Накосячили

      Отец так долго прожигал его взглядом, что Лёнька совсем смутился. Он думал, что его ждёт тяжёлый разговор, — нотации, угрозы, — а ничего не было. Специально он никак к беседе не готовился, решил, что оправдываться не станет, — виноват, так виноват, — но папа совсем ничего не говорил. Лёнька тоже сперва помалкивал, так они и стояли: Лёнька вжался спиной в стену, а отец над ним нависал, как немой укор.       Когда молчание стало затягиваться, Лёнька совсем перестал понимать, что должен чувствовать и что говорить. Он даже улыбнулся, но тут же глупую улыбку с лица стер — у отца во взгляде ни намека на веселье не было. Потом пожал плечами.       — Прости! — чем дольше отец молчал, тем тяжелее Лёньке было подобрать слова. — Пап, я понимаю, что виноват. Глупо получилось.       Отец кивнул.       — Глупо. Ужинать будешь?       Лёнька, слегка опешив от такого поворота, потряс головой.       — Тогда давай спать, Лёнь. Два часа ночи, я с ног валюсь. — Отец ушел на кухню, оставив его одного в прихожей.       Вот тут-то в голове всё с ног на голову и перевернулось. Вместо вины и стыда вдруг вылезла обида: неужели отец даже спрашивать его ни о чем не будет? Неужели даже извинения его не выслушает?       Лёнька скинул куртку и пошел на кухню за отцом, тот убирал в холодильник нетронутый ужин.       — Котлеты точно не будешь? — папа обернулся возле открытого холодильника, и блики на очках скрыли его взгляд.       Лёнька упер руки в бока.       — Ты меня даже не спросишь ни о чем? — голос задрожал от обиды.       — Котлеты будешь, я спрашиваю? Или убирать? — отец держал в руках сковородку.       — Убирай!       Пока Лёнька думал, что к этому добавить, папа закрыл холодильник и снял очки, как у всех близоруких людей взгляд без очков у него был растерянный.       — Лёнь, ты пьяный?       — Я не пьяный! — сын затряс головой, — я просто хотел извиниться! Я понимаю, как ты волновался...       — Нет, сынок. Ты поймёшь, как я волновался, только когда у тебя будут свои дети, а для извинений ты выбрал неудачный тон и неудачное время. Давай спать!       Разговор был закончен, отец ушел и даже выключил на кухне свет, оставив Лёньку негодовать в темноте. От этого зуд совести стал только сильнее: хотелось не просто попросить прощения, а непременно это прощение получить, причем прямо сегодня, не откладывая. Чувство вины наружу так и рвалось, словно это была невыносимая тяжесть, которую нужно было срочно разделить, а папа даже слушать отказывался!       Отец возился в своей спальне, разбирал постель, вешал одежду в шкаф. Лёнька постучал в дверной косяк.       — Войдите. — Папа на него не смотрел, повернувшись спиной складывал покрывало.       Лёнька походил кругами по папиной комнате, как тигр по клетке, постоял с недовольным видом возле стеллажа с книгами, отодвинув край шторы выглянул в окно: там не было ничего интересного, обычный пустой двор с пластмассовой детской площадкой посредине.       — Лёнь, что ты хочешь? — папа сидел на кровати и устало наблюдал за его метаниями.       — Я хочу извиниться. — Лёнька опять пожал плечами.       — Ты извинился. Дальше что?       Лёнька насупился, сунул руки в карманы. Отец встал и, подойдя вплотную, заглянул ему в глаза. Лёнька взгляд опустил и толкнулся лбом папе в грудь:       — Ну, накричи на меня! Накажи, если нужно! Только не игнорь, пожалуйста! — слова вырвались сами собой. Понятно было, что отец и так накажет — долго еще не придется гулять после сегодняшнего вечера, и карманных денег станет, наверняка, меньше, и на турнир по «Доте» с ночевкой у Петьки отец теперь не отпустит — пусть так! В конце концов, Лёнька заслужил. Лучше знать, что отец сердится, пусть бесится даже, чем вот так — словно он непрошибаемый.       — Что я должен тебе сказать? Что я, пока тебя ждал, чуть с ума не сошел? Это поможет?       Папа стоял как каменный. Лёнька ждал, что отец его обнимет — ласкаться у них было не очень-то принято, но, когда Лёньке хотелось, отец всегда понимал. Папа вздохнул и сказал: «Ладно, накажу, раз просишь».       