менянетинебыло

Вещи, которые не должны были быть услышаны.

      Ветер треплет ярко рыжие волосы.       Из-за серости они кажутся почти ядовитыми — серое небо, серая утоптанная земля под ногами, тусклый деревянный корабль, такой же не особо выделяющийся парус. Рон со своими веснушками, брызженными по всему лицу невпопад, выглядит как потерявшийся ребенок в супермаркете или заблудший человек, по ошибке открывший не ту дверь, настолько он выделяется. Нет, даже не так.       Собственная мысль горчит на языке.       Настолько он не вписывается.       Холод отрезвляюще заползает за шиворот свитера, любовного связанного миссис Уизли.       Глаза упрямо упираются в компанию людей, неподалёку стоящую на берегу. По сравнению со всеми этими жилистыми парнями, облаченными в ярко-красную форму с мехом, он выглядит несуразно — Гермиона даже сказала бы, что смешно; как клоун-аниматор, спутавший чей-то детский день рождения и Турнир, — и эта мысль так больно жжет, что Рону на мгновение чудится, как жесткая колючая вязка задевает несуществующие ожоги. Он несколько раз моргает, пытаясь выцепить чью-то бритую голову, чувствуя, как внутри все сжимается в диком спазме. Руки, несмотря на низость температур, становятся предательски скользкими.       Когда он находит его, то ему кажется, что лучше бы он вообще ничего не находил. Увиденное оглушает. Бьет набатом по голове, выливает ушат кипятка, а после — ледяной воды, а когда рот слегка приоткрывается, намереваясь заглотнуть кислород, он чувствует, как все внутри перестает существовать.       Вот так просто.       По щелчку.       Они сталкиваются взглядами.       Гермиона, стоящая рядом с ним, продолжает что-то там говорить — то ли про проект, то ли про литературу на лето, Рону абсолютно плевать, если честно, — он просто пялится на чертового Виктора Крама в ответ так жадно, что в одно мгновение кажется, что это просто тупая галлюнация. Не существующая, ничего не значащая и ни черта не помогающая сохранить крупицы оставшейся нормальной жизни. Ну, той, где он вставал по утрам, шутил над гнездом Симуса на голове и ненарочно засматривался на участников сборных по квиддичу. Ничего необычного, верно?       Обычная жизнь обычного подростка, таких сотни, если не тысячи, и в совокупности они походят на вечно снующих туда-сюда муравьев.       Крам взгляда не отводит.       Рон смотрит на него так, будто самолично отправляет на казнь, с кричащим во всю глотку примечанием о том, что больше они не увидятся. Словно когда он сядет на ебучий корабль, он просто-напросто умрет — вполне возможно, что его задушат даже херовы чувства Рона, сбежавшие с поводка и вцепившиеся ему в горло. Он хоронит его чрезмерную суровость в своей груди — где-то под отчаянно бьющимся сердцем, — и улыбается. Криво так, надломлено. Словно если Крам прямо сейчас моргнет, Рон не выдержит и просто расплачется, как маленький мальчик.       Как человек, чьи чувства задавили одним шагом тяжелого армейского ботинка.       Когда Виктор уже намеревается повернуть голову, чтобы разорвать зрительный контакт, с пересохших губ срываются слова, напоминающие изящную точку:       — Я буду скучать.       И широко распахивает глаза.       Потому что Виктор Крам все ещё не отводит взгляд.       А слегка улыбается. Лаванда бы закатила глаза и сказала, что так ухмыляются самодовольные болваны, но Рон не причисляет Виктора ни к самовлюбленным, ни к болванам, но что-то в нём с противным треском ломается, когда один уголок его губ приподнимается вверх.       Когда он читает его фразу по губам, то кажется, словно он наконец получил священный глоток воды после самого долгого путешествия в пустыне.       — Я тоже.       Кончики его ушей сочетаются с цветом его волос.