Da Mi Basia Mille

Каждую ночь, когда Джеймс закрывает глаза и открывает их уже в реальности сновидения, он стоит в большом мраморном зале. Прямо у его ног сэр Джон сжимает свою окровавленную тогу, пронзённый ножевыми ударами, задыхается, захлёбываясь собственной кровью, и смотрит на Джеймса, поражённого ужасом. С кинжала в руке Джеймса срываются свежие капли. Сэр Джон протягивает к нему дрожащую руку: «Kai su, teknon?» Он просыпается, чувствуя сильный озноб и давно забытый стыд. Проходили недели. Льды все теснее смыкались вокруг них, корабли скрипели все громче, а холод крепчал. Моряки сохраняли бодрость духа, все уповали на сэра Джона, на его искреннюю и спокойную надежду. И все же каждый вечер он отстранялся ото льда, холода и людей, укрываясь в своей каюте, чтобы ещё немного продвинуться в отношениях с Джеймсом. Их стулья направлены друг к другу в переполненной столовой на борту корабля Её Величества «Террор». День был долгим, полным тайных взглядов и мелких прикосновений, тёплых отвлечений от сурового климата. Ранее, когда Джеймс стоял на палубе в одиночестве, мимо него прошел сэр Джон и прошептал: «Я по-прежнему чувствую твой вкус на языке». Вспомнив об этом, Джеймс ослабляет воротник, мимоходом встречая взгляд сэра Джона. Быстрый, и от него по позвоночнику пробегает дрожь. Чёрт. Джеймс знает, что случится потом, - его тело это знает, и он разгорячён и сыт, так и не притронувшись к еде. Сэр Джон замечает его беспокойство. Под столом рука ложится ему на бедро, и он подскакивает, отчего столовое серебро перед ним звенит. Он кашляет, стараясь смягчить першение в горле. - С вами все в порядке, Фицджеймс? - доносится с другого конца стола. Он не поднимает глаз, не пытаясь определить, откуда доносится голос. - Да, всё хорошо. Рука по-прежнему покоится на его бедре, и сэр Джон осмеливается переместить её ещё выше, и его большой палец ласкает кожу Джеймса сквозь стесняющую ткань. Джеймс уверен - почти уверен, - что он хочет его успокоить, но от этого становится только хуже. Чувствуя, как в животе начинает подниматься жар, он решает встать, пока не стало слишком поздно. - Прошу меня извинить, джентльмены. Сэр Джон, на пару слов? Они оба встают, сэр Джон отрывисто кивает собравшимся, после чего выходит в коридор. Джеймсу приходится говорить исключительно шёпотом. - Вы усугубляете и сами это сознаёте. - Совершенно не понимаю, о чём ты, Джеймс. Сэр Джон говорит с чересчур учтивым видом. Это злит Джеймса, заставляет его закипать. - Боже, как вы меня бесите. - А ты нетерпелив, - отвечает он, на его губах играет лукавая улыбка, и самообладание как всегда не изменяет ему. - Мне всё равно. Я готов. Я терпел ради вас весь день, - шипит Джеймс, чувствуя беспокойство, поджигающее ступни. - Мы не можем просто встать и уйти. - Я не могу больше оставаться здесь. Оставайтесь, если хотите, но к тому времени, как вы вернетесь, я уже буду без сил. В его голосе всё ещё звучит огонь. Глаза сэра Джона смягчаются при взгляде на него, и он не сразу отвечает. - Джеймс... разве ты не знаешь, что я тоже тебя желаю? Он подходит ближе, слишком близко для места, где их может застать любой. Сэр Джон делал это уже много раз, наедине, на палубе и на льду, но это все равно заставляет сердце Джеймса пуститься в галоп. - Я придумаю для нас оправдание, - говорит сэр Джон и, развернувшись на каблуках, уходит в кают-компанию. Джеймс прислушивается к его приглушенному голосу из зала: - Фицджеймс немного приболел. А я, к сожалению, очень устал. На этот раз морепродукты были превосходны, Френсис. Спокойной ночи, джентльмены. Они поспешно возвращаются на «Эребус». Выйдя на лёд, Джеймс хватает сэра Джона за руку и увлекает его вперёд, тот позволяет вести себя подобным образом, и они, смеясь, несутся, как двое влюблённых-беглецов. Дверь в кабинет захлопывается, и сэр Джон прижимает Джеймса к себе, зажимая его рот своим и раздвигая ноги Джеймса крепким бедром. Джеймс стонет, не разрывая поцелуя, желание распирает его брюки. Сэр Джон быстрым и рассчитанным движением опускает руки к штанам Джеймса и развязывает шнурки. - Ну и кто теперь нетерпелив? - самодовольно говорит Джеймс. Сэр Джон бросает на него яростный взгляд, нарушающий его обычное спокойствие, в его глазах словно поднимается внезапная весенняя снежная буря. Он вытаскивает возбуждённый член Джеймса на холодный воздух и начинает неистово гладить, а Джеймс ругается, обхватывает его за плечи и позволяет прижать себя к двери. Цезарь. Это имя эхом отзывается в нём каждый раз, когда его отбрасывает назад. Энергичность сэра Джона, его тайная, неутолимая жажда, подобная жаждущему крови гладиусу, вызывают у Джеймса странные воспоминания. Цезарь... Он хнычет и умоляет, пытается ухватить расцветающее чувство знакомости, но едва расцветши, оно угасает, и он не может ухватить ничего, кроме решительно держащей его руки. - Я бы хотел, чтобы ты лёг на койку. Так будет правильнее; чтобы тебе было удобно, когда я буду трахать тебя в первый раз, Джеймс. Чтобы облегчить боль и чтобы увидеть, как ты прижимаешься к моим простыням... me cupio. Рука сэра Джона замедляется по мере того, как он говорит. Его слова возбуждают Джеймса, вновь пробуждая в нем предвкушение того, что должно произойти, окутывая латынью, плавно слетающей с языка сэра Джона, как река Тибр, струящаяся по отшлифованным камням. - Ведите меня, - произносит он дрожащим голосом. Сэр Джон уклоняется от этого движения и берёт его руки своими, тёплыми и скользкими, ослабляя постоянный холод. У Джеймса всегда были ледяные руки - раздражающая особенность, к которой он уже привык. Когда сэр Джон впервые обхватил своими нежными руками его собственные, он почувствовал спасение, и каждый раз после этого они прекрасно выравнивали температуру кожи друг друга. Когда они вошли в каюту сэра Джона, у него закружилась голова от наркотика, предназначенного для него и только для него: от самого присутствия капитана, от созерцания того, как он медленно расстёгивает пуговицы и крючки Джеймса и позволяет мундиру упасть на пол. Джеймс стоит перед ним, обнажённый, не помнящий, как одежда слетела с его тела, и чувствует, как его возбуждение набирает силу, когда он смотрит на сэра Джона. Он с трудом пытается подобрать нужные слова для него, для его величественного присутствия и королевских черт - и восхваление, вытравленное в глубинах его сознания, жаждет заявить о себе, воплотиться и обрести полноту. Славословие приходит к нему на крыльях давно забытой музы, Эроса, который шепчет ему на ухо слова отпущения грехов. Он произносит, наконец, гимн сэру Джону: - Sicut Aeneae gubernavit navim suum, sicut Caesare imperavit militium suum, Sicut Hadriane amavit Antonium, amas meum. Gubernas atque imperas meum. Temperas egeo. Сэр Джон нежно любуется им, как любуются присутствием божества в храмах, удивляясь и восхищаясь: - Quomodo loquare scis esse? Lingua latina in tuum orum pulchra est... Джеймс подходит достаточно близко, чтобы почувствовать его дыхание на своей пылающей коже, проводит рукой по его широкой груди: - Nescio. Sed fieri sentio et excrucior. Сэр Джон посмеивается и улыбается всем светом Олимпа на лучезарном лице. Джеймс целует его, чтобы почувствовать этот свет на своих губах, и это происходит