И это пройдёт

***

День рождения Хосока прошёл хорошо, без происшествий. Его мать, госпожа Чон Ын Сон, приготовила множество закусок для празднества и разрешила молодым людям выпить бутылку белого вина, специально купленного для них. Хотя она сама не пила из-за проблем со здоровьем, она позволила сыну попробовать алкоголь, считая, что, если это происходит дома, ничего ужасного в этом нет. Однако она не одобряла, когда Хосок пил вне дома, особенно в компании Чимина. После совместных пьянок Хосок превращался в совершенно другого человека, и это порождало значительные проблемы. Госпожа Чон была уверена, что Хосок и Чимин вместе творили ужасные вещи. Его безбожные ругательства, в том числе и в адрес родителей, доходили до того, что у неё поднималось давление, а после ссоры с сыном она могла слечь на день-два. Когда Хосок приходил в себя, он испытывал дичайший стыд за своё поведение. Их вечеринки начинались мирно, но как только в воздухе появлялся алкоголь, здравый смысл ускользал. Безудержное веселье нередко переходило в драки, где они становились инициаторами конфликтов. К сожалению, их «забавы» не раз приводили их в полицейский участок, и за это госпожа Чон испытывала ужасный стыд. Особенно её терзала мысль о том, как она его воспитывала, ведь Хосок не раз подводил её. Даже в полицейском участке Чимин умудрялся выставлять друга виноватым, хотя в действительности оба были замешаны в своих проделках. Несмотря на конфликты, они всегда мирились, и между ними не оставалось следов разлада. Их дружба, начавшаяся в младшей школе, основывалась на доверии и понимании. Общение с ровесниками давалось Хосоку легче, а увлечение современными танцами только укрепляло их связь — они оба ходили к одному и тому же хореографу. В университете дружба Хосока и Чимина продолжалась, но она не давала Хосоку полной свободы действий. Нередко они ссорились, особенно когда Чимин увлекался ерундой и подставлял Хосока, делая вид, что ни в чём не виноват. Ситуация усугубилась, когда Чимин начал встречаться с новым парнем, который настаивал на том, чтобы тот прекратил общение с Хосоком. Приятель утверждал, что Хосок дурно влияет на Чимина, а сам Чимин открыто врал обоим — и Хосоку, и своему парню, обвиняя Хосока в том, что тот тянет его на вечеринки и подрывает его моральные устои. Хосок узнал правду от общего друга Им Хён Шика. Они с Хён Шиком дружили более трёх лет, познакомившись на одной из вечеринок. Эта дружба открыла Хосоку глаза на то, что истинные друзья проявляются в трудные времена и что ложь может пересекать границы доверия, оставляя шрамы. Его лучший друг Чимин, оказывается, мутил за спиной — не только обманывал его, но и задевал его гордость, выставляя себя в лучшем свете, а Хосока — в худшем. Если бы это произошло один раз, Хосок, возможно, простил бы Чимина и сделал вид, что всё забыто. Но такие предательства происходили слишком часто, и Хосок осознал, что его лучший друг стал относиться к нему как к мусору. Они дружили с первого класса младшей школы, и теперь, похоже, их отношения подошли к концу. Последней каплей стало то, что, когда Хосок пришёл в университет, на обеде Чимин рассказал ему нечто ужасающее. Он создал фейковый аккаунт в социальной сети «Фейсбук» с красивой фотографией парня из Интернета и смог развести богатого мужчину на деньги, сочинив историю о срочной операции для выживания. Чимин на самом деле давил на жалость, утверждая, что его семье пришлось всё продать, чтобы собрать средства на операцию. Хосок был поражён, узнав, что Чимин занимается мошенничеством. Никогда ранее он не сталкивался с подобным и даже не задумывался об этом. Если бы это была просто махинация, он мог бы не переживать так остро. Но дело стало ещё серьёзнее: Чимин представился в своей лжи именем Хосока, рассказывая о его возрасте, фамилии и родителях. Это потрясло Хосока до глубины души. К счастью, Чимин не упомянул, из какого именно города Хосок. Если бы он это сделал, ситуация могла бы стать ещё более катастрофической. Вымышленный «Хосок» действительно совпадал с чертами реального Чон Хосока. Понимание того, что лучший друг ведёт себя таким образом, стало тяжёлым ударом для Хосока. Его сердце наполнило обидой и недоумением. Как мог Чимин, с которым дружба началась в детстве, так