Кукурузный точильщик

Не спалось. И не срасталось. Джим сминает пальцами развертку последнего тупикового уравнения и отправляет в корзину проекцию уже четвертого варианта циклограммы фазирования. Он упирался в энерго-весовые характеристики — и все тут. Может, если на свежую голову… Но нервное перевозбуждение до сих пор держалось такое, что сна ни в одном глазу, даже если лечь. Хорошо хоть Спока срубило. Они ввалились в дом на рассвете полумертвые от усталости и рухнули на кровать, не раздеваясь. Спок сунулся было со своими пассами подчистить их узовый секвестр, как и обещал, но Кирк прогнал его руку: «Потом. Все потом — спим». Как бы не так. Джим проворочался под вулканским боком с час, слушая чужое мерное сердцебиение под мигреневые высверливания виска разошедшимся точильщиком — и встал, тихонько притворив за собой дверь. В полном коматозе принял душ, а после битый час колдовал над репликатором, пока не добился наконец выдачи вполне сносного на вкус кофе. На радостях выгулял корвет, на обратной дороге не преминув учинить небольшой саботаж в гараже. Чутка переусердствовал с монтажом карниза для штор и объемами заказа кукурузы на душу проживающего в этом доме населения, после чего с чувством выполненного долга открыл рабочий терминал и плотно зашторил утро, которое выдалось более чем продуктивным. Еще бы с транспортаторным блоком хотя бы на одну ступень продвинуться, чтобы помочь ребятам в инженерном… Кирк устало мнет переносицу и вяло подумывает, не сделать ли себе третью чашку кофе, когда слышит от дверей: — Джим, перед уходом мне нужно… — Что ты об этом думаешь? — перебивает Кирк, не поворачивая головы. При этом боковым зрением он успевает цепко обежать вулканца взглядом. Отметив для себя и поздоровевший цвет лица. И безукоризненно (без единой морщинки) и в то же время вопиюще неправильно (без единой нашивки на обшлагах) сидящий на Споке китель, в котором тот был вчера. И так не вяжущийся с похоронной торжественностью мундира ремень преподавательского портфеля, буднично перечеркивающий плечо. — Я думаю, гражданским лицам недопустимо видеть засекреченные чертежи звездолета любого класса, а уж тем более класса «Конституция». — Ой, да просто поди сюда, гражданский ты мой, — отмахивается Джим и от регламента, и от очередных проводов (хватит с него, напровожался уже), запустив в сторону вошедшего несколько вариаций сборки транспортатора с подсвеченными уязвимостями в энергетических звеньях. — Смотри, вот тут три черновых варианта, четыре даже, — Кирк на лету делится доступами к файловым наработкам. — Первый может функционировать только в условиях стационарной орбиты. Второй крадет у Энти мощность. Третий с четвертым вообще ни к черту — они гарантированно ведут к взрыву в отсеке после часа работы… Как мне не угробить экипаж и внедрить твою идею с переключением грузового транспортатора на подъем представителей любой расы в случае ЧС с учетом предстоящих модификаций в этом, этом и том узлах? Кирк еще не договорил, а тонкие, умные пальцы уже подозвали к себе, уже подхватили трехмерную проекцию (нет, не проекцию — искушение, чистейшее искушение для разума, обожающего решать неразрешимые головоломки) и принялись перебирать формулы, схемы и производные, будто струны вулканской каатиры. Джим засматривается на их игру. А Спок наконец-то берет себя в руки и возвращает владельцу вирт-ключ, но не взгляд, намертво прикипевший к уравнениям, вычислениям и чертежам. — Я не отказываю в содействии, но если тебя интересует мнение независимого консультанта, следует запросить его по всей формуле у Адмиралтейства. Вот ведь строптивец! — А что, если я спрашиваю тебя не как эксперта? — не отрывая глаз от окна рабочей программы, очень ровно осведомляется Кирк, мысленно костыря себя при этом на все лады: «Что ж ты делаешь, говнюк? С ним нельзя так, больше — нельзя. Не после вчерашнего, когда он с тобой в открытую и все карты на стол, а ты…» — Повтори. — Что, если я спрашиваю того, с кем был связан? Это запрещенный прием. Подлый и гнусный. Манипуляция — из арсенала самых безжалостных. Они оба об этом знают. Как знают и то, что она сработает. — А ты выучился быть жесток, — в итоге холодно констатирует Спок. — Девять жизней, — веско напоминает Джим, подступая вплотную и отвечая прямо в глаза. — Девять.

