менянетинебыло

смотри, как быстро тает снег на светлых волосах

ты к этой боли не привык и что-то тянет вниз

и время, словно тонкий лёд, застыло на часах

ты думал, что тебя спасёт твой глупый экзорцизм?

      Гарри искренне считает себя хорошим мальчиком.       Все вокруг твердят ему аналогичное — он послушно ходит в церковь каждое воскресенье, нервно перебирает чётки, подаренные отцом, когда теряет связующую нить со службой, и уважительно опускает глаза в пол при виде священника.       Но у Гарри есть грех. Маленький, совсем небольшой; что-то вроде пылинки на старом скрипучем шкафу — давно пора бы убрать, да вот рука все никак не дотягивается, вот и остаётся ему сидеть — одному, в тесной пыльной тёмной комнатке и механически зажигать свечи.       Гарри прислушивается ко всем заповедям Господа: он никогда не завидовал, делился последней рубахой с ближним, хотя у самого за пазухой ни гроша; помогал матери по дому, а отцу — на работе, не пьёт, и, уж тем более, не ставит под сомнение собственную веру — Бог и церковь занимает в его сердце особое место.       Но этот противный скрежет на задворках сознания, его маленький секрет, что неприятно царапает изнутри и шепчет всякие непотребства на ухо, подобно Сатане, не даёт ему сомкнуть глаз каждую ночь.       У Гарри есть секрет.       И он дышит.

мне так понравилось, как ты пытался изгонять меня

и кровью на полу чертил защитный знак

и каждый смертный, видя страх, готов тебя понять

но ты один понять не смог, что сделал ты не так

      Всё началось в далеком детстве.       Ему было пять, пока он, повинуясь детским необузданным порывам, пошёл против наставлений родителей — за что был жестоко покаран, конечно же, — и, не желая оставаться дома один, решил проследить, куда идут его дороценные мама и папа.       Ответ привёл его к главной площади.       И тогда он увидел его.       Прибитого к позорному столбу, всего измазанного в саже и запекшейся бурой крови, порванной одежде и тонкими алыми полосами, что рассекали белоснежную спину. Больше всего поразило Гарри то, как он смотрел на толпу — с высоко вздернутым подбородком, пафосом, надменностью, что лилась из каждой капли крови; словно они все были безмозглыми тараканами, муравьями под его сапогом, мозолящей глаза пёстрой декорацией в пьесе.       Это настолько не сочеталось с его детской внешностью, что Гарри не знал, что он вообще испытывает по этому поводу — осуждение и ужас, что должен испытывать, как и остальные, или же то, что против воли испытывал он — слепое восхищение и смесь чего-странного, неуловимого, чего детский разум никак не мог разобрать.       В тот вечер Гарри впервые не раскаялся в своём проступке.

не нужно золотых монет и дорогих камней

до них мне просто дела нет, тебе не убежать

меня пытался подкупить, но я тебя сильней

и жить тебе или умирать - одной лишь мне решать

      Гарри сравнивает годы с юрким быстрым ручейком — они сменяют друг друга так быстро, что он не успевает моргнуть и глазом, как мать одобрительно гладит его по плечу и смахивает подступившие к глазам слёзы. Её мальчику четырнадцать — он уже совсем взрослый, и лишь блеск в его ярких изумрудных глазах, — точно как свежая сочная трава, — не утихает в нём ни на секунду, выдавая его юношескую натуру целиком.       А ещё Гарри по-прежнему ходит на каждую порку некого Тома.       Он узнал это имя в десять лет — и холил и лелеял его как зеницу ока, как самый ценный подарок в его жизни, отчаянно вглядываясь в то, как темнели его глаза с каждым ударом и как крепко сжимались челюсти, не издавая ни звука. Гарри не знает почему, но во время всей этой процессии он испытывал лишь болючие уколы где-то в районе ребёр.       И горькое чувство несправедливости кислотой опаляло его нутро.

забудь заклятья и пойми, что я всего лишь тень

я в каждом вздохе, в темноте, в манящей дымке сна

но ты закрыл глаза и ждал, когда начнётся день

но ты закрыл глаза и ждал, когда придёт весна

      И однажды он увидел его.       С перекошенным от злости лицом, хромающего и шипящего что-то невпопад, прикрывающего глаза от боли, что впиталась в мышцы вместе с ритмичными ударами розгой. Том шёл, вяло опираясь о стену, и его кудри — тёмные волнистые кудри, от которых внутри что-то предательски сжималось, — были измазаны в крови.       Его вишневые искусанные губы шептали что-то невпопад.       Гарри убеждал себя, что это никак не связано с его… отношением к Тому. Он просто следовал заповеди Бога, что вселяла в него надежду и развеивала морок — помогать ближнему своему, потому и спросил дрожащим голосом:       — Я могу вам чем-то помочь, сэр?       Том даже не обернулся.       Укол разочарования стал настолько ощутимым, что Гарри, набрав в лёгкие побольше воздуха, громко спросил, своим голосом рассекая тишину безлюдного переулка:       — Том, вам нужна помощь?       Вот оно.       Юноша резко останавливается, словно кто-то в одно мгновение щёлкнул пальцами перед его лицом, выдернув из коматоза и, нахмурив брови, ядовито бросает через плечо:       — Проваливай.       И продолжает идти.       В Гарри было всего одно качество, за которое его ругала мать и за которое ему доставалось в детстве отцовским ремнём — упрямство. И поэтому он, значительно ускоряя шаг, в несколько секунд оказался с мальчиком, который порой казался ему плодом собственного воображения — настолько нереальным и призрачным тот ему представлялся.       Гарри чувствует, как ладони начинают предательски потеть, а горло нечто тяжелое сжимает в тиски, потому, прочистив горло, деланно уверенно произносит:       — Тебе нужна помощь.       На крохотный миг Гарри чувствует обжигающую вспышку стыда, перемешанного со смущением — он всегда был человеком вежливости, — но это чувство тут же отходит на второй план, когда Том, резко поднимая взгляд, сощуривается и отчего-то устало произносит:       — Может, и нужна.

мне так понравилось, как ты пытался изгонять меня

но ты стоял один, в хрустальной тишине

и снег застыл, часы бегут, я буду повторять

когда-нибудь настанет час, ты сам придёшь ко мне

      Гарри не знает, когда его странные сеансы “помощи” начинают перетекать в нечто более интимное — быть может, когда он, под предупреждающим взглядом Тома, что напоминал ему дикого зверька, обрабатывал ему раны? Или, быть может, когда Гарри свои последние деньги оставлял в лавке у знахаря? Или, все-таки, когда Том наконец засыпал тревожным сном, Гарри садился на колени перед его кроватью и лихорадочно шептал молитвы и, не сдерживаясь, пытался пригладить необузданные волосы, невесомо целуя в уголок рта.       Или когда Том, неожиданно широко распахивая глаза, почти жадно, дико притягивал его к себе для более жесткого поцелуя? Когда по-собственнически сминал губы, оттягивал голову назад, осыпая нежными поцелуями тонкую шею, плавно щёлкал застежкой ремня и хищно, практически коварно отодвигал резинку трусов, в то время как сам Гарри был ни сном, ни духом о его вопиюще похотливых действиях, что так сильно идут вразрез с заповедями излюбленной Библии?       В ту ночь Гарри впервые окунулся в грех.       И впервые он не пришёл раскаяться.