легко предать его? Деньги были переведены на липовый счёт и вскоре сняты Чимином. Аккаунт Чимина оставался активным, и спустя неделю игнорирования мужчина, которого обманул Чимин, наконец осознал, что стал жертвой мошенника. Это сильно угнетало Хосока. Мужчина требовал вернуть деньги и угрожал судебным разбирательством, но Чимин больше не отвечал на сообщения. Хосок успел прочитать несколько гневных текстов на телефоне Чимина, которые тот адресовал своему обманщику, думая, что общается с Хосоком. — Как ты мог представить собой меня? — кричал Хосок, когда они вышли в парк. В тот день на улице не было людей, и лишь деревья стали свидетелями их скандала. — Что мне теперь делать? А если он найдёт меня и начнёт требовать деньги? — Хосок был в панике, прокручивая в голове момент, когда узнал, что неведомому мужчине известно его имя и фамилия. Он боялся, что тот выполнит угрозу, найдёт его и затаскает по судам. У Хосока не было доказательств, что всё это делал не он. Как бы он ни старался защитить себя, было напрасно: виновен и точка. У того мужчины сохранились все переписки, и там чётко написано, что «Хосок», пусть и вымышленный, добровольно рассказывает о себе и своей семье. В этом и заключалась проблема: всё это делал Чимин, а не он. Хосок не мог предоставить доказательства — слова были одним делом, а фото — другим. — Да всё будет нормально. Чего ты переживаешь? — отвечал Чимин, также раздражённый. Сидя на деревянной скамейке, он курил, выпуская сизый дым в голубое небо. Чимин заверял Хосока, что всё обойдётся и никого не посадят в тюрьму. Они спорили примерно десять минут. Хосок, раскрасневшись от злости, чувствовал, как его нервы сдают. Ему хотелось плакать от равнодушия Чимина — от того, как ловко тот оправдывался, уверяя, что мужчина не сможет найти ни его, ни Хосока. Хосок имел совершенно другое мнение. Он был уверен: то, с чем он столкнулся, — это всего лишь цветочки, а то, что ждёт его впереди, станет настоящим адом.

***

В выходные дни Хосок был не в себе: он не ел и в рот ему ничего не лезло. За эти два дня его смуглое лицо осунулось, под глазами залегли тёмные круги, и казалось, что он похудел примерно на пять килограммов от стресса. Ещё до того, как он сам заметил изменения, госпожа Чон уже обратила внимание на его странное поведение. Он стал притихшим; исчез его обычный смех, остался лишь встревоженный взгляд, который выражал мысль: «У меня большие проблемы». Это был не её любимый сын, а лишь его тень. Ей стало страшно за Хосока. Он молчал, неся на себе тяжёлый груз, о котором ей оставалось только догадываться. Что терзает душу сына? В любом случае, госпожа Чон ничего не спрашивала — не хотела портить их хрупкие отношения. Но всякий раз, глядя на него, в её взгляде можно было увидеть вопрос: «У тебя всё нормально, сынок?» Хотя она и не озвучивала это, Хосок словно понимал её без слов, шепча её же словами: «Всё нормально». Но в его глазах читалась серьёзность и пугающее спокойствие — чувства, которые были чужды Чон Хосоку. На третий день, сидя за столом, Хосок ковырялся в рисе палочками, не зная, как начать разговор. Мать сидела рядом, терпеливо ожидая, пока он соберётся с силами, чтобы признаться ей в своих бедах. Тишина накрыла кухню, накаляясь от эмоций каждого из них. Госпожа Чон нервно теребила руки и тихо вздыхала. Казалось, если прислушаться, можно услышать, как стучит сердце, и от этого становилось ещё тяжелее на душе. Не выдержав давления, она резко встала и подошла к кухонному гарнитуру. Трясущимися руками налила себе воды в стакан, сделанный из того же материала, что и графин. Быстро глотая, она не заметила, как вода потекла из уголка губ, медленно спускаясь по подбородку и шее. Хосок не смотрел на маму, но звуки, которые она издавала, отвлекали его от терзающих душу мыслей: буль-буль, буль-буль. Как бы ни было тяжело, нужно было идти вперёд. И Хосок собрался с духом: — Тебе лучше сесть, — произнёс он, не поднимая головы. Держал её руками, словно ощущая, что, убрав их, она упадёт и покатится по коридору. Его тихий голос прозвучал в кухне, как громкий удар медных тарелок. Именно поэтому госпожа Чон инстинктивно потянулась к левому уху и зажала его. Ей казалось, что кто-то действительно ударил тарелками над ухом. Хосок ещё толком