***

— Эврика! — вопит Кирк спустя шесть часов напряженной совместной работы. — Вот тут — это же гениально! Скотти с инженерным тебя канонизируют… Хуже того — расцелуют, и я даже не стану этому препятствовать! И как я сам об этом не подумал?! Это же очевидно! Джим ликует и неистовствует. И не верит своему везению. Он не рассчитывал получить жизнеспособное решение в моменте. Получить столько удовольствия от совместного брейнсторминга. И вот так запросто заполучить лучшего в мире старпо… — Подумал, — не покупается вулканец, вмиг развеивая вербовочные капитанские иллюзии. В глазах напротив по-прежнему угадывалась сталь под стать цвету мундира, ничуть не смягченная непритворным восторгом и искренней благодарностью триумфирующего напарника. — Ты и без меня знал, как нужно, ровно до этого интеграла. Все это время ты меня испытывал? Кирк делает глубокий, очень глубокий вдох, в равной мере блаженствуя и досадуя со своего разоблачения. А чего он, собственно, ждал, разыгрывая партию с оппонентом, чья проницательность делалась просто дьявольски невулканской во всем, что касалось Джима? На что рассчитывал после всех этих лет, исполненных взаимных недомолвок и обоюдного читерства? Хотя все равно было обидно: его восхищение чужим гением и признательность вовсе не были наигранными. — Испытывать хорошо звездолеты — они из дюрания. А ты живой, — Кирк упрямо складывает руки на груди, отказываясь признать, что рекрутер в его лице и вправду только что потерпел сокрушительнейшее фиаско. — И ты снова хочешь летать. Станешь отрицать? Вулканец не отрицает. Скорее порицает. Всем своим видом, непреклонным и обличительным. — Чего ты добиваешься, Джим? — Для начала? Вернуть тебя звездам. А после вернуть звезды тебе. Спок смотрит долго — вечность. А затем: — Нет. — Отказываешь мне во второй раз? — Кирк прищуривается. Ему почудилось или он уловил в голосе предвестие ультимативных нот? — Именно, — подтверждает этот вулканкий спесивец, не изменяя своему фирменному лапидарному стилю. Значит, вот как? Все или ничего? — И какая же, позволь спросить, причина на этот раз? — напряженно всматривается-вслушивается Кирк, ища подтверждения своей догадке. — Сейчас Джим и капитан — одно и то же лицо. Не нужно выбирать, чью задницу спасать в случае чего. Кажется, эту причину ты называл мне среди прочих не далее как позавчера? — Верно, — непроницаемо ответствует Спок. Спокойный и отрешенный настолько же, насколько Кирк сейчас чувствовал себя взвинченным. — И все же я говорю тебе «нет». — Черт возьми, но почему? — не выдерживает Джим, в сердцах сметая проекцию. — Почему ты не хочешь стать моим Первым?! — «Первым»? Для нас обоих очевидно, что первым мне никогда не быть. Не так ли?.. Джеймс. Джеймс. Этим именем звал его только Пайк. И это пат: ходов — ни плохих, ни хороших — больше не осталось. И то ли в подтверждение этой мысли, то ли для пущего драматизма свернутая программа, так и не дождавшись никаких дальнейших распоряжений от присутствующих, выбирает именно этот момент, чтобы перейти в спящий режим и погрузить комнату в кромешную темноту. И как этот метафорический занавес трактовать? Как намек от Вселенной, чтобы Кирк, который в очередной раз облажался, наконец уже отступился и оставил в покое идеального кандидата на должность первого офицера ЮСС «Энтерпрайз»? Да черта с два! Он еще ни разу не сдавался без боя. И сейчас не станет. Не станет! Невзирая на чужую клятую принципиальность, злопамятность и нежелание уступить в первую очередь себе же ради собственного блага. А потому да будет свет. Отрывистая команда запускает с кончиков пальцев проекцию фоновой заставки с каруселью родного звездного неба с его пропастями тьмы, скопищами света и толченым льдистым крошевом Млечного пути, разметанным по чернильным пустошам. Джим отчего-то уверен, что мурашным ознобом сейчас озимило загривок не ему одному, как