расти здоровым, мой цветок

Сынмин доходит до кофейни, поправляет берет и толкает дверь. Приятное «дзинь» сопровождает его внутрь, а в нос сразу закрадывается бархатистый запах кофейных зерен. Становится легче дышать. За барной стойкой стоит бариста, как всегда в телефон уткнувшись, на его лицо падает искусственное освещение, теплое лишь из-за золотистого цвета. Помещение оформлено в винтажном стиле, просто и скромно, и совсем не мешает, что этот укромный уголок никогда не кипит от жизни. Сынмину так нравится. В короткие дни, такие редкие, он всегда может найти компанию в тарахтении кофемолки, знакомых песнях и приятной улыбке молодого альфы; как и в дни, когда Хенджин пропускает тренировки. — Новый бейдж? — Сынмин, подойдя к бариста, задерживает взгляд на кривоватом, но милом рисунке лисы рядом с «Чонин». — Угу, — младший даже не поднимает голову, наглец такой, — старый украли. Что? Сынмина словно холодной водой окатывает, и тревога начинает рвать когтями изнутри. — Украли? Что-то случилось? С тобой все хорошо? — Боже, хен, — Чонин убирает телефон и улыбается, в глазах играет хитрый огонек, — тебя так легко провести. Все нормально. Просто поменять захотелось. Сынмин хмурится, не находя сил даже на упрек, пока тревога скупо дотлевает внутри. Он слегка злится на себя, когда расслабляется в считанные минуты, глядя на чужую улыбку. Некоторые вещи невозможно полностью искоренить. — Глянь в меню. У нас есть пара новинок, — сияет альфа, но, к его разочарованию, старший мотает головой. — Ну хе-ен, нельзя постоянно одно и то же брать. — Тебе не удастся подсадить меня на сахар, Ян Чонин. — Поговорю сегодня с менеджером, когда она придет… Надо уже поднять цену за американо со льдом. Сынмин украдкой улыбается и садится за барную стойку. Стул высокий и жутко неудобный, но он не променял бы его ни на какой другой. Чонин привычно начинает жаловаться на школу и младшего брата, непослушного, а Сынмин советы раздает; как должен делать хен, кто опытный и мудрый (старается быть). Альфа также ругает его за темные круги под глазами, негодуя и не понимая, как подобное может быть неотъемлемой частью взрослой жизни. — Если это так — я отказываюсь взрослеть. Сынмину хочется взъерошить его волосы. Изредка звенит колокольчик, прерывая их перепалки. Вслушиваясь в заказы, Сынмин, попивая свой кислый кофе, раз за разом удивляется, как можно употреблять столько сахара; и разглядывает декоративные цветы перед собой, новые, разноцветные. Интересно, как они называются. Он видит парня, кто всегда приходит в одно и то же время, заказывает двойной эспрессо и напитки, названия которых Сынмин не хочет запоминать, слишком длинные. Чонин приветствует его радостным «Чан хен!», каждый раз одаряя широкой улыбкой. Складывается впечатление, что они хорошо ладят. Сынмин не спрашивает, не его дело. Он прощается с младшим, желая тому успеха с экзаменом на следующей неделе, и выходит из уютного тепла на мороз, что в лицо дует ветром. Погода не из лучших, но он решает пройтись до дома. Надо двигаться, вечно же на стуле перед монитором. Голова снова болит — ее надо проветрить —, как и спина, потому что прошлой ночью он целый час горбился над унитазом. Желудок наверняка уже напоминает старый изюм. Он не совсем в порядке, но ему очень страшно это признавать. Вина в происходящем — его собственная, ибо лишь последний дурак станет так резко увеличивать дозу супрессантов. Так безрассудно, необдуманно, так насильственно. Он тихо фыркает в шарф. Подумай логически — супрессанты не витаминчики, укрепляющие ногти и делающие волосы гладкими и блестящими, а кожу чистой. Нет. Сынмин прекрасно