Remedia Amoris

             Неужели Феликс его игнорирует?       Джисон смотрит в экран сотового, на отправленную ещё на смене картинку из паблика с сомнительным юмором. Сообщение помечено как доставленное, но не прочитанное, поросшее махровым безразличием. Ровно как и брошенное чуть позднее «Фел, ты живой?». Джисон видит, что абонент заходит в сеть, причем не так давно, однако, по неочевидной причине, не решается заглянуть в диалог. Всё ли у него в порядке? Стоит ли ему позвонить?       Джисон кидает взгляд через плечо. На лазанью, уютно согревающуюся в духовом шкафу. Ему бы не помешал совет друга, однако волнение за Феликса и странная меланхолия, вызванная отъездом Черён, притупляют первостепенную причину невроза. Быть может, Джисон пытается эскапировать в иные зоны мыслей, дабы не сталкиваться с главным? Минхо. Одно имя повергает человечков, стоящих у руля деструктивной личности, в ужас; это желание избавиться от прошлого, запереть на чердаке вместе с несбывшимся будущем, перекликается с жаждой переплетать пальцы до конца их собственной Вселенной. До старых половиц в доме на побережье Пусана; скрипа кресло-качалки, ножкой зажевавшей часть пледа; пожелтевших страниц излюбленных манг, которые их внуки примут за черно-белые раскраски и разрисуют фломастерами (с принтом в виде мультипликационных зверюшек)…       Джисон боится, что вдохнул надежду в то, чего нет. Настроил облачных замков, которые снесёт воздушными течениями после первой же ссоры. И хватит ли ему мужества отпустить гложущую обиду по-настоящему? Не упоминать в эмоциональные моменты, попрекая, зная, что удар в это — удар под дых? Чтобы начать историю с чистого листа Джисону предстоит перешагнуть пропасть, разломавшую личность на двое. Отправившую доверие и радость куда-то далеко, на свалку забытых эмоций; прямо как в том мультике от «Disney», от которого Черён верещит в восторге.       «Хотя бы реакцию поставь. Я волнуюсь, =(», – печатает Джисон, приминая губу передними зубами. Неожиданно рядом с фотографией Феликса загорается значок «Online», и от сердца отстраняется нависшая плеяда иголок. Заведующий гинекологическим отделением Ли читает сообщение, отмечает шутку смеющимся смайликом и бросает скромное: «всё, в порядке, Сон-ни. У меня Чанбин, поддерживаю его из-за отъезда Лили. Чуть позже отпишусь, ладно?».       О. Это неожиданно.       «Конечно. Плезиозавру привет, пусть держит хвост по ветру!», — Джисон мельком улыбается. Решает не посвящать друга в тёмное царство своих дум; пусть хоть у кого-то на душе воцарится покой.       И не то чтобы между Феликсом и Чанбином происходило нечто романтическое, подающее надежду на совместное будущее. Просто знать, что заведующий гинекологическим отделением Ли постепенно выбирается из кобуры замкнутости, контактирует с другими людьми, продолжает жить, для Джисона гораздо важнее, нежели получить совет о собственных взаимоотношениях. Он и так ощущает вину за испорченное «долго и счастливо»; всякий раз, когда Феликс заглядывает в гости, и они пьют чай на яблочной кухне, совесть прокалывают фракционные осколки. Ладно, Бог с тем, что Джисон и Хёнджин натворили друг с другом, их сюжет давно прописан — но то, через что теперь пробирается Ёнбок… Это тяжело захоронить, разом и навеки, как бы заведующий гинекологическим отделением Ли ни притворялся, фальшиво улыбаясь и смеясь с очевидно простоватых шуток.       Джисон засчитывает ещё один «pro» в копилку разрыва всех связей. Побега, сверкая пятками.       Домашняя тишина давит на сознание, выуживает из нутра потаённые страхи и переживания. Без Черён в его двушке уныло; возможно, всё дело в привычке? В том, что Джисон прикипает к нагловатой надоедливости сестры, завыванию поп-песен и аромату пионов, раз в неделю сменяющихся в вазе. К их битве за душ по вечерам, аниме киномарафонам, слаженной субботней уборке и университетских сплетнях о людях, которых Джисон никогда не видел. А, возможно, дело в том, что Черён — лицо, непричастное к ситуации. С ней по-настоящему расслабляешься. Без давящего бремени, философских взысканий и нескончаемого самоанализа; только молодость, искренняя, лёгкая, с мощной верой в завтрашний день. Ох, и где его девятнадцать?       Очередное умозаключение вновь приводит к идее начать с чистого листа. Без Минхо; только от неё сердцу грузно. Оно готово биться с рациональностью и обидами, готово разжечь пламя пленительными флешбэками, пустить пыль из мелочей — в них доктор Ли безоговорочно хорош — в глаза оборонительной осмотрительности. Джисон роняет голову на стол, на предварительно сложенные руки. Он путается — мечтает отключить тревожность, разгрести рассудок подчистую и преспокойненько насладиться моментом. Он не первый, живущий с ранами, нанесёнными другими людьми. Не первый, функционирующий, вернувшийся в общество после личного апокалипсиса. И уж точно не первый, дающий шанс бывшему после длительной разлуки. Тогда откуда столько драматичности?       Джисон знает: обесценивать свои проблемы — неверно. Но иначе чем без принудительного вытрезвления они кричат громче собственного «я». Джисон превращается в неуверенность, стыд, отвращение и обиду, напрочь забывая, что в измазанных чернотой буднях есть множество солнечного света. Ему пора двигаться дальше, — с Минхо или без него — пора принять серьёзное, убивающее детский инфантилизм решение, отдать команду «перестань прятаться». Хватит с него сидеть на скамейке жизни в запасных, да даже не на ней — под ней, ещё детальнее — под трибуной, на которой та стоит, скрываясь от реального мира в сотворённом рассудочном хаосе. Вспарывать раз за разом болячку, утянувшую на дно. Джисон станет счастливым наперекор каждому: на зло трусу Хёнджину, на зло суицидальным наклонностям, на зло сквернословящим больничным языкам и осуждающему — говорящему о том, что омеги сами провоцируют альф — обществу. На зло…       Тр-рр-рр.       На зло дребезжащему дверному звонку... Джисон поднимается с рук, заглядываясь на время и удивляясь тому, насколько быстро Минхо добирается. Альфа отправил ему сообщение меньше пятнадцати минут назад; наверное, забыл отписаться, вот и набросал по дороге. Джисон взбудораженно вырастает со стула, подмечая, как с каждым шагом волнение становится невыносимым. Ещё немного, и диспетчер Хан сойдёт с ума — он задерживается у зеркала, ненадолго, оценивая образ. Приглаживает непослушные кудри, проверяет подбородок на гладкость и кривится, когда взгляд цепляется за мелкий прыщ и синеву под глазами. На подоле футболки, «одолженной» у Минхо, расплывается пятнышко от болоньезе, а трикотажные шорты оказываются слегка надорваны с правого боку; Джисон тяжело вздыхает, намереваясь переодеться, как вдруг…       Тр-рр-рр.       Назад пути нет. Всё решится сегодня.       Джисон оставляет в покое загрязнившуюся футболку, дверь прихожей, ныне расправляясь с входной. В нос ударяет аромат карамельных конфет, прямиком из детства. Маленьких, похожих на ириски, которые мама приносила по особым праздникам из дорогой пекарни в начале улицы. Интересно, что за повод у соседей? И если они готовят самостоятельно, можно ли приобрести небольшую упаковку за наличку? Запах душещипательный, родной и успокаивающий; Джисон невольно переносится в Инчхон девяносто девятого. Делает решительный вдох, обнажая юношеское бесстрашие, и нажимает на ручку, готовый встретиться с выбором лицом к лицу.       — Привет. Прости, что заставил жд- — Джисон обрывается на полуслове. Карамель, прежде звучащая приглушённо и миролюбиво, концентрированностью вторгается в носовые пазухи. Едва не сшибает с ног. Джисон уже давно не слышал первичных запахов, а тут — слишком ярко. Чересчур. Он не моргает, замирая в исступлении, в испуге, в неверии, что объявившаяся персона нон грата перед ним — не призрак, не пустынный мираж, настигнувший оазис.       — Привет, Джисон, — голос Хёнджина звучит миролюбиво. Уголки губ подскакивают в улыбке, игнорируя шок на знакомом лице. Травматолог Хван хватается за дверь, на корню блокируя полотно с металлическим замком. Другое — открыто во внутрь и практически прилегает к стенке. — Не пригласишь войти?       Бойся своих желаний, кричит обожжённое сознание, страшась предъявлять Вселенной за исполнение. Джисон находит силы на остервенелый отступ, пока Хёнджин наоборот шагает вперёд. Настигает, щелчком механического замка отрезая их от четырнадцати квадратов лестничной клетки. Дыхание сбивается у трахеи, голос осаживается, взор не отрывается от виновника кислородного голодания.       — Ты будто призрака увидел, — Хёнджин вскидывает брови. Забрасывает руку на плечо Джисона, стискивая. Встряхивая, в надежде привести в чувства. Приближается вплотную, шумно втягивая цветочный аромат, — Джисону эта жадность знакома, он и сам непроизвольно растворяется в запахе. Манящая жажда стать ближе вспыхивает в сердце, жар обдаёт впалые щёки; его сущность тоскливо поскуливает. По тому, кто разрушает его под корень.       К чёрту!       Джисон не намеревается рисковать ни секундой более. Он набирается сил, тут же отталкивая оппонента и беря курс на спальню. Заваливается в помещение, едва не спотыкаясь о собственные ноги, дрожащими пальцами уцепляется за защёлку как за спасительную соломинку. Травматолог Хван дёргает дверь; та опасно отъезжает, однако этого хватает, дабы в Джисоне взыграл адреналин. Омега рывком прислоняет полотно к замку и что есть мочи вжимает заедающий регулятор. Тот повержено сдаётся, сдвигаясь с характерным звоном. Джисон выдыхает. Без сил скатывается на пол, ментально распадаясь, прячась в притянутых коленях к груди.       Не чувствует ничего помимо хаотичного сердцебиения и окутавшей конечности тревоги.       — Джисон, что ты…? — Хёнджин не понимает. Вновь дёргает со всей силы; из-за пошатнувшейся перегородки диспетчер Хан втягивает шею сильнее. Альфа тебя не обидит. — Джисон, я пришёл просто поговорить, что происходит?       Ты в безопасности. Ты в своей комнате. Он не войдёт.       — Джисон?       Аромат карамели становится тяжелым и вязким, диспетчера Хана точно обнимают им за горло. Стискивают пальцы, ногтями царапая кожу, давят на адамово яблоко; он безвольно роняет колени, выпрямляясь на руках. Дыши. Не паникуй. Не поддавайся. Хёнджин же наш истинный, он не причинит нам вреда. Джисон едва отталкивается от пола, переставляя ватные ноги. В прострации метит к подоконнику, дабы выпустить гнетущий запах. Избавиться от эфемерного присутствия Хвана хотя бы здесь. Мебель смазывается перед глазами. Диспетчер Хан не понимает, что с ним — почему организм реагирует столь обострённо. В ушах пульсирует. Ком тошноты подкатывает к горлу; Джисон в надежде хватается за пластиковую ручку, успевая выставить окно на проветривание в последний момент. Тело не слушается; диспетчер Хан пластом налетает на подоконник, едва не сбивая акацию по дороге, а затем тихо стекает на колени, рядом с батареей. Комната плывёт. Грудную клетку пронзает запоздалая отдача от удара — так, словно у него ломается не только сердце, но и ребро.       Кладовая. Деревянная спинка кровати, с которой свисает незаправленный лоскут пледа. Злополучная уборочная тележка. Стул, на сидение которого стоит рюкзак с неразобранным постельным бельём. Полка со средством для выведения крови, в которую Джисон по неосторожности врезается лбом. Тумбочка со свечами, семейными фотографиями, красивым металлическим деревом, на ветвях которого висит бесчисленная коллекция бижутерии… Диспетчера Хана раз за разом перебрасывает в прошлое, как если бы виртуозный стажёр в кинотеатре решил смонтировать два фильма в слайд-шоу.       — Да открой ты эту ебаную дверь, Хан! — Хёнджин срывается на рык, на настоящий рёв альфы. От безысходности заряжает по полотну ладонью; так громко, что, кажется, ещё немного и снесёт перегородку полностью. Джисон плотно примыкает к полу не в силах ответить или подняться. В стальном отражении кроватной ножки он уставляется на вспыхнувшие индиговым радужки.       Нам нужно впустить альфу, он злится.       Нет.       Он не причинит нам вреда.       Нет!       Джисон умнее, проворнее, он гораздо выше низменных желаний омеги. Джисон — матрица. Отвешивает себе внушительную оплеуху, напоминая, что бренное тело принадлежит ему, а не страху, беспокойным мыслям или решившему пойти в очередной ва-банк разладу сущности. Диспетчер Хан плотно зажмуривается, прокусывает нижнюю губу до крови. Ладонями зажимает уши, скуля. Чёрт возьми, и почему это вообще происходит с ним? Его столько раз обучали заземляться, находить общий язык со «вторым» собой, однако сейчас ни одно наставление, ни одно упражнение не приходит на ум. Внутри пустота, подначенная испугом. Внутри отголоски случившегося, шум, бред, пот, выступающий от бесполезных усилий, и агония от конфликта. Словно сущность специально блокирует любое воспоминание, имеющее хоть какую-либо значимость. Оставляет лишь вымученное и одностороннее, наполненной тоской с привкусом ненависти:       Открывай дверь, Джисон.       Мы скучали.       