всегда бывает, когда ощущаешь, что над головой разверзлась и дышит бездна, древнее, мудрее и безжалостнее которой нет никого и ничего… Пусть даже сейчас по стенам и потолку циркулировал искусственный ее аналог. — Что ж, давай подытожим: ты так и не простил мне «первенства» Криса. Я не могу простить вам обоим друг друга. И что дальше? Все, тупик? И Кирк, наверное, признал бы расклад таковым. Если бы не видел, каким тоскливым и жадным — ненаедным — взором Спок смотрел сейчас вслед Эпсилону Эридана… Прости, но я не могу позволить тебе ускользнуть во второй раз. Третьего шанса у меня точно не будет. — Знаешь, как мы еще в древности прозвали твою звезду? Rán. Что человечество смыслило тогда в коварных чудовищах, насылавших волну за волной, дабы утянуть в свои сети лучших из моряков, уподобить их себе? Перед тобой чудовище, Спок. Потому что вот уже шесть лет я пытаюсь поймать в свои сети тебя, то и дело выскальзывая из твоих. Ты — ты так хочешь меня целиком, безраздельно, при себе и только на привязи. Так жаждешь спасти от хаоса и защитить от эшелона мертвецов, что не прощаешь компромиссов, не допускаешь полутонов, не видишь за этим других своих витальных желаний и устремлений, — Джим коротко взмахивает рукой и расчетливо останавливает галактическую круговерть ровно на созвездии Эридана и трех его солнцах, которым больше никогда не согреть Вулкан... — Да прозрей же наконец! Ты венчан с космосом, не со мной! С этим жутким, равнодушным, непостижимым и чудовищно прекрасным монстром, который продолжит убивать и одаривать, отнимать и испытывать. Который изо дня в день будет заставлять жить и чувствовать в полный рост. И принуждать делать шаг шире, еще шире, чем вчера, открывая тебе про тебя же такое, рядом с чем загадки Вселенной покажутся ясельными бирюльками. Потому что это последний рубеж самопознания. Ничто в целом свете не бросит тебе вызова грандиознее!.. «Только ты». Кирк слышит это внутренним слухом. По связи, которой больше вроде как нет. Надломом в них обоих, который есть. И с Джима враз облетает весь хмель; он осекается на полуслове и трезвеет. …У спинки стула очень заземляюще и прозаически чернеет портфель — якорем против упоенного полета фантазий. И под его зримой и такой вещной тяжестью Кирк отпускает наконец звезды, возвращая им движение, а себе — хоть какое-то подобие здравомыслия. Какое сегодня число, запоздало спохватывается Джим. Третье? У Спока ведь уже должны были начаться занятия. Из-за пон-фарра, возни с Кирком и панихиды он вынужден был взять отгулы, это понятно. Но сейчас все мыслимые и немыслимые сроки вышли. Пора отпускать его обратно — к боготворящим своего преподавателя студентам, к истосковавшейся по своему изыскателю научной деятельности. К Пайку, в конце концов, в нормальную обывательскую стабильность, с орбиты которой Кирк по прихоти пытался его сорвать. Господи боже, в самом деле, с чем Джим замыслил тягаться? Какой еще последний рубеж вздумал пропагандировать — тот самый, за которым сплошные опасности и смерти? «Исследования неизвестных доселе миров, открытие новых форм жизни и цивилизаций…» Бога ради, открытия можно делать и на Земле. А все его жалкие агитлозунги и воззвания к походам туда, куда не ступала нога человека — всего лишь блажь и спесь, не более. Извечное его сиротство и закоренелый страх маленького мальчика не сдюжить с миражами и войдами, оказаться не атлантом и остаться один на один с абсолютом космической пустоты… — Как ты справляешься без этого? — тихо и больше не пересиливая взглядом взгляд спрашивает человек в нем наконец. — Без чего? — Джим наблюдает невиданное: вдовью вулканскую усмешку, заглубившую и без того горькую складку у рта. — Без Кристофера? Без связи? Без звезд? Стыд, которым затапливает Кирка, не дает вымолвить ни слова. Ему остается только надеяться, что ответ будет, каким бы он ни был. — Как