знает, какой ущерб они наносят, и он благодарен, что так легко отделался: столько же бессонных ночей провел на форумах, читая рассказы людей, разделяющих его историю; и среди них были такие невообразимые и душераздирающие, что даже сейчас при одной лишь мысли табун мурашек идет по коже. Супрессанты подкармливают его тревогу и отравляют ум подавляющими и жестокими мыслями. И без этого никак. Нужно расценивать это как плату за жизнь, на которую он не имеет права. Сынмин понимает это, понимает, понимает, понимает, и принимает. Совсем расклеился в последнее время. Он слишком резко встает со скамьи и шатается, когда перед глазами темнеет, поправляет берет и осматривается. Никто не заметил, все слишком заняты чем-то своим в этом хмуром парке. С обеих сторон дороги растут цветы, уже подсохшие и вялые. Может, Чонин был прав — ему действительно не помешало бы немного сахара. Точно. В следующий раз он обязательно закажет что-то эдакое. Прямо как у тех ребят, оживленно болтающих на скамейке. Он узнает смех одного из них слишком поздно, чтобы развернуться и сделать вид, что не заметил. — Сынмин! Тем более, когда Хенджин зовет его по имени на весь парк. — Привет, — подходя к омеге (и двумя незнакомцам), он прячет руки в карманы и вежливо улыбается. Непривычно видеть Хенджина в шапке, без двух непослушных прядей, падающих на его светящиеся глаза. — Ты сегодня раньше закончил? Завидую, у нас вот завал полный, поэтому в зале не были. Вот только час назад освободились. Так еще и профессор — тот, о котором я тебе рассказывал, нам сказал… Сынмин проглатывает вину. Он понятия не имеет, о каком профессоре идет речь. Закончив тираду, старший представляет своих друзей: веснушчатый, Феликс, дарит Сынмину улыбку, которую сложно назвать неискренней; Минхо же рассматривает его с ног до головы, кивает и продолжает попивать свой кофе. Серьезный такой, под его тяжелым взглядом становится неудобно. — Хенджин показал мне вашу хореографию, — говорит Сынмин чисто из вежливости. — И как тебе? — спрашивает Феликс, шире улыбаясь. — Динамично. Браво, Ким Сынмин, очень оригинально. — Как и задумал мой гений, — Минхо произносит это, откинувшись назад и улыбаясь. — Хенджин нам все уши прожужжал про тебя. Названый издает удивленный звук и тараторит что-то в роде «он мне с техникой помогал!», а Минхо, не обращая на него внимания, с неожиданным энтузиазмом начинает расспрашивать Сынмина о его работе. Между ними завязывается короткая беседа, и протекает медленно, вполне себе типично. Но его не отпускает чувство, что Минхо ему не доверяет. — У нас сегодня вечер суши. Ты можешь присоединиться, если не занят. Хенджин смотрит выжидающе, но Сынмин оказывается занят, очень-очень занят (не ожидал, удивился, запаниковал и откровенно струсил). Они прощаются как-то напряженно, как кажется Сынмину, и по дороге домой он задается вопросом, когда в последний раз ел суши. Когда в последний раз был в ресторане или кафе, не считая кофейни в потаенном уголке города. Когда завтракал, обедал или ужинал не в одиночестве с кем-то. Сам удивляется собственным мыслям. Почему Хенджин вообще попытался пригласить его? Они, по сути, друг другу никто. Но с другой стороны он понимает, что именно так друзей и находят. Друзья. Сынмин хмурится. Нет, нет, нет, Хенджин говорил, что у них на проект два месяца. Первый уже подходит к концу, так что старший неизбежно уйдет, оставляя лишь контакт в телефоне и ноющее чувство в груди на память. Он понимает, что именно из-за такого настроя его квартира тихая, а простыни холодные, но менять что-то уже слишком поздно. А дома его действительно ожидает стопка бумажек.