***

      — Ненавижу Сеул по пятницам. Проще застрелиться, — Минхо демонстративно вздыхает в трубку.       Зацикленное движение дворников даруют дискомфорт. Правды ради, Лиа сейчас раздражается и на меньшее — случайный прохожий может скрипнуть подошвой по тротуару, а у неё уже кулаки сожмутся от нервов и слёзы навернутся от бессилия. Это ментально тяжело, ощущать что ни тело, ни эмоции тебе больше не подвластны.       Все аспекты жизни обматывает огромный клубок из проблем, и Лиа страшится, что, потянув не за ту нитку, увязнет в пряже окончательно. На ней лежит слишком многое: от передачи дел новому врачу в детской хирургии, жуткому мизогину — попрекающему доктора Чхве всю беременность тем, что омеги, особенно женского пола, не должны идти в медицину — до предстоящих вопросов переезда и одинокого материнства. Чудо, что она умудряется выкроить время для разговора с лучшим другом; сейчас всё её существование вертится вокруг вечных споров о диагнозах, перерывах на сон и «вы — сорок пятые в очереди на просмотр квартиры, так что я вас даже записывать не буду».       Что ж, жизнь несправедлива.       Но ситуации случаются и похуже. Конечно, доктор Чхве не берётся преуменьшать масштаб трагедии, однако исход от противного помогает справляться со стрессом и оставаться на плаву. Она и малыш здоровы. У неё есть — пусть для некоторых альф неприемлемая — карьера, хорошие сбережения; если понадобится, она может проводить онлайн-консультации для коллег, в силу своего опыта и насмотренности. Единственное, за что Лиа действительно переживает, куда ей податься с маленьким ребёнком на руках? Когда состоится суд, без своей жилплощади в Сеуле, — да вообще без какой-либо — разве она сумеет победить? Ей необходимо просчитать каждый из возможных исходов, детально продумать план на десять шагов вперёд. Лиа не в силах повлиять на решение Сынмина; когда он соберётся с духом, то уйдёт к Черён, окончательно и бесповоротно. Однако в силах доктора Чхве сделать всё, чтобы выиграть опеку над сыном. Может взять ипотеку? Нанять риэлтора? Вот только как ему всё объяснить? «Мы с моим альфой ещё не расстались, но, кажется, всё к этому идёт. Так что, когда случится неизбежное, мне необходимо моментальное предложение о жилье…».       По рассказам Чанбина, бракоразводный процесс — сущий ад, в особенности, когда в семье есть несовершеннолетний ребёнок. И хоть, технически, Сынмин и Лиа не женаты, от споров, с кем останется долгожданное чадо, они не укроются. Доктору Чхве необходимо вооружиться к грядущей войне; за родных кардиохирург Ким будет готов уничтожить любого, и неважно, насколько трепетные и глубокие чувства связывали его с человеком «до». Но и у Лии характер непрост — она не позволит незнакомке стать той, кого её сын будет называть «мамой». От одной мысли, что сливовая дьяволица решит поиграть с ним в «семью», кровь вскипает в жилах.       Лиа знает, что обвинять другую девушку— иррационально. На самом деле, без острого укора ревности и обоснованной неприязни, Черён могла бы ей по-дружески приглянуться. Судя по переписке с Сынмином — она милая, остроумная, немного запальчивая, с одиозным для других омег шармом. Наверняка, в какую бы комнату Черён не заходила, то моментально становилась центром внимания. Очаровывала молодостью, красотой, редчайшим чувством юмора, подстёгивающей к разговору нагловатостью, филигранной чувственностью и умением подобрать правильные слова в непростое время. Лиа ощущает себя абсолютной неудачницей на её фоне, будто в Черён есть всё, чем доктор Чхве хотела бы обладать, но не может. И это делает ситуацию лишь хуже. Лиа желает более глупого рассудка, искреннего гнева на ту, что неожиданно врывается в их с Сынмином распланированную жизнь и переворачивает всё с ног на голову, — по правде говоря, моментами и накрывает — но, в большинстве своём, получается злиться исключительно на себя. На отравляющую хворь происходящего.       Дерьмо случается.       Иногда любовь — не панацея. Иногда чувства — аллюзия на счастье со сроком годности. Даже на пороге брака или спустя почти декаду совместной жизни нужно быть готовой к тому, что всё способно развалиться как карточный домик. Если кто-то другой может повлиять на историю, значит, она уже давно подходила к концу. Будь в Лии что-нибудь, за что стоило зацепиться, Сынмин боролся бы со своим естеством, с истинностью, но… При всех прочих показателях, даже сама доктор Чхве себя бы не выбрала.       У их отношений — билет в один конец; последние месяца Лиа только и делает, что постоянно откладывает время отправления на более позднее. Боится заговорить, переплачивая нервами, тихими истериками и истерзанными кутикулами. В зале ожидания тепло; в квартире Сынмина комфортно, безопасно, по-домашнему привычно. Здесь грех не выбирать сладкое неведение. Это эгоистично; она знает. Удерживать того, кто рано или поздно уйдёт. Отсрочивать неизбежное, тем самым вынуждая мучиться обоих. Но разве Сынмин не поступает неверно тоже? Обманывающе целует перед уходом на работу, строит планы, которые потом порушит вырвавшимся со спуска признанием?       — …Ну в общем, я решил, почему бы не заехать за его любимым тортом из меренги. Думаешь, это слишком? Я боюсь, что в последнее время сильно на него наседаю. — Лиа вздрагивает, когда громкий голос Минхо возвращает её из пузыря угнетающих мыслей. Рукавом утирает слёзы и неосмотрительно шмыгает в трубку. — Стой, что случилось? Тебе плохо?       — Всё в порядке. Просто, знаешь… Гормоны, — она пользуется излюбленной отмазкой, притягивая блюдце с чашкой. Подносит к губам — жидкость остывает, крепко завариваясь, и неприятно горчит на языке. Даже дурацкий чай и тот её подводит; Лиа едва сдерживается, дабы не спустить взбудораженность с цепи и звонко не отставить напиток на другой конец стола.       — Звучит так, будто ты от меня что-то скрываешь.       — Я ничего от тебя не скрываю, Минхо, — раздраженно бросает доктор Чхве, всё же убирая чашку в сторону. Она блокирует планшет и закрывает блокнот, умещая его по длине гаджета. Внутри загорается идея прекратить разговор, сбросить трубку, поскольку меньшее, что ей сейчас необходимо — срываться на друге.       Ладонь невольно переходит на живот. Лиа любовно оглаживает его по кругу, словно связь с сыном способна вразумить и успокоить. Остудить пыл, даже если чудится, будто весь мир настроен против. Но она не одна — как минимум не сейчас. У доктора Чхве нет права расклеиваться и сдаваться, у неё есть за что бороться.       — Лиа, — от мягкого обращения доктору Чхве становится стыдно. Она облокачивается на спинку диванчика и переводит взгляд на усилившийся дождь. — Я знаю, что тебя что-то тревожит в последнее время. И это не просто волнения, обособленные твоим положением. Это что-то связанное с Сынмином и сестрой Джисона, я прав?       Доктор Чхве поджимает пальцы в кроссовках.       — А разве тебе не лучше думать о своих отношениях? — Лиа не намеревается быть грубой, однако слова слетают с уст прежде, чем ей удаётся их осознать. Эмоции захватывают без шанса; через секунду она сожалеет о сказанном. Желчь неконтролируемо просачивается из переживаний, становится катализатором ка-бума. Нести на себе бремя будущего родителя-одиночки — тяжело, приходится обрастать оборонительными колючками. Доктор Чхве выдыхает в трубку, заводит отросшие локоны назад, словно вместе с волосами прочёсывает и мысли. Лучше ей вообще ни с кем не контактировать сейчас, иначе она рискует обжечь любого неугасаемым пожаром. — Боже, Минхо, прости… Это было грубо…       — Ты такой ёжик, — с нежностью заключает Минхо, на фоне включённого поворотника. Лиа поражается тому, насколько легко ей сходит с рук тщедушность. — Всё в порядке. Конечно же, я переживаю за то, как пройдёт наш сегодняшний разговор с Джисоном, но это не значит, что я не-       — Это важно для тебя, Хо, — Лиа упирается локтем о стол, спешно перебивая. Нервно зажимает нижнюю губу меж пальцев. — И я не хотела прозвучать так, будто это неважно для меня. Знаю, моё текущее состояние — не отговорка для грубости, я просто... В общем, я надеюсь, что у вас с Джисоном на этот раз всё получится. Вы оба через многое прошли, — в особенности Джи — и из-за меня в том числе… Вы заслуживаете начать всё с чистого листа. Оставить весь этот кошмар позади и быть счастливыми.       — Как и ты.       Доктор Чхве мизинцем нажимает на домашнюю кнопку планшета, натыкаясь на заставку — их с Сынмином совместное фото с отпуска на севере Франции. Стоит опознавателю отпечатка сработать, как Лию перебрасывает на веб-сайт с недвижимостью; от резкого перехода сердце щемит. «Как и ты», — издевкой догоняет в голове. «Как и ты», — доктор Чхве отчаянно желает в это поверить, вот только вероятность не на её стороне. Отчасти поэтому Лиа не хочет говорить о догадках, о печалях и предпринимаемых попытках вслух; тогда действительность станет осязаемой. Добьёт практически бездыханную веру в то, что существует вероятность что-либо изменить. Та самая, при которой Сынмин выбирает Лию, потому что любит. Настолько, что готов противостоять матери природе.       — Послушай, — голос Минхо становится чуть ниже, обмокая в налёте серьёзности. — Чтобы ты не подозревала насчёт Сынмина и Черён, я не думаю, что это правда.       — Ты не знаешь наверняка.       — Как и ты, — и вновь доктор Ли использует эту формулировку. Лиа ощущает мятежную волну раздражения; она не хочет обсуждать сложившуюся ситуацию, до неосознанно заламываемых пальцев. — Поговори с ним, прежде чем решишь совершить что-нибудь необдуманное.       — И что же я могу совершить?       — Уйти от него, так ничего и не спросив, например. — Минхо слишком хорошо её знает. Лиа суетливо перекладывает ложку со стола на блюдце. — Не хочу повторяться, но как эксперт говорю — нет ничего хорошего в поспешных выводах. Слушай, а ты в следующий четверг занята? Я подумал, почему бы нам не-       Взгдрын!       Динамики орошает страшный лязг шин по дороге, экспрессивное «блять», и телефон, совершивший не то падение, не то суицид с подставки. Лиа уверена, что слышит треск, на фоне шебаршения, и то, как автомобиль со скрипом заносит. Она рефлекторно зажимает рот, страшась пошевельнуться. Глаза округляются в неверии, от смеси леденящих душу звуков — в трубке раздаётся приглушённый гудок, однако сигналит доктор Ли или ему — не разобрать, слишком много посторонних шорохов. «Почему он молчит», — разливается по мыслям вместе с испугом и дрожащими губами; в считанное мгновение шебутная округа засыпает на другом конце провода.       — М-минхо, — голос Лии больше похож на охрипший шепот, осевший и безжизненный. Она отдаляет трубку и смотрит на сдвигающиеся цифры, превращающиеся в секунды, минуты молчания. Абсолютно все посторонние шумы пропадают; ни вздохов, ни оживлённых сеульских магистралей, ничего. Лиа пытается вспомнить, куда хотел завернуть Минхо территориально, в какую из сетевых точек метил, чтобы… Что? Вызвать помощь? Чем раньше приедут парамедики на место потенциальной аварии, тем лучше — ей ли не знать? — Минхо, ты в порядке? — Голос Лии звучит громче. Надрывнее, привлекая всё больше любопытных зевак с соседних столиков. Боже. Чёрт. Нет. Только не это. — Х-хо, пожалуйста, о-ответь.       Надежда угасает с каждым мигом, исчезает в подступающих слезах. Доктор Чхве бесконтрольно срывается на всхлип; ей нужно ехать. Туда. Срочно. Вызвать подмогу. Возможно, Минхо потерял сознание от удара и лежит сейчас на подушке безопасности. Возможно, неравнодушные прохожие его вытащили из автомобиля, осторожно уложив на тротуар, не повредив спину, а возможно…       Огромный пласт вины придавливает грудь; паника властвует над дыханием, ещё немного и ситуация дойдёт до гипервентиляции лёгких. Лиа держится за фальшивую соломинку — если бы Минхо умер, она бы почувствовала. Значит, он жив… Пока что? Сколько ему остаётся? Доктор Чхве, кажется, сама вот-вот упадёт в обморок; её ступор сопровождается дрожью, смрадом паники, просочившейся в аромат, и распаляющейся ответственностью за то, что это всё случилось из-за неё. Она не должна была разрешать ему говорить во время вождения, даже если Минхо и делал так постоянно; и уж точно не отвлекать своими проблемами и стервозностью.       — Хо, ответь! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, ответь, — пробует Лиа, не оставляя ожиданий. Малыш всецело внимает переживаниям, беспокойно шевелясь внутри — низ живота спазмирует, и доктор Чхве инстинктивно кладёт ладонь, думая, что ей сейчас придётся подняться, превозмогая боль. — Хо-       — А, вот ты где, — бодрый голос Минхо раздаётся на другом конце провода, слишком отчётливо. В микро-паузах меж слов прорезается навязчивая реклама супермаркета. — Емае… Нет, всё хорошо, это просто защитное стекло.       Лиа замирает в исступлении, даже точечный удар миниатюрной пяточкой в область мочевого пузыря её не коробит. Спазм отступает вместе с кусачими языками нервного пламени, обвившими грудной отдел.       — Ау, ты ещё тут?       — Ты придурок? — на эмоциях выпаливает доктор Чхве, поднося руку к взмокшему виску, и стирает с него капли пота. Идиот. Кретин. Дурак. — Зачем так пугать? Мог хоть слово сказать, я вообще-то звала тебя столько раз!       — Меня урод на повороте подрезал. Телефон отклеился от подставки и улетел под сидение, когда я пытался сманеврировать. При падении громкая связь отрубилась и микрофон тоже. — Минхо чем-то интенсивно шебаршит на фоне, прежде чем до динамиков доносится звук закрываемой двери и свист сигнализации. — Как припарковался, первым делом за ним полез.       — Я тебе на Чусок подставку с фиксатором подарю, — Лиа облегчённо выдыхает, размякая в кресле. Всё естество разом расслабляется, словно шипованные тиски отступают от конечностей и горла. От взыгравших нервов голову встречает прерывистая пульсация; доктор Чхве щурится, её организм становится настолько щепетильным до любых гормональных изменений, что порой Лии хочется сдаться. Беременность — это тяжкий труд, особенно физиологический. Даже к концу срока осознание того, что родное тело принадлежит не только ей, даётся с трудом. — Я думала, что ты-       — Ну тише-тише. Ты не родила там, надеюсь?       — Минхо.       — Прости, я пытался разрядить обстановку, — теперь уже в голосе Минхо прослеживается вина. Очевидная неловкость гложет за случившееся. — Ёжик, ну ты чего? Я жив, цел. Вон даже шутить пытаюсь.       — Ты, правда, в порядке?       — Целее не придумаешь. Меня немного подмочил дождь, пока я искал телефон в салоне, но некритично. Зонтик взял, карточки на месте, машину заглушил и отправился за тортом. — Лиа внимательно слушает, пока её взгляд цепляется за знакомую фигуру, мелькающую сквозь наклеенную поверх стекла эмблему. Внутренняя дверь в кофейню открывается, и на пороге объявляется подмоченный ливнем Сынмин. Его болоньевая куртка полна разводов; услужливая работница сразу подлетает к кардиохирургу Киму, намереваясь помочь. Лиа возвращается к планшету, блокируя экран, и старается не думать о сомнениях, согретых ревностью. Она никогда прежде не чувствовала себя настолько жалко и унизительно. — Не волнуйся, пожалуйста. Помни, что мой крестник всё чувствует.       — Мы уже обсуждали тему крещения, Минхо, — Лиа невольно поправляет кардиган, перекладывает длину волос на одну сторону. Оголяет шею. Но взгляда в алюминиевую салфетницу хватает, дабы осознать, что все её старания напрасны; отражение в металлической поверхности к ней не милосердно. К чёрту! Доктор Чхве устаёт бороться с душевными распрями, она капитулирует. — Иди за своим тортом. И больше не болтай за рулем, это опасно, особенно в такую плохую погоду. И обязательно отпишись Джисону о том, что заехал в магазин. Он наверняка будет беспокоиться, что добираешься так долго.       — Хорошо, мам. Сынмин-то пришёл?       — Угу, он у гардеробной. Сейчас сюда подойдёт.       — Уже предвкушаю, как мне попадёт за то, что заставил тебя плакать, — Минхо, кажется, искренне верит в произнесённые слова. Это задевает Лию за живое; сладкая лесть возрождает трепет, погребённый под смирением.       — Не утрируй, — она играет холодно, хотя на деле принимается утирать слёзы с лица и приводить себя в порядок. Глупая наивность, разожжённая неосторожно брошенной фразой. Вспоминай действия, приказывает доктор Чхве, пряча взгляд в хаотичном расположении предметов на столе. Она вдруг понимает, что абсолютно не готова встретиться со своим альфой. — Сейчас это настолько частая вещь, что он едва ли заметит.       — Ким Сынмин? Мы точно про одного и того же цепного пса говорим?       — Я кладу трубку.       — Хорошо-хорошо, — Минхо торопливо щёлкает зонтиком, — главное помни, что я тебе сказал.       — Ты тоже о моих словах не забывай. Особенно про безопасность. Хорошего вечера, Хо. И удачи.       — Она мне пригодится, — последнее, что разбирает Лиа, прежде чем нажать на значок сброса. Таёжный аромат Сынмина доносится до носа, внутри всё скручивается от предвкушения и взволнованности. Как нечто столь родное и знакомое одновременно может быть настолько чужим и запретным?       Доктор Чхве откладывает телефон в сторону, когда Сынмин устраивается рядом. Его рука находит её талию прежде, чем Лиа успевает сообразить. Кардиохирург Ким выглядит обеспокоенным. Обнимает щёку ладонью, вынуждая заглянуть в глаза.       — Что случилось? — вместо приветствия интересуется он. Сынмин внимательно изучает собеседницу так, как если бы действительно переживал. — Ты в порядке? У тебя что-то болит?       Лиа отрицательно качает головой. Она не выдерживает, подаётся вперёд, утыкаясь носом в шею; в слегка покрасневшие рецепторы на гландах, источающие аромат, успокаивающий головной и сердечный дискомфорт. Доктор Чхве позволяет себе поверить в то, что она важна и значима, даже если эта наивность и станет причиной, приведшей к обломкам личности.       — Ты с Минхо разговаривала? — уточняет Сынмин, укладывая ладонь на живот Лии в защитном жесте. Она кивает. — Он что-то тебе сказал…?       — Нет. Точнее, да, но- — доктор Чхве прерывается. — Это уже неважно. Не переживай, Сынмо. Со мной всё хорошо.       Кардиохирург Ким хмурится, различая неискренность в ответе, хитрую уклончивость и смятую печаль, однако решает напрямую не допытываться. Маловероятно, что Минхо стал бы разбалтывать его секрет, зная, насколько непредсказуемой бывает реакция подруги в эти дни. Тем более сейчас, когда до родов остаются считанные недели; Сынмин лишь бодает висок кончиком носа и сдерживает одобряющий рык, когда пальцы Лии накрывают его собственные. Позволяет доктору Чхве устроиться поудобнее. Ласково целует в нос, в уголок рта и наконец в губы — у Лии желудок саднит от голода и неразделённой любви к нему. Почему все его действия так и кричат о чувствах, если их отношения давно канули в Лету?       — Как твой день? — интересуется Сынмин, окольными путями намереваясь выведать причину плохого настроения. Он стирает оставшиеся дорожки от слёз у женского подбородка, прижимает к себе крепче. — Под дождь не попала, надеюсь?       — Даже если бы попала, не страшно. Здесь от дома идти семь минут.       — Целых семь минут, — исправляет Сынмин, — я вот только из машины, а уже промок насквозь.       — Ага, я видела. Вообще-то на куртке было всего три капли, — подтрунивает Лиа, получая наигранное вскидывание бровей в ответ. — Устал?       — Немного, — Сынмин по-отцовски поправляет распавшиеся полы кардигана. Принимается вдевать вытянутые пуговицы в разрезы. Доктор Чхве млеет от его заботы как влюблённая школьница. Как же ей тяжело отказаться от Сынмина, что уж там — практически невозможно. — В планах проваляться весь вечер в кровати.       — Со мной?       — А с кем ещё? — прыскает кардиохирург Ким. Лиа удерживает колкую шутку за зубами; Сынмин считывает замешательство. Кажется, он начинает о чём-то подозревать. — Вообще-то хотелось с сыном, но раз ты идёшь в комплекте-       — А лучше бы не шла?       — Что? — Сынмин непонимающе моргает. Он снова отстраняется; только теперь, чтобы понять, подыгрывают ему или нет. Или Лиа всерьёз рассматривает ситуацию, при которой кардиохирург мог бы сказать такую грубость? Доктор Чхве пользуется случаем и отсаживается в сторону. Гнетущая несправедливость захватывает рассудок, нестерпимая жажда кроет, науськивает выдать всю скопившуюся обиду.       «Ты потеряешь его».       «А разве мне есть, что терять?».       «Окончательно», — и Лиа удручённо сжимает ладонь, нырнувшую за бедро. Такая жалкая, глупая, преданная. Будь в ней хотя бы толика любви к себе, она бы давно выбралась с тонущего корабля; зачем пытаться оставаться с тем, кто не захотел тебя в первую очередь? Зачем мучаться, строить планы, как завоевать чувства человека, который в любом случае уйдёт? Сынмин никогда не принадлежал ей по Судьбе; даже если она готова была бы на коленях у Бога — в которого не верит — молить, чтобы это стало так.       — Видел бы ты своё лицо, — доктор Чхве пробует свести разошедшуюся обиду в шутку. Фальшиво улыбается, бросая потускневший взгляд на заварник — на неожиданно-подходящую отмазку для того, чтобы выиграть пару мгновений. Ей необходимо успокоиться. Сделать вид, будто она такая же понимающая и ничего не замечающая как и прежде. Это позиция слабого человека, Лиа знает, однако ей тяжело решиться на расставание. Не сегодня. Не сейчас. — Можешь сходить ещё за чаем, пожалуйста? Здесь самообслуживание.       — Но-       — Пожалуйста.       Сынмин обескуражен. Он неуверенно берёт стеклянный чайник, вырастая с места; останавливается у столика, оборачиваясь на Лию, что приподнимается на ладонях, устраиваясь поудобнее. Её глаза отливают грустным блеском.       — Ты точно в порядке? — кардиохирург Ким щёлкает пластмассовой крышкой. Лиа отвлекается на плещущуюся на дне консистенцию — белые почки некрасиво разбухают, кипяток выжимает из них убийственный максимум. Остаётся только обновить; в жизни существуют такие вещи, которые не получается реанимировать, как бы сильно ты ни старался. — Лиа?       — Да. Всё хорошо, — доктор Чхве поднимает голову. Поправляет лезущую в глаза чёлку; Лиа что, сравнивает свои многолетние отношения с использованной заваркой? Глупости. Искать в бытовых вещах параллели с реальной жизнью, несуществующие судьбоносные знаки. Вот только если любая, даже малозначительная вещь заставляет задуматься о возможности её будущего с Сынмином, разве это не говорит о многом?       — Я же вижу, что нет, — на выдохе произносит альфа. — И я не понимаю, почему ты увиливаешь.       Сынмин сдаётся, когда ему прилетает издевательское молчание в ответ. Смотрит на стеклянный чайничек в руках, в уме решая дилемму о дальнейших действиях.       — Я схожу. Но потом мы поговорим, ладно? — подытоживает кардиохирург Ким, кладя незанятую руку на женское плечо. Доктор Чхве не отвечает. — Лиа, у тебя что-то болит?       — Нет, я просто… — «так устала от всего, что хочу хотя бы пару минут пожить с мыслью о том, что мой мир не разваливается», — проголодалась. Я целый день пыталась не есть сладкое или хотя бы не думать об этом, но оно выше меня, — профессионально лжёт Лиа, поднимая слезящиеся от разрывающегося нутра глаза. На самом деле, ей кусок поперек горла не лезет. Если совсем уж честно, она и не помнит, сколько времени проходит с обеда; из-за волнения чувство голода притупляется.       — Ты так расстроилась из-за десерта?       — А ты бы нет?       — И вправду, — кажется, Сынмин покупается. Он нагибается, успокаивающе целуя Лию в щеку. — Малыш, ты меня так напугала. Я уже подумал что-то серьёзное случилось. Я возьму тебе карамельный чизкейк. Что-нибудь ещё?       «Один билет на Сатурн. Или Чеджу. Куда-нибудь подальше отсюда».       — М-м, — но Лиа вновь отрицательно качает головой.       «Иначе ты лишь дашь обещание, которое не сумеешь сдержать…».

***

      Виниловая пластинка «The Cranberries» уходит на второй круг c подачи Чанбина.       Феликс бы с удовольствием послушал «Peter» вместо неё, если бы та не уничтожила его на кухне часом ранее. Поэтому серая антология ускользает на полку от греха подальше, сменяясь чем-то абстрактным и менее релевантным. Чанбин проверяет работу проигрывателя, а затем возвращается на место, проминая кровать и взбираясь к потерянному в одеяле другу; Феликс придвигается ближе, позволяет обнять, кутается в тепло чужих рук. Сердце Чанбина горячо бьётся, кажется, его здоровый стук слышно даже через плотную ткань свитшота. А ещё травматолог Со вкусно пахнет — до одурения, чем-то воодушевляющим: морским бризом, прогретым песком, летом... С ним всегда солнечно. Так, что глаза щиплет; в той темноте мыслей, в которую Феликс погружается, Чанбин маячит единственным источником света. Нитью, за которую можно ухватиться, дабы не увязнуть в горечи окончательно.       Всё было предрешено ещё полгода назад, однако реальность от этого не становится менее горькой. И Феликс ненавидит, что где-то глубоко внутри надеялся. Боже, теперь, когда всё заканчивается, заведующий гинекологическим отделением Ли может не скрывать, насколько же он — в высшей степени — ужасный. Поскольку желал Хёнджина и сердцем, и телом, даже если здравый смысл и трубил об обратном; доктор Хван как проросшие сорняки на газоне, корневищами пронзившие почву. Настолько глубоко, что, казалось, ни одни морозы не способны их искоренить. Любовь к нему — это новообразование, то, что не исправить медикаментозно — здесь исключительно хирургическое вмешательство и поможет. Вырезать. Удалить. Дать зажить. Вспоминать тогда, когда взгляд упадет на уродливый шрам — столь же нелицеприятный, как кошмар, в котором Феликс существует вечные полгода.       Он как исписанная чернилами бумага; с пропитавшимся материалом, исцарапанный острым пером, смятый и надорванный. Эпистолярный роман, оконченный четверостишием, выгравированная эпитафия на том, что подлежало бессмертию. Армагеддон без катарсиса — Феликс позволяет себе прочувствовать это. Конец. Каждой клеточкой замученного тела. Прежде он не понимал, что это точка, размазывал слезами до запятой, молил Господа о вопросительном знаке, как об эфемерной возможности всё наладить, пока не прозрел. Бесполезно. Выбор Хёнджина в той кладовой — то, что они никогда не сумеют переступить, как бы ни старались, сколько бы усилий к этому ни прикладывали. Как бы ни сгорали от чувств, ненависти, надежды, обвинений; ничего не обладает достаточной властью, чтобы сместить здравый смысл. Хёнджин и Феликс теряют друг друга задолго до сегодняшнего разговора или случая на автобусной остановке. Просто живут на пороховой бочке, зная, что ещё одна искра — и всё взлетит на воздух.       — Поплачь, тебе станет легче, — заботливо проговаривает Чанбин, путаясь в мягких волосах на затылке. Феликс смотрит неотрывно. Слегка поворачивает голову и мукой улыбается.       — У меня нет больше сил плакать, Бинни.       Феликс устает до талого. В его мыслях — эксгумация, захоронение, руки протянутые к рыхлой земле, забивающейся под ногти, и так по кругу — он не может угомониться, бойкотируя себя и принятое решение. Хёнджин обещал, что никогда не причинит ему вреда, а в итоге стал тем, кто его разрушил. Изуродовал. От Феликса ничего не остается — только щепки, пепел, прах от личности. Он пустота, оболочка с сорванной ромашковой клумбой внутри; он просто призрак прошлого, посланный скитаться по обломкам памяти до конца своего будущего.       Интерном Феликс видел, как ломало наркоманов в приёмной, как они извивались, кричали от агонии, бросались с бешенными глазами, слабыми конечностями на сокурсников, умоляя вколоть дозу. Тоска по Хёнджину осязается схоже — удивительно, как мало люди говорят об эмоциональной зависимости. Почему не существует рехабов от изничтожающих чувств, привязанностей? Лекарства, способного залечить пустоту, образовавшуюся на месте снесённого дома? Что-то помимо времени — до долгосрочного «потом станет легче» не все успевают дотянуть.       Обрывать отношения проще, когда они подходят к логическому завершению; не тогда, когда пылающее сердце бьётся, с каждым новым ударом принося мысль о затонувшем корабле счастья. Феликс бы сделал Хёнджина демоном, дьяволом, — безэмоциональным и насмехающимся — если бы прежде не познал боли в карих глазах, не захлебнулся в чужом отчаянии настолько же сильно, насколько сейчас захлёбывается в своём. Проще расставаться с образом безразличного, издевающегося эгоиста, чем с реальностью и чужими переживаниями. Это съедает изнутри, уродует душу, это тянет на дно, это хуже смерти — иголки от миллиона несостоявшихся «если бы», отравленные сожалением, разносят по телу хандру прежде невиданных масштабов. У Феликса ядерная катастрофа в сердце; у него половину живого умертвило, а окружение ожидает принятия, привычного функционирования. Выходить на смену, лечить пациентов, радоваться приближающемуся маю, в тайне обжигаясь о вечную мерзлоту в душе.       Удастся ли ему когда-нибудь оправиться от случившейся любви…?       Господи, как же ему хочется; вновь ощутить привкус жизни на губах, сладость радости, проснуться без грузного навеса, что его забыли забрать из чужой головы или сердца. Феликс приподнимается, отправляя подушку к изголовью, и укладывается сверху. Прижимается к Чанбину, укутывающего их пледом и лечащего тишиной. Здесь комфорт, здесь спокойствие; и даже хорошо, что Феликсу травматолог Со нисколько не нравится в том самом смысле, потому что это не сможет ничего испортить.       — Завтра будет новый день, и тебе станет получше. Потом — супер-хуево. Затем снова отпустит, даже так, что покажется, будто ты излечился. Потом какая-нибудь незначительная вещь обрушит на тебя шквал воспоминаний, и ты задохнешься в чувствах. — Чанбин целует его в кромку лба, туда, куда обычно любил Хёнджин, и Феликс неконтролируемо сминает ткань чужого свитшота. — Но, обещаю, однажды, кто-то произнесет его имя, и для тебя мир не перевернется.       — С трудом верится.       — В конце всё сводится к сухой биологии и избыточному выбросу дофамина. Ты просто найдешь другой источник, который подарит тебе схожий заряд. Как знать, возможно, скоро ты встретишь своего истинного. — Чанбин пальцами ног захватывает стопу Феликса, находящуюся под его собственной. Воодушевляюще стискивает. — Время лечит. А ещё другие люди. Обстановка. Самое сложное — это отпустить и попрощаться. Любое расставание — это утрата, которую необходимо отгоревать.       Феликс не прячется в Чанбине, но он позволяет ему спрятать их от реальности; той удручающей, неправильной, наступающей за стенами спальни. Кажется, будто всё в округе исчезает в древесном дурмане от диффузора с прикроватной тумбочки, унося далеко — комната заполняется запахом ели, за прикрытыми глазами мелькают картины дремучего леса и спокойствия. Феликс любит природу, правда — шелест опавшей листвы в траве, хруст веток под ногами, когда ступаешь меж деревьев… И Хёнджин тоже когда-то любил. Феликс сцепляет зубы, мысленно крича назойливым фактам: «прочь». С него довольно. Бог мой, он ведь просто хочет обратно себе — себя.       — Ты будешь в порядке, Цыпа, — Чанбин улыбается ему в макушку. Успокаивающе наглаживает лопатки. — Сейчас позлишься, поплачешь над несправедливостью жизни, если надо погромишь посуду, поревешь и… Ты замерз? — Чанбин прерывается, стаскивая с себя остаток пледа со звездочкам и позволяя Феликсу закутаться в него как в кокон. Омега перед ним дрожит. — Ёнбок?       «Ён-ни».       — Пожалуйста, — мольба выходит едва ли не сакраментальной, — теперь только Феликс, — замыкает он, устраиваясь носом у широкой груди. И впервые за продолжительный диалог всхлипывает.       Ёнбока в нём больше нет. Наивный, слепо полюбивший дурак так и не вынырнул из ванны минувшим вечером — захлебнулся, ушёл ко дну вместе с горем, не сумев оправиться. Отныне он Феликс, феникс, ещё не возродившийся, но уже пробудившийся. Отыскавший себя в остатках тлеющих мостов, ведущих к счастливым воспоминаниям. Прошлое должно оставаться в прошлом, ведь так? Но как быть если за пересеченной чертой осталось лучшее, что у тебя когда-либо было…?       — Ну вот, а говорил — слёз нет, — с добротой подшучивает Чанбин, намереваясь разрядить обстановку. Феликс разражается нервным смешком, громко шмыгает носом, — я в корень зрю, ты — настоящий Ниагарский водопад. Ты ведь знаешь историю о том, что он образовался на месте влюблённого чероки?       — Н-нет?       — О, это очень поучительная притча, — Чанбин смышлено приподнимается на локте, подпирает подушку макушкой. Шутливо поддевает нос Феликса согнутым указательным пальцем; травматолог Со предпринимает любые попытки вытянуть друга из лап отчаяния, поскольку не понаслышке знает, каково это. — Когда-то давно жили Каро и Вона — чероки из двух разных поселений. Каро была дочерью вождя, Вона — обычный наездник. Они встретились на праздновании «Церемонии зелёной кукурузы», — знаю, звучит абсурдно, но таковы тогда были традиции у индейцев — где приглянулись друг другу. Как следствие, у них завязался тайный роман. На месяца. Они сумасшедше влюбились. Однажды из поселения на юге приехал старый друг вождя со своим сыном — Лином. Лин недавно достиг совершеннолетнего возраста, а потому искал себе невесту. Вожди обсудили этот момент и пришли к прекрасному выводу — поженить своих детей. Когда отец рассказал об этом Каро, она заупрямилась и тем же вечером бросилась к Вону. После недолгих размышлений пара решила бежать вместе на север и там обручиться. День Икс. Вождь каким-то образом прознал о плане побега дочери, а потому дал усыпляющее снадобье ей во время ужина. Как только она крепко заснула — уложил в повозку, нежно обернул в плед и отправил в путь вместе со своим другом и Лином. В итоге, Каро уехала на юг. Вона же прождал её в лесу всю ночь, а когда с рассветом Каро не объявилась, понял, что стряслось необратимое. Слухи по соседнему поселению распространились быстро; не сумев справиться с тоской, Вона вернулся на место, откуда они с Каро договорились бежать. Он проплакал там три дня и три ночи, пока лес не сжалился над ним и земля не разверзлась под ногами. Вона превратился в прекрасный водопад, громкий и шумный, настолько величественный, что его можно было разглядеть отовсюду. Молва о редчайшем природном явлении разнеслась по округе и даже за пределы лесов, в пустыню. По легенде, завораживающая красота должна была привести Каро обратно и воссоединить насильно разлучённых возлюбленных…       Феликс не замечает, как перестаёт всхлипывать. Хоть слёзы по-прежнему скатываются по щекам, теперь основной фокус устремлен не на них. Очаровательный голос Чанбина, натренированный Лили и сотнями поведанных сказок на ночь, погружает его в душещипательную историю — и Феликс на миг отключается. От реальности, всем естеством сочувствуя Вону, сопереживая, проецируя; вот только, что «поучительного» можно вынести из этой трагедии, заведующий гинекологическим отделением Ли не понимает.       — Урок в том, чтобы романтизировать переживания? — неловко уточняет Феликс, прикладывая плед ближе к одеялу. Чанбин усаживается поудобнее, шейным отделом прислоняясь к деревянной спинке, и приглаживает собеседнику волосы. Его накаченную икру, находящуюся ближе к Феликсу, захватывают костлявые колени, выглянувшие из укрытия. — Или в том, чтобы плакать, пока шесть этажей не разверзнутся под мной, и я не упаду вниз, став чем-то вроде Чонбана?       Травматолог Со посмеивается; на опухшем лице проклевывается ответная улыбка. Не вымученная, как прощание увядающего, не фальшивая, как радость за победителя, когда ты оказываешься на втором месте, а нечто светлое, отдающее намёком на прежнего Феликса. Того лучезарного человека, без сомнений любящего эту жизнь. Ещё не сломленного сокрушительным разрывом... Чанбин её подмечает тоже; он, подавляя смущение, отводит взор к проигрывателю.       — Нет. У этой притчи есть продолжение, — доктор Со проводит пальцами по ворсу пледа. Прокашливается, поднося кулак к губам; его напряжённая фигура посылает весьма противоречивые сигналы. — Каро долго горевала. Но одним утром, неожиданно для себя, открыла, что ей нравится в новом поселении. На севере были холодные зимы и длинные ночи, а здесь почти всегда царило тепло, да и солнце заглядывало ощутимо чаще. К тому же, Лин оказался порядочным молодым индейцем; со временем, когда они стали чуть больше общаться, Каро узнала в нём много прекрасных черт и влюбилась. Лин и Каро сыграли свадьбу следующей весной; построили дом, обзавелись дружной семьёй. Вождь периодически навещал их, желая погостить, поиграть с внуками и просто отдохнуть под южным солнцем. Несмотря на то что иногда Каро всё же вспоминала о Воне, она нашла в себе силы двинуться и прожить остаток дней счастливо. Если убрать подтекст о Стокгольмском синдроме и нездоровую идею с похищением, то смысл сей притчи таков — только мы решаем о том, как будем выстраивать жизнь после расставания, разрыва или потери нашего любимого. Ты можешь превратиться в Вона, в прелестнейший водопад, посадить сердце от тоски и переживаний, а можешь… Набраться сил и двинуться дальше. Каро так никогда и не вернулась на Родину. Она никогда больше не встретилась с Воном, ровно как никогда и не увидела, в какой величественный памятник природы он превратился. Зато её новый, устойчивый союз подарил миру «Каролину».       Диалог укутывается в молчание, сопровождаемое тонкой трелью солистки «The Cranberries». Феликс собирается с силами, решимостью; с головой, ватной от слёз и выпивки, наконец приподнимается, поддерживая вес бренного тела руками. Чанбин суетится. Ладонью обнимает хрупкое плечо, на случай если шатающийся Феликс не справится с координацией и инерционно полетит к деревянной спинке.       — У меня есть смутные подозрения, что чероки не жили в Нью-Йорке, — проговаривает заведующий гинекологическим отделением Ли, поджимая колени к себе. Он переводит дыхание; от резкой смены положения к глотке подступает пара осиленных крылышек. Феликс сглатывает субстанцию. Вязкая слюна неприятно съезжает с языка, отправляясь ниже по горлу и пищеводу. — Хотя что уж тут говорить про достоверность. Но я понял, к чему ты. Сейчас я Вона. Я — Ниагарский водопад. А я больше не хочу чувствовать себя так…       Чанбин приподнимает подбородок Феликса, вынуждая посмотреть в глаза — прежде чем заведующий гинекологическим отделением Ли вновь сумеет упасть в тяжелые думы, ему протянут руку, чтобы поймать.       — Тогда ты знаешь, что нужно делать, — травматолог Со выдыхает. — Была ли Каро счастлива с Воном? Безумно. Но это не означает, что где-то там её не ожидал Лин, — Чанбин звучит обнадёживающее. Феликс не сдерживается и вновь ведёт себя как требовательный ребёнок; льнёт в объятия альфы, теряясь в безоговорочной поддержке.       Ему хочется верить, что его долго и счастливо где-то там; что это не Хёнджин, даже если сейчас всё естество и вопит об обратном. Что он обязательно ещё почувствует столько прекрасного и неизведанного, что его жизнь — не стеклянная пустышка, не бессмысленная оболочка без наличия в ней травматолога Хвана.       Феликс вязнет в Хёнджине как в трясине, а потому расставание с ним граничит с потерей смысла существования. Нельзя делать человека центром своей Вселенной, он знает, только если этот человек — не ты сам. Однако пока заведующий гинекологическим отделением Ли не подступает к краю, он и не представляет, насколько сильно влипает в созависимость: Феликс же буквально игнорирует ярчайший красный флаг, только бы не верить в ужасающую правду.       — Насчёт достоверности: все вопросы к воображению Чана, мне об этом рассказал он, — Чанбин плавно скользит пальцами по позвонкам. Феликсу нравится, что даже в столь мощных руках он не выглядит хрупким и беззащитным. Что пробирающая дрожью робость больше не затмевает рассудок. — Кстати, о Чане… Мы планировали отправиться вместе в Куала-Лумпур, а оттуда в Сингапур. С Лили и Крисом, на летних каникулах. Где-то в конце июля. Если захочешь, то присоединяйся. Среди двух альф с детьми, наличие омеги однозначно смягчит предвзятость пограничного досмотра.       Феликс неуверенно отодвигается, зачёсывая отросшие пряди.       — Я не знаю, Бинни… Малайзия? — он подцепляет секущиеся кончики, заламывая их в недоумении. Состричь бы это безобразие, да покороче — тем более, разве волосы не хранят воспоминания о прошлом? — Сейчас я немного не в состоянии, но…       В его голове неожиданно кликает. Он мечтал посетить Сингапур с Хёнджином.       Перед тем роковым сентябрём они строили планы на отпуск: поездка на концерт любимой группы. С посещением десятка миловидных ресторанчиков, цветочных двориков, галереи современного искусства и иных романтичных уголков с сайта «Советник для путешественников». Феликс не может припомнить, когда в последний раз отправлялся в другую страну, другой город, да куда-либо без Хёнджина — не считая поездок в Инчхон к родителям, естественно. Подобное неприятно шокирует — то насколько прочно они были соединены друг с другом. То, насколько обесточенными остались провода, прежде подпитывающие практически все сферы жизни; как будто целая агломерация осталась без отопления, воды и электричества разом. Неудивительно, что Феликс ощущает ноющую пустоту и неполноценность внутри, он ведь теряет свою вторую половину.       Ему необходимо выбираться из этого болота. Заведующий гинекологическим отделением Ли стискивает плед в пальцах, придавая решимости взыгравшим намерениям.       — …звучит замечательно, — хоть он и храбрится, осипший бас отдаёт неубедительностью.       — Мы вернёмся к этому диалогу, когда ты станешь менее пьяным.       — Нет, то есть… — Феликс выдыхает куда-то в ключицу. Это звучит сумасшедше, он знает, принять столь серьёзное решение за секунды. Хорошенько не пораскинув мозгами, не побеспокоившись насчёт финансов, проблем с визой или работы в целом, но… Феликс прежде всю жизнь поступает обдуманно, и к чему это приводит? Ему необходимо сменить обстановку, иметь хоть какой-то выступ, за который получится уцепиться. Который будет напоминать, что у заведующего гинекологическим отделением Ли намечены цели и планы, не включающие в себя Хёнджина.       Боже, Феликсу хоть на секунду необходимо это почувствовать — то, что у него есть будущее без Хван Хёнджина.       — Знаешь, иногда спонтанные идеи — лучшие. У меня как раз стоит неделя отпуска в июле и... Я бы с удовольствием присоединился к вашему клубу поломанных сердец, если, конечно, Чан не будет против.       — Чан никогда не будет против твоей компании, Ликси.       Феликс вскидывает бровь в недоумении, однако задать колющий вопрос стесняется. Лишь сосредоточенно бросает взор на проигрыватель, размышляя, что хотел бы послушать что-нибудь иное. Чанбин считывает его идею по взгляду; в ту же секунду травматолог Со отстраняется и вырастает с кровати. Отправляется к ажурному стеллажу из «Ikea» под полкой, заполненной различными пластинками. Взором скользит по обширной коллекции винила, методично разложенной по собраниям и выставленной по цветам.       — «Клуб поломанных сердец» — мне нравится. Думаю, это название очень хорошо отражает наше трио, — травматолог Со приподнимается на носочках. Указательным и средним пальцами шерстит меж пластинок, доходя до родимых «A-ha». Перебором останавливается на дебютном «Hunting High and Low» и опускается обратно на пятки. — Будь мы музыкантами, обязательно назвали бы так альбом. — Чанбин осторожно выуживает находку, левой рукой поддерживая весь остальной пласт винила. — Не хочешь послушать нечто более ободряющее? А вообще… Почему бы нам немного не по танцевать? Ты как-то говорил, что танцы помогают снять напряжение. Думаю, размять конечности нам не помешает.       Заведующий гинекологическим отделением Ли, на удивление, кивает. Пока Чанбин устанавливает скандинавскую пластинку в проигрыватель, — предусмотрительно убрав ирландских миротворцев обратно в подложку — осторожно поднимается с матраса. Комната по первости плывёт, однако Феликс быстро овладевает координацией, подстраховываясь шагом назад. Динамичный синти-поп эхом отражается от пустых фоторамок и стеклянного шкафа с полномасштабной коллекцией фигурок из «League of Legends». Чанбин возвращается, подмечая нестабильное состояние друга. Предусмотрительно закидывает руку Феликса себе на плечо, — для опоры — а другой переплетает пальцы, намереваясь раскачивать их тела в такт мелодии.       Чанбин знатно фальшивит при попытке спеть. Скорее специально, ведь у травматолога Со есть слух и музыкальное образование. Впрочем, план работает безотказно, Феликс тихо посмеивается; из воспоминаний восстаёт высокий стан Хёнджина, медленный танец под скрипку в «Flavors» и то, как идеально омежья макушка утыкается в подбородок альфы.       Чанбин нарочно продолжает, Феликс смеётся чуть громче, заглушая, подавляя новую порцию слёз; в щёку вибрацией отдаёт рокот родного сердца, бьющегося исключительно для него. Нос улавливает смесь миндально-орехового парфюма, комплиментарно примешавшегося к естественной карамели. Пухлые губы даруют робкий поцелуй за ушком. Заведующий гинекологическим отделением Ли помнит тот вечер слишком хорошо, до малозначительных мелочей; например, как бережно спускается язычок застёжки, оставляя разработанный торс без шёлковой блузы, но с родными прикосновениями…       С уст Феликса неожиданно срываются слова песни. Его уставший бас перемешивается с не вытягивающим ноты баритоном Чанбина; нежный шёпот Хёнджина, едва разборчивый, ранящий, ныне устремляющийся всё глубже в прошлое, наглухо отключающий рациональность. Меж подаренных поцелуев и ласок он ни раз повторяет, как невыносимо сильно любит его…       — Я покину тебя через день или два. Излишне говорить, что я — скоп из разногласий. Но это я, ухожу от тебя, поскальзываясь, медленно сознавая, что жизнь налаживается. Повторяй за мной: «лучше себя обезопасить, чем потом жалеть»... — Феликс полноценно отдаётся музыке, забываясь в бодром ритме. Опьянённый рассудок постепенно перестаёт продуцировать мысли, позволяя размякнуть. Хотя бы попытаться. Хотя бы на краткий миг. Феликс неловко передвигается, запрокидывая голову назад и растворяясь в заученном такте. Сильные руки Чанбина удерживают от падения — от попытки полететь на пол и разбить затылок об острый уголок кровати. Интересно, что бы сделал Хёнджин, если бы узнал, что Феликс умер…?       Ничего.       По крайней мере его действия были бы такими же бессмысленными и хаотичными, как и сегодняшняя попытка всё вернуть.       Хёнджин отказывается от Феликса в кладовой, когда не решает противиться сущности и утягивает Джисона на дно. Он отказывает от него, когда не может признать свою ошибку; нагло лжёт, думая, что поступает правильно, намеренно уберегает их союз от пронзающей боли. Хёнджин отказывается от него даже сегодня, когда проворачивает ручку до упора, отпуская. Теперь настаёт очередь Феликса.       Он сожжёт всё дотла, — каждое утро, каждый вечер, каждый счастливый миг, оканчивающийся пылкими признаниями, объятиями, прикосновениями и поцелуями; каждый фрагмент прошлого, вынуждающий подниматься в поту среди ночи или открывать глаза по утру, жалея, что проснулся — но оставит пепел в сердце. Как болезненное напоминание о том, что Ёнбок когда-то отчаянно, самозабвенно и каждой частичкой своего бренного естества принадлежал, любил Хван Хёнджина.       И был настолько же любим…       

***

      Жаль, что у жизни нет кнопки перезагрузки — чтобы раз, и начать заново. В новом теле, обстоятельствах, как в игре, когда не хочешь перепроходить сюжетную ветку и меняешь главного героя. Жаль, что жизнь, в целом, — одноразовое мероприятие, как обязательный концерт в школе, на который вынуждают пойти. А если решаешь добровольно удалиться, то считаешься трусом. Предателем. Слабаком. Родители, учителя, окружение — все расстроятся, если узнают, что ты сбежал с этого парада проблем, не досмотрев подготовленные одноклассниками сценки…       Вокруг темнота. Непроглядная, убаюкивающая. Нега, уносящая в пучины подсознания. Джисону не терпится ей поддаться, однако чутьё вторит: нельзя. Приказывает. Какая-то глупая рациональность наделяет его бесконечное существование — неподвластное ни времени, ни пространству — органами чувств. Осязанием — руками, ногами, болью в грудной клетке. Его магнитом отзывает в реальность, пробивая блеклый свет сквозь неохоту и пустоту. «Нет, нет, нет», — голос отражается от стен забвения, затянутого пеленой, — «нет, нет, нет», — бесшумно ложится на губы. Напряжение распаляется по телу, здравый смысл вопит, ветром разгоняя обсидиановую пыль.       Не впускай его!       Кого? Джисону чудится, что он вот-вот нащупает нить, ведущую к правде; ах, до чего же ему было комфортно в умасливающем Элизиуме. Обеспокоенность возвращается с холодом от металла, глубинное сопротивление ослабевает. Диспетчер Хан начинает чувствовать жажду, нужду и неизведанной силы тоску по кому-то. В саднящей диафрагме скапливается отчаяние, обида и ненависть. Щелчок. Настолько обескураживающий, что к Джисону возвращается зрение. Через мгновение он находит себя уставившимся в искаженное отражение на полоске замка. С пальцами, подтолкнувшими защёлку кверху.       Радужки глаз столь выразительно индиговые, что они легко различаются на крохотной поверхности. Диспетчер Хан моргает, осмысливая случившееся. А когда реальность сваливается как снежный циклон перед Рождеством — в сердцах пугается, отшатываясь. Джисон не помнит, как оказывается у двери в комнату. Он не помнит ровным счётом ничего с тех пор, как теряет контроль над самообладанием.       В коридоре издевательски тихо; диспетчер Хан сглатывает, не рискуя выглянуть наружу. Неужели травматолог Хван уходит? Или выжидает, дабы напасть на жертву, когда та решит, что всё закончилось? Что, чёрт возьми, происходит после того, как диспетчер Хан «отключается»? Джисон с гудящей головой подползает к напольному зеркалу, расположенному в считанных сантиметрах.       Его янтарь застелен синим. Его желания, его сущность по-прежнему в хандре по альфе.       Это странно, думает Джисон, сглатывая и медленно поднося пальцы к области под глазами. Слегка оттягивает нижние веки, изучает белки и тонкие капилляры. Обыденно, когда инстинкты берут верх, с ними нельзя совладать; конечно, можно «договориться» в вопросах, когда оба — и разум, и сущность — хотят одного и того же, но не тогда, когда они смотрят на ситуацию с разных полюсов. Джисон прежде не сходился во мнениях со своей омегой. Более того, у него с ней клинический разлад. Подкреплённый витаминами, справками, терапевтическими сеансами и медикаментами. Так отчего же сейчас они сосуществуют в одно время? Джисон что, умирает…?       Диспетчеру Хану становится тяжко. Во рту пересыхает. Он оставляет лицо в покое, оттягивая горлышко футболки взамен. Замирает, интуитивно сосредотачиваясь на изменениях в состоянии. Настораживается, блуждает по отражению спальни, по возникшему беспорядку, пока наконец не улавливает, что же не так. Запах кофе. Слабоватый, но тем не менее различимый. Приглушённый американо, примешавшийся к лаванде — въедливому кондиционеру для белья.       Вернувшись с автовокзала, Джисон берёт одну из футболок, — привезённых Минхо — не глядя. Способность различать первичные запахи оказывается заблокированной, потому он понятия не имеет, что вещица покрыта чужими феромонами. Сейчас же чем сильнее диспетчер Хан прислушивается, тем яснее осознаёт, насколько близко находится к кофейному аромату всё это время. Тот и на голубом худи из шкафа, и на наволочках, и на пододеяльнике, и на оставленных массивных наушниках на тумбочке. Доктор Ли настолько пропитывает комнату собой, что это до краснеющих щёк неловко. Черешня Черён здесь почти не звучит, а сестра, между прочим, прожила в квартире не менее четырёх месяцев.       