ничего не сказал, как у матери подкосились ноги. Он преодолел боль в груди и поднял взгляд на её лицо, которое искривилось от страха и ожидания. — Что случилось? — сама того не ожидая, громко спросила она, подойдя к столу и садясь на стул, давая понять взглядом, что готова слушать. — Чимин меня подставил, — произнёс Хосок, и на губах его появилась горькая усмешка. В глазах читалось разочарование. В душе свирепствовала вселенская обида, подобно кислоте, разъедающей всё его нутро и душащей, как мясорубка, оставляя лишь кровавое месиво. — Как? — коротко и по делу вновь спросила госпожа Чон. Её голос звучал громко и чуждо, как будто она узнала о смерти двоюродного брата. Но Хосоку было сложно что-либо сказать. Горло раздиралось, словно острыми когтями дикой кошки, наслаждающейся медленной пыткой своей жертвы. Молчать тоже не было вариантом. Хосок рассказал всё, ничего не утаивая. После его слов в кухне повисла пугающая тишина. Она длилась всего две секунды, но этого времени хватило, чтобы Хосок ощутил, как весь его мир превращается в руины. Руины значили, что у госпожи Чон резко поднялось давление. Она, еле ворочая языком, произнесла, что ей плохо, и попросила сына подать таблетки, которые всегда хранились на тумбе возле кровати. Её лицо побледнело, и всё перед глазами поплыло. У Хосока от страха задрожали руки. Ноги в одно мгновение стали ватными и непослушными. Но он всё равно довёл мать до зала, уложил её на диван и дал выпить таблетку от давления, ту, что прописал ей врач. Вызвав скорую помощь, он побежал открывать окно, чтобы впустить свежий воздух. До приезда скорой Хосок не отходил от матери ни на шаг, разговаривая с ней, чтобы та была в сознании. Каждые пять минут он проверял пульс на её запястье. Пятнадцать минут длились бесконечно долго. Но по истечении этого времени зазвонил домофон, и Хосок впервые почувствовал облегчение. К сожалению, и это время длилось недолго: не больше трёх минут. Две женщины — врач примерно двадцати девяти лет и медицинская сестра, на вид которой было около пятидесяти, сказали, что госпожу Чон срочно нужно везти в больницу. У Хосока от этих слов ушла земля из-под ног. Но если надо, значит, надо. Каждый из бригады скорой помощи умело выполнял своё дело. Два санитара быстро зафиксировали госпожу Чон на носилках и аккуратно перенесли её в машину. Там врач измерила артериальное давление, а затем сделала ЭКГ. Результаты оказались плачевными. Она вколола антибиотик и потребовала от водителя ускориться. Хосок сидел у дверцы машины. Он то смотрел на врача, проводившего манипуляции с матерью, то на саму мать, которая с каждой минутой становилась всё бледнее. Казалось, вот ещё секунда, и она потеряет сознание. И действительно, она потеряла сознание, но уже в самой больнице. Когда скорая едва остановилась, санитары тут же повезли её на каталке внутрь. Однако не успели, и её пришлось реанимировать прямо в коридоре. Это сделал другой врач — мужчина примерно двадцати семи лет, который заранее ждал пациента. Далее всё происходило как в тумане. Хосок мало что помнил. После громких слов врача: «Срочно эпинефрин!» он больше ничего не слышал. Сердце бешено забилось. На глаза непроизвольно накатывались слёзы, которые текли по щекам. Руки дрожали, ноги подкосились, и он едва не упал. Он не мог сдвинуться с места. Он стоял и наблюдал, как врач быстро разрезает на матери футболку и вводит ей внутривенно не одно лекарство. Не выдержав зрелища, как его любимая мама лежит на каталке без чувств, Хосок еле отвернулся. И до тех пор, пока его плеча не коснулась горячая мужская рука, он так и стоял, моля всех богов, чтобы его мама осталась жива. Это было всё, о чём он думал в тот момент. Три минуты длились как вечность. Хосок думал, что весь мир замер, так как он толком ничего не слышал. Но оказалось, что замер в моменте безысходности только он. Три минуты — это ужасное время. Для одних это всего лишь цифры, показатель времени, а для Хосока — вся его жизнь, настоящая и та, что впереди. Казалось, находиться в подвешенном состоянии дико страшно. Никогда не знаешь, когда та самая секунда станет последней. Но для Хосока она ещё не настала. Пока не настала. И это было так больно. Неизвестность пугала. Он понятия не имел, что будет через минуту. Это-то