если знать, что Вулкан цел, но ты все равно никогда не попадешь домой. Получай. Это ты хотел услышать? А выдержишь? Кирк примеряет ношу. До нее расти и расти… — Прости, — Джим совершает несколько вязких, непреодолимых шагов против течения Млечной реки и замирает. — У меня нет никакого права, и на это — тоже. Он тянется и оборачивает Спока собой, чувствуя его несгибаемую хрупкость, его бронированную уязвимость — всесильную против кого и чего угодно и беззащитную лишь против него, Джима. — Я не хочу ломать тебя или удерживать. Но и отпустить не представляю как. Потому что знаю, где твое истинное место. Вернись. Вернись в Звездный Флот. А с остальным мы со временем как-нибудь разберемся. Но даже если и нет, неужели вот это, — Кирк чуть отстраняется, но только чтобы тронуть эмблему Звездного Флота на груди, эту единственную нашивку, что дозволено иметь преподавательскому составу резерва. А после указать на медленно, извечно проплывающую звездную колыбель над ними, — не важнее нас с тобою? Вулканец стоит с опущенными руками. Стоит неподвижно, и вся его поза — однозначное, однополярное «нет», за которое не пробиться, не процарапаться, не прорваться ни с какими спасательными отрядами. Значит, вот он, второй после Реи урок, который на последнем году пятилетней миссии наконец-то предстоит усвоить одному заносчивому желторотому кадету? Не при каждом сценарии победа возможна. И похоже, Джим только что проиграл Споку Спока, отказавшись поставить на кон себя и пообещать тому вместе, навеки, с гарантиями и под роспись уз… Нужно уметь принимать поражение. Так почему Кирк не может даже теперь, в момент самого ясного, самого пронзительного озарения? Почему вместо этого он говорит все торопливее, все отчаяннее, отказываясь признать, что смена тактики уже ничего не даст? — Тут Бисти заходила. У них, оказывается, есть курьерская доставка, ты знал? Так что я там ужин внизу… И чай… хотя, наверное, уже перестоял. Ты пьешь крепкий? Еще прикрутил карнизную перекладину и обвалил пол стены в процессе, представляешь? Поразительно, как ты не проснулся от грохота. И твой подарок, кажется, сломал. Зато репликатор теперь работает без сбоев — я довыправил. Ты посмотришь? Машину. И стену. И на меня? Минует гектосекунда. Минуют эоны времен, пока Спок наконец не поднимает глаза. И не поднимает руки, чтобы сомкнуть их вокруг Джима. Так обнимают чудовище. Так благословляют неизбежность или то, что тебя в итоге уничтожит. Так цепляются за надежду, когда больше не за что. — Ты сказал «со временем». Сколько тебе нужно, чтобы разобраться с тем, чего ты хочешь от меня… от нас на самом деле? Что Джим мог на это ответить? Вечность? Спок не примет такого ответа. Три года предстоящей миссии? Стал бы сам Джим ждать кого-то так долго? Еще неделю? А толку, если за прошедшую он так и не разобрался ни с собой, ни с тем, как относиться к тому, как Спок относится к нему и как все это соотносится с тем, что они вроде как пара с Пайком. Сколько бы времени Кирк себе ни выторговал, все равно его будет недостаточно, чтобы распутать все это, так что к черту. — Столько, сколько ты нам отмеришь. — Значит, до конца твоего отпуска, — постановляет Спок. Джим тяжело сглатывает, но не спорит. — А теперь я хочу, чтобы ты лег и проспал не менее десяти часов. — Но… — Я никуда не денусь. Когда ты проснешься, я все еще буду здесь. «До конца твоего отпуска… до конца твоего… до конца» — горячей болью токает и ворочается у Джима под черепом, скрежещет под подушкой и доносится из-под каждой половицы в спальне. Что ж, по-видимому, у точильщика появилась еще одна страшная песнь, чтобы мучить и изводить его разнообразия для не отзвуками пережитого, а мозжащим предчувствием в самых костях. Пророческой правдой, из-за которой ломило ось позвоночника и где-то вне тела ныл наконец-то правильным образом срастающийся перелом их судеб...