🌸🌸🌸

В конце следующей недели Хенджин тащит его в кафе. Сынмин не понимает, как он позволил подобному случиться… ладно, понимает, прекрасно даже осознает, что не в праве был отказать старшему, кто губы поджал и так умоляюще смотрел, что воздух меж ними в любой момент готов был взорваться горечью. Знает, за какие ниточки дергать. Сынмин вздыхает и собирает вещи в сумку. Безвольная марионетка, так он себя ощущает. Он также не может подавить чувство постыдной радости, но наказывает себе не строить лишних надежд. — … я ему говорю, что в этой части движения наоборот мягче нужно делать, в контраст к музыке, а он мне — нет, будет странно выглядеть. Еще на мой батри наехал, а сам то точку толком держать не умеет… Ты как считаешь? Сынмин понятия не имеет, о чем он. — Думаю, нужно не бояться экспериментировать. Вытащить зрителя из удобной рутины. — Вот и я о том же! — Хенджин, радуясь, легонько бьет его в плечо. Привычка такая, одна из многих, милых. — А говорил, что не разбираешься в танцах. Сынмин умеет говорить то, что от него хотят слышать. Они идут по улице, что кажется очень, очень знакомой… до Сынмина слишком поздно доходит, куда Хенджин его ведет. — Джинни хен!.. Сынмин? — Чонин застывает с тряпкой в руке, улыбается, выпучив на них, нет, на Хенджина глаза. — Все-таки уговорил? Омега ярко краснеет, и взгляд его бегает меж ними, чересчур обескураженный для подобной ситуации. Мир маленький, их городок тем более. Сынмин здоровается с альфой и идет к барной стойке, стараясь вести себя как ни в чем не бывало, несмотря на обилие вопросов и свои пылающие щеки. У окна за ноутбуком сидит девушка, единственный посетитель, тихое «клац, клац, клац» играет на фоне вместе с музыкой. — Я иногда захожу сюда после работы, если время есть, — говорит он рядом ставшему Хенджину. — Я знаю. Что бы это ни значило. Пока он читает меню над рыжей головой бариста, ничего толком не понимая, Хенджин заводит с альфой непринужденный разговор. Знакомы ли они? Глупый вопрос, конечно знакомы. Друзья? Точно в хороших отношениях. — То есть ты никогда не пробовал фраппучино? Обязательно должен! Хенджин буквально вибрирует на месте, выглядя так, будто уже находится на второй стадии сахарной лихорадки. Ему невозможно отказать. — Раз уж на то пошло… мне одну фраппучино. — Один фраппучино сию секунду, — Чонин ему подмигивает, победно улыбаясь. — В честь такого события угощу тебя бесплатной печенькой. — Не верь ему, в прошлый раз он подсунул мне старый сухарь. — Утром выпечка всегда свежая, а ты пришел под самое закрытие. Сынмин вслушивается в их перепалку, беззлобную и какую-то… естественную? Он не особо на этом зацикливается. На подносе Хенджина оказывается гора пышных, румяных панкейков, присыпанных сахарной пудрой и… — Корицей, — он улыбается и открывает баночку с джемом, такой счастливый на вид. Сынмину это поднимает настроение, и он вспоминает, что они, вообще-то, хотели перекусить. Он мысленно вздыхает, глядя на свой пластиковый стаканчик с горой взбитых сливок и огромным количеством сиропа: этого и на обед и на ужин хватит. Их беседа внезапно обрывается, когда Хенджин замирает, вилка в одной руке, нож в другой. Что-то тяжелое виснет в воздухе, что-то горькое вот-вот даст о себе знать. — Сынмин, я… прости, я совсем заговорился с Чонином, забыл вообще, что ты… что мы хотели… Конечно же. Это заботливое и сердечное, желающее всех приголубить и осчастливить — вот оно, прямо перед ним, кровью приливает к щекам старшего и заставляет его глаза нездорово блестеть. И запах, боже, этот горечью отравленный запах; мазь его