и убивало его, как физически, так и ментально. Однако одно Хосок знал наверняка: после пережитого он больше никогда не сможет жить так, как жил до этого момента. Ощутив раз холодное дыхание смерти на лице, он запомнил эти ощущения и поклялся, что снова такое не переживёт. Но в этот раз Смерть его по голове погладила и прошептала на ушко: «Ещё не время». Она осталась стоять по правую руку, давая понять, что всегда рядом с ним. Хочет он того или нет, но Она всегда рядом. Видеть смерть близкого человека всегда больно, проходить через это — тем более. Но Хосоку жить, зная, что смерть дышит в затылок самому близкому человеку, тому, без кого он жить точно не сможет, вдвойне невыносимо. Его мать болеет сахарным диабетом первого типа более пятнадцати лет. Было время, когда она лежала в больнице, но это было из-за инсульта. Хосок тогда учился в седьмом классе, и для него то время было самым тяжёлым. Сейчас же время, по ощущениям, почти смертельное. Он прекрасно знает, что ему нельзя расстраивать маму, но всё равно делает это едва ли не каждый день. У матери от этого и стресс, и давление, и даже седина, хотя ей ещё не исполнилось пятидесяти лет. Она уже не может полноценно ходить; временами с трудом передвигается, а если и делает это, быстро устает. Да и речь порой несвязная. Конечно, большая часть её болезней — диабет. А вторая причина — Хосок. Он тот, кто должен быть опорой, но сам её не слушается, переговаривается и затем жалеет, что всё это делает. Вот только как бы поздно ни стало, потом жалеть будет нечего. Не станет человека — и всё. Там уже ничего не попишешь. Хосок прекрасно это понимает: жизнь-то одна, и мать, естественно, тоже. Но он по-прежнему наступает на одни и те же грабли. Ему нравится возвращаться туда, где он однажды обжёгся. В этом весь Чон Хосок. Он прощает то, что не должен прощать, как и не должен возвращаться туда, где его не ценят. А Чимин его не ценит. Никогда не ценил; лишь маску лицемерия надевал и вертел Хосоком налево-направо. А тот ему верил и всё прощал, считая, что Чимин — его друг, а друзьям многое простительно. Вот только Хосок не понимал, что это вовсе не дружба. Чимин — не друг. Такие люди, как он, не могут быть друзьями. Теперь Хосок был в этом убеждён. Жаль, он понял это слишком поздно. Сейчас бы не был так разочарован в человеке и в себе за слепоту. А так ему только и остаётся держаться на грани нервного срыва. Одно любое действие — только надломи, и ещё одна жизнь навсегда разрушена. Хосок поначалу всё в себе держал, но не выдержал и разревелся, точно первоклассник. Вся та боль, что копилась в его душе, вырвалась наружу. Он ревел, никого не стесняясь, и медсестре пришлось вколоть ему успокоительное. С красными глазами, носом и сиплым голосом Хосок плакал, но не так, как в первые минуты. Спустя минуту-другую его отпустило, но тихое всхлипывание всё ещё было слышно. Хосок утирал руками предательские слёзы, но те, будто нарочно, продолжали течь по щекам. Он дышал отрывисто. Ощущалось: ещё один вздох — и его прорвёт. К счастью, этого не случилось. Он подошёл к матери, которую медбраты повезли на каталке к свободной койке и аккуратно переложили её на постель. Поставили капельницу. Ей настоятельно рекомендовали, когда она вернётся домой, целый день, а то и два лежать на спине и не двигаться; нужен покой после сердечного приступа. В больнице они пробыли двадцать минут. За это время госпожа Чон Ын Сон переговорила с врачом, а когда подъехал её муж и рассчитался за оказанные услуги, они всей семьёй покинули больницу. Мать Хосока шла посередине, а Хосок и господин Чон шли с краю, поддерживая её под локоть. Дорога домой была длинной. Время снова мерещилось Хосоку, будто начало идти бесконечно долго, как и те шаги, которыми они шли до машины и квартиры. Всё словно превратилось в замедленную съёмку. Находясь дома, Хосок всё ещё сидел рядом с матерью у кровати. Та вскоре уснула, но Хосок не отходил от неё ни на шаг, боясь, что мама может уснуть и больше никогда не проснуться. Видя, как грудь равномерно вздымается, Хосока тут же отпустило волнение, и он расслабился, достал телефон и начал играть в игры. Ночь была мучительной и, казалось, нескончаемой. Хосок ненавидел эту ночь. Его сковал страх потерять дорогого сердцу человека.

