладет его на диван у огня. Он должен лечь на бок. Шабуйе отходит и возвращается с прохладной тряпкой; наливая воду из графина для питья мэра, он промокает кровь и другие жидкости с ягодиц Жавера. Жавер глубоко дышит с облегчением и новой болью. Шабуйе вытирает лицо Жавера влажной тряпкой, стирая слезы, которые Жавер пролил впервые за более чем десять лет, с той ночи, когда Шабуйе впервые взял его в Тулоне. — Я забираю тебя у этого человека, — шепчет Шабуйе Жаверу. — Мы поймаем его, мы победим его, ты увидишь, что он вообще ничто. Жавер кивает. Он надеется, что его наказание было удовлетворительным. Он в равной степени чувствует стыд и облегчение. Шабуйе ласково убирает волосы Жавера с лица, как когда-то он ухаживал за молодым человеком, которого встретил в Тулоне. — Твое искупление принято, — тихо продолжает он. — Я планировал забрать тебя с собой в Париж, и я не вижу причин, по которым этот кратковременный промах мог бы сорвать наши планы. Жавер закрывает глаза. Если бы он был другим человеком, он бы горько рыдал из-за этой отсрочки. — Не могу передать, насколько я благодарен, — хрипло говорит он. — Ты это заслужил, — уверяет его Шабуйе. — Отдохни немного, а потом я соберу твои волосы, мы починим твою одежду и вернемся в город. Прикосновение руки Шабуйе наполняет Жавера усталым триумфом. Шабуйе принял его жертву: наказанием, болью; он позволил ему вернуться с собой в Париж. Но в то же время Жавер охвачен глубоким, непреходящим стыдом, который насмехается над его триумфом. Он шел за Мадленом, как собака за хозяином, он хотел служить этому человеку так, как он служил господину Шабуйе; он прогнил до мозга костей. Звезды за окном мэра судят его, как и весь Монтрей-сюр-Мер; их не так легко обмануть.