Он пересек комнату и, порывшись в шкафу, вернулся с кожаным ремнем — тем самым, которым Лёньке год назад за курение досталось. Отец сложил ремень петлёй и кивнул в сторону разостланной кровати.       Такой вариант Лёнька не рассматривал. Он помотал головой и обиженно буркнул: «Ты что?».       — Нет, так нет. — Отец убрал ремень обратно в шкаф. — Лёнь, не приставай ко мне больше, я спать хочу. Иди к себе! Хватит с нас на сегодня.       Надо было развернуться и уйти, но Лёнька сам себе удивлялся. С того момента, как он взял раскуренную Петькой хитрую папиросу, все пошло наперекосяк: и вечер, который они с другом сами себе испортили, и ночь. Как шеренга домино, которая валится от одной упавшей плашки, так и сегодня из-за одной глупости все пошло через задницу. Лёньке это надоело. Он устал. Он хотел во что бы то не стало помириться с отцом, это было очень важно, потому что все остальное — ерунда, а папа — это главное.       В горле пересохло. Ноги подкашивались, но он все-таки подошел к кровати, не глядя на отца, вялыми пальцами расстегнул ширинку, спустил штаны и плюхнулся на живот. Нос уткнулся в одеяло, и Лёнька повернул голову к окну, только бы отца не видеть.       — Вот, значит, как. — Папа цыкнул. — Ну, тогда не обижайся!       Лёнька замер. Отец наклонился над ним и дернул пониже его штаны, почти до колен, а толстовку подвернул до середины спины. Холодок пробежал по голому телу, Лёнька поёжился, дверь шкафа тихонько стукнула — это отец опять достал ремень.       — Скажешь, когда хватит.       Первые удары Лёнька не почувствовал: ремень свистел, хлопал по телу, но боли не было — видимо, работал адреналин. Лёнька сжался от страха и стыда. Отец порол часто и яростно — глухо хлопало и по заднице, и по бедрам, и по пояснице. Лёнька, не выдержав, бросил взгляд на отца — тот замахивался с такой силой, что ремень даже не было видно, он размазывался в воздухе, как летящая пуля.       Удары все сыпались, шок не отпускал, Лёнька представил, как боль разорвет его перепаханное ремнем тело. «Зачем так жестоко?» — слезы рванулись, он затрясся от ужаса и обиды — вот и кончилась их с отцом жизнь! Никогда он его за это не простит.       Ремень перестал хлопать. Кровать накренилась, отец сел рядом и положил руку Лёньке между лопаток, погладил по спине, потрепал волосы на загривке. Лёньке было никак не прийти в себя, он ревел в одеяло, судорожно хватая ртом воздух.       — Хватит, Лёнь? Или добавить?       Лёнька заставил себя вдохнуть поглубже, перестать плакать. Надо было дернуться, скинуть чужую, ненавистную руку, которая его теперь предательски гладит, но он боялся пошевелиться — зад начинало припекать — прошлый раз от ремня остались синяки, а в этот, наверное, будут кровавые рубцы!       — Какой ты еще ребенок, все-таки! Будешь меня провоцировать, ей-богу ремень возьму, слышишь?       Слезы резко кончились, и Лёнька обернулся: папа сидел рядом, сжимая в руке поясок от махрового халата. Руки сами рванулись к заднице — кожу на попе слегка саднило, видно и мягким поясом можно выдрать, но больно не было. Лёнька обиженно отвернулся.       — Полегчало? — папа усмехнулся.       Сквозь яростное сопение прорвался последний всхлип, Лёнька дернулся, завозился, вставая.       — Ну уж нет, лежи, страдалец! — Отец за шкирку вернул его на место и тут же растрепал волосы на макушке. — Чего сам под ремень-то полез? Неужели так раскаялся?       Сын обиженно молчал, вытирая мокрое лицо об папин пододеяльник. Лежать голым было стыдно, и он, повернувшись на бок, стал натягивать трусы. Отец напоследок хлопнул его ладонью по заднице — и это оказалось больней, чем махровым пояском.       Лёнька встал, застегнул штаны и хотел пройти мимо отца, но тот сгреб его и прижал к груди.       — Котлеты будешь?       — Буду.       — Хорошо тебе хоть самому стыдно! Потому и простил. — Папа, обняв его за плечи, повел на кухню. — Надо вам с Петькой колокольчики на шею вешать, чтобы вы, дураки, не терялись!