***

Спустя неделю Хосок, перестав дружить с Чимином, стал более-менее спокойным. По крайней мере, именно так говорил ему Юнги, и это действительно было правдой. Хосок больше не вёл себя по-свински и не матерился. Конечно, он несколько раз вставлял матерные слова в предложения, но это было лишь от ярких эмоций. Да и дома Хосок с мамой больше не переговаривался. В одно мгновение он поумнел и понял, что должен меняться. Раньше они с мамой хорошо общались, а потом перестали понимать друг друга. Если быть точным, Хосок закрылся. Переходный возраст и комплексы по поводу того, что он омега, занимающийся хип-хоп танцами и имеющий накачанные мышцы, давали о себе знать. Хосок, безусловно, не был качком. Он худой, но всё равно мышцы видны. С десяти лет он занимается танцами, и его тело привыкло к тренировкам настолько, что даже когда он не посещает занятия, оно остаётся твёрдым, как камень. Хосок каждый раз делал вид, что не слушает, когда ему говорят, что он не должен заниматься танцами. «Шёл бы себе в балет или, к примеру, в театр», — говорили ему, — «ты бы ещё выбрал какую-нибудь борьбу». Хосок лишь криво усмехался и серьёзно отвечал: «Возьму и выберу, и буду ходить, и никто не посмеет мне что-либо запретить». Из-за этого высокомерного тона с ним никто не пререкался. Хосок ставил любого на место одними лишь словами и никому не позволял говорить плохо о танцах. Они для него были всем, он их безумно любил и поэтому занимался ими. Но когда дело доходило до альф, Хосок действительно стеснялся своего тела. Он не хотел, чтобы его воспринимали как накачанную куклу. Порой он горько улыбался и отмахивался от Юнги, когда тот заверял его, что у него обязательно будет свой человек. «Вы просто ещё не встретились», — говорил Юнги, но Хосок лишь издавал приглушённый смешок и отвечал: «Ты шутишь? Посмотри на меня с таким лицом и телом. Альфы таких омег не любят». На мгновение наступала тишина. Каждый думал о своём, но что было общим, так это печальная улыбка, что трогала их губы. Хосок чувствовал, что ему некому излить душу. Говорить об этом с друзьями было больно, а с матерью жутко стыдно. Но он знал, что она его во всём поддержит. Госпожа Чон была продвинутой женщиной. Она всякий раз говорила Хосоку, чтобы тот предохранялся. В такие моменты Хосок краснел и кричал: «Мам, я не занимаюсь такими вещами!» Госпожа Чон лишь подтрунивала над ним; ей нравилось видеть, как её любимый сын теряется от волнения. Потому она отвечала ему: «Ну, рано или поздно придётся». Это были те драгоценные, редкие моменты, когда они смеялись и, что удивительно, понимали друг друга. Немного погодя Юнги спрашивал: «А что не так с твоим лицом? Оно у тебя утончённое и запоминающееся. Ты красив, Хосок. Ты просто сам этого ещё не понял. Придёт время, и ты себя полюбишь. Или найдётся тот, кто научит тебя любить себя». Говоря последние слова, в глазах Юнги рассыпались звёзды. В пятнадцати метрах от них находился Сокджин, который разговаривал с однокурсником и с нежностью посматривал на Юнги. Хосок слышал искренность в словах Юнги, и от этого ему становилось тепло на душе. А ещё он замечал, как эти двое бросают взгляды друг на друга. Их нежность по отношению друг к другу невозможно было не заметить. В последние дни они всюду были только вдвоём. В этот же день, когда к ним добавился Тэхён, у которого пары были в другом крыле, Хосок рассказал о Чимине и том, что тот натворил. К счастью, в аудитории, кроме их четвёрки, никого не было, и разговаривать шёпотом не пришлось. Спокойное лицо Юнги стало холодным; его взгляд можно было порезать, и этот холод был адресован только одному человеку — тому, кого он не переваривал. Сокджин и Тэхён явно не радовались тому, что Чимин всё ещё ходит по земле, вместо того чтобы сидеть за решёткой. Они это не озвучивали, но и так было ясно по их лицам. После тяжёлой двухминутной тишины каждый из них сказал пару слов в знак поддержки Хосоку, а потом высказали свои мысли