блокирует, не давая воздух губить, но Сынмин все равно чувствует его. Чувствует кожей, чувствует на подсознательном уровне, как горюет и нуждается в поддержке другой омега, как его собственный метается в груди, скребется и воет: выпусти, дай волю, дай успокоить и приголубить, Хенджину же неуютно, больно, мне больно, ты делаешь мне больно… — Хенджин, — он тянется к руке старшего, — я специально себе ничего не заказал. Мне хватит этого на целый день, — кивает в сторону стаканчика. — Не говори так… — Хенджин дует губы, привычно (все хорошо, хорошо). — У тебя на обед только бутерброд всухомятку был. Ты должен что-то покушать. — Твои панкейки выглядят очень неплохо. Он тут же кусает себя за язык. Зачем, зачем он это сказал? Это очень нагло и неправильно, так просить еду, когда тебе не предлагали, это плохо, плохо, плохо. Хенджин стоит у барной стойки, что-то говоря, и перед Сынмином вскоре оказывается тарелка. На ней появляется один, два — «спасибо, мне хватит», — три панкейка. Старший протягивает ему вилку и нож и так, так выжидающе смотрит, с некой надеждой в теплом взгляде. Можно лишь представить, насколько это для него важно, чтобы приняли и довольными остались. Сынмин отрезает себе большой кусок, жует и старается не морщиться от того, насколько сладко; и ему, как бы, так нравится, что панкейк за считанные секунды исчезает с тарелки. — Ну как? — Вкусно. Хенджин светится в ответ. «От счастья», отзывается где-то в собственном омуте, глядя в глаза напротив. Второй панкейк он осиливает еле-еле. — Ты знаком с Чонином? — В одной школе учились, — кивает Хенджин. — На курсе рисования встретились. Он бросил сразу, потому что руки у него из одного места. Но потом оказалось, что у нас общие знакомые — Феликс, например, если ты помнишь. С тех пор мелкий висит у меня на шее, — он улыбается, наверняка млея от теплых воспоминаний. — Ты рисуешь? — Ну… да. Хобби. «Хобби» Хенджин также называл танцы, что дает Сынмину повод предполагать, что он очень хорошо рисует. — Я тоже на рисование в школе ходил. И на уроки вокала. Бросил, правда, быстро… — он тянется к своему стаканчику и быстро добавляет: — Времени совсем не оставалось на учебу. — Ты умеешь петь? Уголок губ дергается. Сынмин делает пробный глоток своего кофе и на секунду умирает из-за изобилия сахара. — Нет. Научился бы, наверное, если бы не бросил. Он вспоминает свои самые смешные и неловкие школьные истории, чтобы разрядить обстановку. Получается на ура: Хенджин заливисто смеется, и Сынмин ловит себя на том, что сам искренне улыбается, вслушиваясь в смех старшего, к которому так уже привык. В какой-то момент девушка с ноутбуком уходит, вежливо попрощавшись, и за их маленьким столиком оказывается третий стул — Чонин оказывается, с упаковкой сока в руках и трубочкой во рту. — Да не так все было! Хенджин отмахивается от сказанного альфой и продолжает рассказ, сам себя перебивая смехом; и после отходит в сторонку, чтобы ответить на звонок. Сынмин подвигает свой стаканчик к альфе, спрашивая: — Хочешь? Чонин хитро улыбается, зажав трубочку меж зубов, и говорит: — Не-а, спасибо. Не люблю кофе. Это выбивает из Сынмина громкий смех. Совсем неожиданно, особенно для него самого. Он ловит себя на том, что задерживает на Хенджине взгляд, когда тот возвращается. Ведь именно в этот момент, среди приглушенной музыки, запаха кофе в воздухе и непринужденных разговоров, старший смеется и выглядит ярким, светящимся, живым. А в глазах его играет что-то до боли знакомое, мешаясь с теплом, от которого Сынмин прячется, опуская голову и краснея, понимая… что…