Следующее осознание, сбивающее с толку — Джисон находит, что за кофейный аромат цепляется не только он. «Минхо», — сущность мурлычет, одобряя альфу и его вожделенное присутствие в их жизни. Безоговорочно, у неё есть фаворит, истинный победитель любых сердечных дел, но за столько лет омега сдаётся в попытке «не прикипеть к доктору Ли». Да, сущность как прежде реагирует на Хёнджина, да, она как прежде требует его рядом, но в данный момент не столь интенсивно. Кажется, Джисон впервые находит точку соприкосновения со своим внутренним «я». Он отвлекается от смятой ткани, сглатывает наваждение. «Неужели…», — Джисон пораженно присаживается на колени, — «…я нашёл, как тебя укротить?».       В тот день на нём не было запаха Минхо.       Диспетчер Хан выуживает голубое худи из шкафа, облачаясь в него. Оно, очевидно, не по размеру; Джисон всё никак не может оправиться от нервов и вернуться в здоровый вес полноценно. Но он старается, правда. Подклада ложится на футболку, яркий оттенок подчёркивает нездоровый цвет лица. Оно ещё напитается жизнью, Джисон верит. Просто тяжело держаться на высоте, когда несколько раз за час переживаешь нечто отдалённо напоминающее паническую атаку. Диспетчер Хан снова обращается к зеркалу, обнаруживая знакомый комфорт в одежде. На каком-то инстинктивном уровне. Джисон не знает, какие шарики за ролики закатываются у его сущности, однако та благосклонно относится к его потенциальному выбору. Индиговый окрас радужек блекнет, растворяется в двух удивлённых янтарях. Получается, Минхо — единственное, что может укротить омегу, горячо помешавшегося на альфе Хёнджина?       Или это единение…?       На сессиях терапевт ни раз говорил, что Джисон и его сущность — целое, у которого не должно быть конфликтующего общения. Всегда имеется нечто объединяющее или, по крайней мере, компромиссное. Джисон любил Минхо, омега желала истинного — различия в потребностях были настолько фундаментальными, что диспетчер Хан долгое время не мог сосредоточиться на положительном. На том, что нужда в Хёнджине вовсе не означала вычеркивание доктора Ли из списка возможных партнёров; да и вообще, острые желания его внутреннего «я» не говорили о том, что омега не был согласен на мировую. Джисон ненавидел свою сущность за слабость. Презирал, что та не позволила ему выбраться из рук Хёнджина тем вечером. Что разрушила своей неукротимостью упорядоченную жизнь «до». Но он ведь тоже поступал несправедливо по отношению к ней; годами задвигал нутро, наивно диктовал правила по рассудку. Игнорировал природу, подавлял эмоции, не вписывающиеся в его картину мира. Джисон терпеть не мог слушаться «неблагодарное» тело, доверять инстинктам; легче было изолировать внутренний голос.       Ему становится стыдно за эгоизм перед сущностью. Перед собой — нет никаких разделений, он — одна сложная композиция из различных пазлов. Омега чувствует себя тронутой и услышанной, Джисон чувствует будто кровопролитная война, стоящая ему нервов, здоровья, денег и двадцати девяти лет потихоньку берёт путь в ремиссию. Прежде неиспытанное умиротворение разливается по телу, с радужек пропадает намёк на блеклое индиговое вкрапление. Спустя месяцы терапии, самокопания и отрицания, он наконец-то испытывает будоражащую полноценность. Джисон впервые за бесконечность взирает в зеркало без тикающей бомбы в сознании, без сомкнутых век и борьбы за то, кого из них следует упрятать в закрома.       И это так ново — ощущать, что он по-настоящему начинает принимать себя.       — Джисон, это уже несмешно, — претенциозно раздаётся из-за двери. Диспетчер Хан вздрагивает; слишком сильно отвлекается на взволнованность, отпуская с поводка осмотрительность и на краткий миг забывая о присутствии Хёнджина.       Перегородка пробно сдвигается. Не встретив сопротивления, она принимается осторожно отъезжать. Джисон реагирует в ту же секунду: превозмогая дискомфорт в туловище, подлетает и прислоняет дверь обратно. Едва не прищемляет травматологу Хвану пальцы; Хёнджин отдёргивает руку за миг до того, как ладонь рискует превратиться в месиво. Он рычит, выражая несогласие. Джисон опускает затвор, успешно запираясь. Мысленно извиняется перед сущностью; желудок сжимается от грусти, впрочем эмоция спешно теряется в накинутом капюшоне и усмиряющем запахе Минхо. Телефон на кухне, ноутбук тоже — диспетчеру Хану ненавистна сама концепция, что он — загнанная в угол добыча. Никто не сумеет прийти на помощь. Дежавю опоясывает ноги, запястья, горло, выстреливает беспомощностью в упор.       Это как в тот раз.       Впервые за долгое время Хёнджин остаётся с ним один на один, пускай, технически, их и разделяет перегородка. Однако теперь Джисон не беспомощный. Он больше не сломанный человек, непонимающий, что делать с неподходящими кусочками разрушенного прошлого. Диспетчер Хан тот, кто вцепляется в жизнь зубами. Тот, кто пробрался через ад и вернулся обратно. После всего оплаканного, выстраданного и отжившего, он не позволит кому-либо — пускай даже истинному — встать на пути своего «… и счастливо».       — Я просто хочу поговорить.       — Нам не о чем с тобой говорить, Хван Хёнджин, — смело отрезает Джисон. Не открывает; не оттого, что боится заглянуть страху в лицо, а потому что не хочет сталкиваться с альфой снова. Это уходит в прошлое. Это та часть лора, врата к которой он надрывается замуровать.       — Разве так общаются с тем, кто спас тебе жизнь? — Хёнджин агрессирует. Джисон осязает чужую ненависть под кожей.       Укор вины неприятно прошибает, обескураживая на мгновение. Травматолог Хван умело манипулирует, впрочем менее правдивым факт от этого не становится. Хёнджин в отчаянии заряжает по полотну; Джисон вздрагивает, крепче вцепляясь в выемку. Бессилие оппонента слышится в каждом шорохе: в том, как спина скользит по двери, как шаркает подошва кроссовок.       — Чёрт возьми, Джисон, зачем впустил, если не хочешь видеть?       Джисон не знает. Предполагает, что шок напрочь отключает рациональность, не позволяя вовремя распрощаться с чужим станом; перед тем, как Хёнджин перехватывает дверь и насильно вторгается без приглашения. Тот же шок, что побуждает укрыться в комнате в поисках абсурдного намека на безопасность и высвободить взбунтовавшуюся сущность…       Джисон лишь знает, что ничем не обязан Хёнджину, и вместе с тем будто обязан ему всем. Если бы не он, пуля бы убила Джисона, войдя в печень. Умертвила за считанные минуты; но если бы не Хёнджин, где гарантия, что он вообще оказался бы в тот день в приёмной?       — Зачем ты здесь?       — Собираешься отвечать вопросом на вопрос?       И Джисон слышит глухой стук, будто Хёнджин прикладывается затылком. Карамели становится позорно много, она густеет, заполняя собой каждый уголок пространства. Проветривание не спасает; диспетчер Хан надеется, что собеседник делает это ненамеренно — не использует преимущество феромонов, дабы расположить истинного к себе. Хоть горечь в аромате искренняя, неподкупная, менее подозрительней ситуация от неё не становится; жизнь показала, насколько травматолог Хван бывает беспринципен. В погоне за желаемым он готов идти по головам.       — Прости, я не хотел звучать грубо. Я просто хочу понять... — тон Хёнджина ожидаемо смягчается. Он преисполняется разрухой, практически молит о том, чтобы кто-нибудь снял бремя неведения. Сообщил, что не так. Однажды Джисон ровно так же выпрашивал, чтобы истинный перестал нести нонсенс. Чтобы взял свои слова обратно. Чтобы сознался и позволил пережить злополучное изнасилование. Диспетчер Хан слизывает кровь с пораненной губы; злорадное ехидство проклевывается в хрупком сострадании:       «… и каково это, Хёнджин, когда тебе никто не верит?       Когда лишают всего? Насильно отлучают от прежней жизни, вынуждая собирать себя по кусочкам, пока ты не понимаешь, чем заслужил всё это? Ответь, Хёнджин, каково это, оказаться на самом дне и существовать с осознанием, что у тебя только два выхода — либо собраться и всплыть, либо…? Без каких-либо гарантий, что первый вариант действительно поможет. Наблюдать за тем, как прежде лакомое настоящее продолжается, пока все в округе начинают делать вид, будто тебя никогда не было? Каково это, на манер девочки со спичками, наблюдать за праздником в чужих окнах, за желанной подготовкой к Рождеству. Яркими украшениями, домашними посиделками, обменом презентами, зная, что когда-то и ты был в числе приглашённых…?».       — Ёнбок ушёл от меня, — точно вторгнувшись в токсичные мысли, перебивает Хёнджин. У Джисона горькое ехидство встревает поперёк горла. Он качает головой, намереваясь совладать со злостью. Это неправильно. Это… — Все вокруг ненавидят меня, а я даже не могу понять за что. И единственный, кто может рассказать об этой ситуации, ты. Прошу, Джисон.       Диспетчер Хан сглатывает.       Хёнджин звучит жалко, и Джисон ненавидит себя за то, что сопереживает. По-человечески. Взбирающимися отголосками по отмершим нервным клеткам к рассудку, что подкидывает прошлогодний кошмар. Слишком свежо в памяти, каково это — оказаться тем, у кого отбирают всё. Каково это жить в изъедающем понимании, что ничего и никогда не сможет вернуться в исходную точку. Джисона одолевает странный порыв признаться, что… Что? Что он разделяет накатывающие эмоции, даже если отчасти нездорово ликует? Диспетчер Хан языком проходится по клыкам, разрываясь между местью и добропорядочностью. Он может промолчать. В его силах превратить дальнейшее существование Хёнджина в блуждание по закоулкам памяти в поисках ответов; несмотря на то что волна произошедшего пошатнула всех в их шестерке, полноту картины знали только они вдвоём.       Но чем тогда Джисон будет отличаться от Хёнджина?       Ещё полгода назад он страстно желал, чтобы обидчик прочувствовал каждую секунду, каждую минуту того, через что проходил сам, однако ненависть измотала. Диспетчер Хан слишком устаёт топиться в озлобленности. Обиде, утаскивающей всё глубже, уничтожающей, раз за разом возвращающей в дрянной осенний день и в произрастающую из него отверженность. И, возможно, Джисон — наивный слабак, однако он бы не хотел, чтобы кто-то ещё пострадал от подобного. Даже Хёнджин. Жизнь умеет наказывать по-другому; и череда нынешних инцидентов тому подтверждение. Нет, Джисон не собирается опускаться до его уровня. Добавлять в тарелку новой остроты; если честно, он бы предпочёл больше никак не быть связанным с этой ситуацией. Он её почти пережил. Он почти закрыл гештальт, он больше не сломленный омега, которого как шавку выкинули на обочину жизни. Джисон вырос. Джисон сделал выводы. И черта с два он позволит произошедшему мешать ему всплыть на поверхность.       — Хан-Джи, — Хёнджин обращается по-старому никнейму, и это отпечатывается табуном мурашек.       Возможно их союз и был прекрасным по задумке природы, вот только на практике... Если они не были вместе, и это разрушило их обоих, то что случилось бы, если бы истинность всё же взяла своё?       — Разве твой терапевт не запретил узнавать о подробностях?       — Семьдесят процентов, что я этого не вспомню. — Джисон не различает, блефует ли Хёнджин, однако отчаяние, сквозящее в голосе, подлинное. — Я хочу знать правду, какой бы она ни была. Я должен понять, как всё исправить. Я должен понять, как вернуть Ёнбока.       Диспетчер Хан вспоминает о странном поведении лучшего друга и автоматически сопоставляет факты. Сердце досадно колет; он видит, как тяжко приходится Феликсу последний месяц, начиная от выхаживания «героя», заканчивая попыткой дистанцироваться от него же. Интересно, по этой ли причине Феликс едва ему отвечает за сегодня? Прикрывается Чанбином, страшась сознаться в истинном предлоге своего молчания? Неужели видится с Хёнджином и расстаётся окончательно? Вина остро горчит на языке. Джисон, жмурясь, спускается на ноги, макушкой прислоняясь к полотну двери. В процессе обвивает грудную клетку рукой.       — Я расскажу тебе, — Джисон сдаётся. Пальцами инспектирует рёбра на целостность. Поворачивает голову к косяку, надеясь, что таким образом его голос раздастся гораздо звонче. — Но поклянись, что после услышанного тысячу раз подумаешь, стоит ли тебе возвращаться в жизнь Ёнбока. Я знаю, ты эгоист, Хван Хёнджин, но я также знаю, что единственное, что в этой жизни для тебя имеет хоть какую-то ценность — это он.       — Эгоист, который спас тебе жизнь, м-хм?       — Да, — Джисон опирается ладонью о проём. — Ты всё правильно понял.       — Какая же ты неблагодарная сволочь, Хан Джисон.       — Веришь или нет, но мне плевать, что ты обо мне думаешь, — Джисон выдыхает. — Поклянись. Дай слово, что если ты поймёшь, что это причинит боль Ёнбоку, то сразу отступишь.       — Клянусь. Я никогда не сделаю того, что сможет причинить ему боль.       «Уже сделал», — прыскает Джисон, но решает сдержать умозаключение при себе. Он прокашливается, перемещая ладонь к другой стороне грудной клетки, и начинает. С самого начала.       Рассказывает про злополучное кольцо. Про разыгравшийся гиперактив посреди операции. Про их диалог, про кладовую — диспетчер Хан сильнее укутывается в худи Минхо, дотягивая манжеты практически до кончиков пальцев. Это по-прежнему надламывает изнутри, это никогда не перейдёт в тотальную безэмоциональность, однако теперь Джисон в состоянии делиться подробностями без прерывистых вздохов. Без унижающего «за что они так со мной поступили? За что поступил ты?»; он продолжает про бессмысленные диалоги в надежде выйти на мировую, про обвинения Хёнджина в том, что ответственность за случившееся целиком и неразделимо лежит на Джисоне. Что альфа не собирается терять Феликса из-за гормонального пустяка; «ты не можешь говорить, что тебе было неприятно. Ты не можешь выставлять меня монстром, потому что мы оба знаем, что твоё тело хотело ровно того же. Хватит жить в позиции жертвы, Джисон, прими последствия своих необдуманных действий и двигайся дальше…».       Некоторые фразы из-за сокрушительности запоминаются дословно.       Квартира погружается в вынужденную паузу. Джисон улавливает жженый привкус карамели, оседающий на губах; настолько терпкий и горький, что омегу начинает подташнивать. Проветривание не справляется с объёмом концентрированного аромата. Диспетчеру Хану невольно хочется вернуться на кровать. К запаху Минхо, к мягким одеялам и подушкам. В безопасность. Его внутреннему «я» до пылкого сердцебиения необходимо почувствовать защиту, и это прямо противоположно тому, что исходит от травматолога Хвана сейчас.       Альфа злится.       — Это звучит как бред, — в подтверждение бросает Хёнджин. Он прокашливается, — ты уже настроил всех против меня и сейчас пытаешься сделать со мной то же самое, я прав?       — Что?       — Я бы никогда не переложил на тебя ответственность, если бы был действительно виновен, — и в голосе Хёнджина не сквозит ни капли сомнения, — и… Изнасилование? Серьёзно, Джисон? В нашей ситуации? Ты ожидаешь, что я тебе поверю?       — О, так ты думаешь, я мечтал объездить твой узел? Или что был тайно влюблён всё это время? Ты взял меня силой, Хёнджин.       — Не пори чепуху, все знают, что истинные не могу причинить вред друг другу, — Хёнджин нарочно игнорирует предыдущие вопросы. Джисон представляет, как до побелевших костяшек сжимаются кулаки за дверью. — Если моя сущность и взяла верх, то только оттого что твоя об этом попросила. То, что я был первым, кто поддался, не делает из меня насильника. Ты был тем, кто заперся в кладовой с истинным в гиперактив. Ты был тем, кто сотворил всё это. Я жертва в этой истории, а не ты. Ты буквально толкнул меня под несущийся поезд.       — Ты сказал всем нашим друзьям, что я принудил тебя к сексу. Что ты вырывался, а я буквально изнасиловал тебя, напав со своим запахом и поцелуями, хотя это был я, кто сопротивлялся до последнего, пока ты меня удерживал, — рычит диспетчер Хан в замочный отсек. — Я умолял тебя рассказать правду, но ты лишь отнекивался, говорил, что это расплата за то, что я едва не разрушил твою жизнь.       — Но ты, в итоге, всё равно разрушил мою жизнь. Ты разрушил жизни нас обоих. В твоей истории нет никакого смысла. Это бред, — Хёнджин произносит всё ровно так, как и тогда. Обвинительно и уверенно. Просто. Диспетчер Хан предполагает, что у альфы срабатывает защитный механизм, — тотальное непринятие — вот только ангельское понимание никак не останавливает от нестерпимого желания врезать травматологу Хвану. — И откуда мне знать, что я сказал подобное в действительности? Бьюсь об заклад, ты воспользовался моим положением, воспользовался тем, что я едва не умер из-за тебя. Почему я должен верить твоей версии, а не своей из твоих же слов?       Этот Хёнджин не видел, как сильно страдал Джисон. Не видел, как сильно страдал он сам, как извинялся в больничной палате после того, как диспетчер Хан потерял то, что могло стать их ребёнком. Не видел, во что вылились их склоки, череду поломанных межличностных отношений, образовавшихся из-за эффекта домино и тесных связей. Удивительно, как часто люди размышляют на тему того, что поступили бы иначе, будь у них возможность — и вот она у Хёнджина в руках. Сомкнутая, но утекающая сквозь пальцы в угоду отрицанию.       До чего же комично — старые привычки действительно тяжело исчезают.       — Ты ничего мне не должен, Хёнджин. Ты спросил — я ответил, и если найденные ответы тебя не устроили, то причина здесь явно не во мне, — Джисон держится отстранённо. Но стратегия не работает — демонстративная холодность наоборот подстегивает собеседника. — Я могу искренне поблагодарить тебя за то, что ты спас мне жизнь. Но на этом всё. Я не собираюсь перед тобой отчитываться или рассыпаться в доказательствах. Вся сложившаяся ситуация — сплошное подтверждение моих слов. Думаешь, Ёнбок ушёл бы от тебя, будь что-то иначе?       — Ты трус, Хан Джисон.       — А ты мудак!       — А ты даже не вышел из-за этой ёбаной двери, чтобы сказать мне это в лицо, — на эмоциях выпаливает Хёнджин, ударяя по полотну. Джисон вздрагивает. Сила, с которой перегородке прилетает сейчас, в разы мощнее предыдущей. Вибрационная отдача приходится в лопатки, — блять, — и ещё одна настегает следом. Диспетчер Хан отстраняется, в смятении поглядывая на единственную вещь, отделяющую кулаки Хёнджина от чужой челюсти. Сердце учащённо заходится, Джисон впервые за долгое время слышит, как портится его собственный аромат; он обязательно обеспокоится вернувшимся обонянием чуть позже, пока у него есть более насущные проблемы. Возможно диспетчер Хан слегка горячится с храбростью.       Кровь стынет в жилах. Джисон отползает ещё дальше под прилетающее: «я потерял всё из-за тебя!».       Тр-рр-рр.       Чёрт.       Минхо!       Джисон округляет глаза в полной растерянности. Кажется, Хёнджину не терпится начать с самого малого — убить его. Диспетчер Хан не может сейчас выйти в коридор, ровно как и не может заранее предупредить Минхо о не на шутку разозлившимся альфе. Меж рёбер лозы сомнений сплетаются в жгут: а что если всё обернется как в прошлый раз? Что если Минхо решит, будто у Джисона за спиной роман из-за взыгравшей истинности? Это абсурд чистой воды, диспетчер Хан понимает, впрочем шансы хоть и устремляются, но никогда не приравниваются к нулю. Вдруг доктор Ли увидит их вместе и решит, что его обманули? Предали? И предавали на протяжение крайних месяцев, отыгрывая сценки из заготовленных сценариев? Боже, и о чём Джисон только думает?       Он просто не хочет, чтобы всё повторилось. Не хочет разочаровываться в Минхо; не хочет проходить через плеяду разрывов и истерик, когда только-только вернул своего Лино обратно. Хоть Джисон и не принимает решение окончательно, ему невыносимо от самой мысли, что всё решается за него. В коридоре, тем временем, Хёнджин чем-то шумно шебаршит; скорее всего в поисках выключателя, поскольку в следующий миг в дверном зазоре распадается свет.       Щелчок замочного механизма проезжается по ушам. Давление подскакивает.       — Сейчас мы докопаемся до правды, — претенциозно заявляет травматолог Хван. Скрипит дверью наружу, — …привет, Минхо.       — Хо! — предупреждающе голосит Джисон. Даёт понять, что намерения у Хёнджина весьма не добросовестные; секундная тишина пронзает сердце не хуже стрелы Ареса. Неужели доктор Ли уходит? Разворачивается на пятках и с психом устраняется к лифту, не намереваясь участвовать в затянутой мелодраме более?       «Нет, нет, нет», — кричит заученной мантрой в голове.       Пока Джисон в спешке не принимается отпирать дверь из-за приглушённого хлопка, падения обувной полки и чьего-то болезненного стона...