вслух. — Он даже не извинился? — уточнил Тэхён, отпивая клубничный йогурт. Тэхён сидел слева, прямо напротив Хосока, а Сокджин, соответственно, справа напротив Юнги. Они сели, откинув спинки стульев вперёд, чтобы смотреть на Хосока и Юнги, разделяя парту на четвёрку. — А за что ему извиняться-то? — хмыкнул Хосок, доставая булочки с корицей и сахаром, те самые, что мама испекла, и положил их на стол. — Угощайтесь, — произнёс он и добавил: — Он и не знает, что значит «извинения». — Нет, он совсем обнаглел! — негодовал Сокджин, поедая хот-дог и запивая его горячим кофе. — Ага, — кивнул Хосок. — Он, видите ли, считает себя пупом земли. Юнги же ел банан и молчал, но спустя минуту произнёс: — А что с мамой? Сильно расстроилась? Хосок не стал всё рассказывать. Эта рана в нём ещё кровоточила. Она никак не заживала, и бередить свои раны он не собирался. Легонько отмахнувшись, он издал смешок, наполненный горечью. Между бровей залегла хмурая складка, а кончиков губ коснулась улыбка сокрушения. И только он один знал цену этой улыбки: едва не потеряв мать, он попрощался с другом, который скрывал своё человеческое обличье под личиной Гнуса. Все трое прекрасно уловили интонацию Хосока и его смех и улыбку. Они тоже всё это заметили. — Конечно, расстроилась, — сказал Хосок, но как — не уточнил. Он и сам был ещё подавлен. Чувство страха присосалось к его сердцу, подобно пиявке, и не давало нормально дышать. У Хосока было ощущение, что он забыл, какое это — не ощущать тревожности в груди каждую чёртову минуту. Он задыхался без чистого воздуха, но что ему до этих проблем, с чем проходит его мать? Он и не представлял, как ей живётся тяжело. Тэхён поинтересовался, как сейчас чувствует себя госпожа Чон. Хосок ответил, что уже намного лучше. Это действительно было так, но только наполовину. Семь дней — слишком короткий срок, чтобы восстановиться после огромного стресса, а здоровье его матери было слишком шатким в последние пять лет. Проблема заключалась не только в том, что она страдает сахарным диабетом и перенесла инсульт и сердечный приступ. Ещё хуже было то, что её муж пьёт. Хосок — одно дело, а муж — совсем другое. Если Хосок и пил, то это было редкое явление, и он всегда старался держать себя в руках, хотя не всегда это получалось. Ему было стыдно за ужасное поведение перед матерью: за матерные слова и появление дома в нетрезвом виде. Но отец был ещё хуже. Каждый раз, когда Хосок видел пьяного отца, он нервно усмехался, прекрасно понимая, какие чувства испытывала мама, когда видела его — Хосока — дома в дупель. Хосока не раз тошнило от того, в кого именно он пошёл, когда выпивал. Всё верно, в отца. Чон Хён Сок не просто пил — он уходил в запой. По сравнению с ним Хосок был просто цветочком. Хосок никогда не прогуливал занятия в университете. Да, он врал о поведении матери, но когда дело касалось учёбы — нет. Этим они с Чимином и отличались. Чимин часто прогуливал, но Хосок никогда. А вот отец, уходя в запой, не думал о работе: день превращался в неделю, неделя — в месяц, а месяц мог растянуться на два или три. Ещё десять лет назад, когда Ын Сон было тридцать четыре года, а она, к слову, старше мужа на десять лет и ростом на голову выше, хоть как-то удерживала его в узде. Он при ней ходил по струночке. Но стоило ей заболеть — всё летело в тартарары. Она лежала в спальне, не вставая неделями, в то время как её муж бухал в зале, раскидывал бутылки от пива по всему дому и пил без конца. Хосок всё это видел, и ему становилось отвратительно. В такие моменты он ненавидел и отца, и себя. Они оба должны были стать опорой для матери и жены, а в итоге довели её до ручки. Хосок вычистил весь дом до блеска, а когда приходил с учёбы, обнаруживал срач и вонь от перегара, которая, казалось, никогда не выветрится из квартиры. Он ругался с отцом и пытался выгнать его из дома, только чтобы тот протрезвел. Они никогда не дрались: Хосок не поднимал руку на отца, да и отец не бил его. Они орали друг на друга до срыва голоса, материли на чём свет стоит и расходились по разным комнатам: отец за бутылкой, Хосок — в ванную, чтобы глотать слёзы обиды. Когда госпожа Чон вновь начинала себя ощущать лучше и могла нормально стоять, она брала мужа за шкирку и выкидывала его за дверь, как вонючего клопа. Он ночевал под дверью, но чаще всего уходил на скамейку во двор или к друзьям-алкоголикам. Лишь протрезвев, он возвращался домой. Прощения, в отличие от Хосока, у жены он не просил, но говорил: «Я завязал, больше пить не буду». В общем, заводил одну и ту же песню, и через полгода, а то и меньше, всё повторялось. Хосок думал, что это никогда не кончится, и был уверен в этом. Так было не всегда. Как только матери становилось лучше, а отец вновь выходил на работу в такси, всё возвращалось на круги своя. В доме звучал смех, и ощущение правильности становилось лишь сильнее. Хосок чувствовал себя счастливым, но в данную минуту — нет. Мать в который раз захворала, и в этот раз это произошло по его вине. Но хуже всего то, что его отец снова начал пить. Правда, не так, как раньше — лишь по вечерам после работы. Но и это приносило Хосоку боль. Зная отца и его характер, он мог с уверенностью сказать, что дело станет недолгим. Он продержится два-три дня и вновь уйдёт в запой, а там — всё, конец. Одна нервотрёпка и слёзы в подушку. После обеда они разошлись по разным кабинетам и, отсидев последнюю пару, направились домой. Тэхён ушёл первым: к нему в гости приехали тётя и дядя с детьми. Сокджин отправился в магазин за наушниками для телефона. А Хосок и Юнги поначалу стояли в фойе университета, ожидая, когда дождь прекратит лить. На улице в апреле было жарко, и по ощущениям это напоминало лето. Духота стояла невыносимая, но время от времени шёл сильный дождь с градом, и весь Тэгу оказался затоплен. — Ты сперва домой, а потом на тренировку? — спросил Юнги, отворачиваясь от окна и, сев на скамейку под подоконником, глянул на Хосока, стоящего по правую руку от него. — Да, — ответил Хосок и сел рядом с Юнги. — А дома как? Всё хорошо? Хосок посмотрел влево на Юнги и, издав слабый смешок, невольно улыбнулся. — Мама отдыхает. Отец пьёт. Эти слова прозвучали так обыденно, словно происходило это каждый день. — Пьёт? — глаза Юнги увеличились, но он тут же отдёрнул себя. Было видно, что он старался не подавать виду, но едва заметное удивление читалось на его лице. — Ага, — снова вырвался непроизвольный, одновременно лёгкий и отчаянный смешок. На самом деле Хосок скрывал тот факт, что его отец пьёт, но держать всё в себе было невыносимо больно. Он рассказал об этом Юнги, ведь знал, что тот никому ничего не скажет. Но даже если бы и сказал, Хосоку, честно говоря, было бы всё равно. Он устал быть ответственным за отца, устал быть тем, кто всё тащит на себе. Что уж тут поделать, если его отец такой, какой есть? Хосок не выбирал отца; он просто родился, а отец уже был. Они просидели в фойе пять минут и пошли на остановку. За это время дождь прекратился. Хосок дышал свежим воздухом после дождя, заполняя лёгкие, и не мог поверить, что всё ещё жив. Да, как бы тяжело ни было ему жить, он продолжал жить и верить, что рано или поздно чёрная полоса сменится белой, как и все проблемы сегодняшнего дня, которые кажутся огромной катастрофой, забудутся, словно страшный сон. В конце концов, он будет верить в это до тех пор, пока в нём не угаснет последний огонёк надежды. А не угаснет он в нём точно никогда. У него есть те, кому он дорог, и до тех пор, пока он сам не отпустит руку (и не факт, что ему позволят это сделать), всё будет хорошо. Он просто знает, что справится со всеми неприятностями. Знает и всё. Какой бы страшной и длинной ни была ночь, рано или поздно наступит рассвет, а значит, боль в его душе уйдёт. Хосок верит в это. Пусть он сейчас умирает десять раз в день, но однажды придёт день, и он возродится из пепла. Только жаль, что для этого ему нужно будет стать сильным.