медленно и неуклонно, словно утреннее солнце всходит над Капитолийским холмом и озаряет своим сиянием Mater Roma. Их губы становятся всё более жадными, разгорячённая кожа льнёт к коже, когда они прижимаются друг к другу грудью, и Джеймсу приходится остановиться, чтобы перевести дыхание. Задыхаясь от желания, он бормочет: - Скажите, как вы хотите овладеть мной. Так же, как в первый раз, сзади? - Нет. Хочу видеть твоё лицо. Было бы так обидно, если бы ты подарил все свои страстные звуки простыням. Сэр Джон улыбается, сияя, как это ему свойственно. Джеймс догадывается, что он ничего не может с этим поделать, что это в его природе - всегда смотреть с добротой. Он не сводит с капитана глаз, медленно ложась и откидывая голову на подушку. Сэр Джон наблюдает за ним с минуту, спокойный и уравновешенный, полнокровный, и не спеша занимает место между его ног. Джеймса поражает, как ему удаётся выглядеть таким непринуждённым и в то же время страстным, когда сэр Джон гладит его торс, поднимается к его рту и осторожно погружает в него пальцы, делая их скользкими, заставляя его рот пылать от возбуждения, заставляя его тело вздыматься и двигаться, как набегающие морские волны. Наконец его пальцы опускаются к отверстию, и сэр Джон вводит в него сразу оба, неспешно, настойчиво, невозмутимо. Джеймс издаёт прерывистый звук - мучительно подавляемый стон надежды. - Как ты открыт для меня сейчас... Мне кажется, ты наконец-то готов, - задумчиво размышляет он, как истовые афинские философы, нашедшие новое знание. - Я не собираюсь умолять. Но, пожалуйста... Я не могу больше ждать. Сэр Джон тепло смеётся: - Милый Джеймс, ты сам себе противоречишь. Но я готов списать это на твоё состояние. И если быть откровенным, Боже, я готов к этому. - Чёрт. Пожалуйста, только... Сэр Джон прерывает его мольбы нежным поцелуем, приподнимается и кладёт крепкую руку на его мужской орган. Другая опускается к его собственному достоинству. Он устанавливает его на место, и когда его конец касается Джеймса там, где сэр Джон хочет устроить своё святилище, Джеймс не может не думать о гладиусе, отточенном и залитом лунным светом, лелеющем своё первое убийство за долгое время. И это вполне уместно, когда сэр Джон говорит: - Если нам придется остановиться, знай, что я всё равно люблю тебя. Джеймс устремляет на него взгляд. Искренность в этих глазах почти пугает его, почти заставляет струсить и пожелать скрыться. - Вы меня любите? - Да. Уже некоторое время. Прости, что не сказал тебе раньше, pulcherrimus. Это уже слишком. Джеймсу хочется заплакать, спрятать голову под подушку, но вместо этого набирается храбрости и отвечает со всей искренностью, какая только есть в его сердце: - Я тоже вас люблю. Сэр Джон снова мягко посмеивается: - Я знаю. Прежде чем Джеймс успевает насладиться бархатным рокотом его тона, откровенностью всего его присутствия, он чувствует, как давление усиливается, и лезвие медленно вонзается в него. Он выгибает спину, глаза закрываются, голова ударяется об изголовье. Но он ничего этого не замечает. Всё его внимание сосредоточено на могучей силе, поднимающейся в нем, которая причиняет мучение, жалит и заставляет тело петь от боли, но эта боль сменяется наслаждением, и через секунду он даже не успевает осознать, когда медленное движение гладиуса прекращается и сэр Джон полностью погружается в него. - Чёрт, Джеймс... ты ощущаешься восхитительно, - тихо рычит сэр Джон, снова начиная двигаться. - Da mi basia mille, Caesar. Слова вырываются из его уст, и реакция мгновенна: сэр Джон снова врывается в него, с полной силой ударяя в место, отозвавшееся у Джеймса истинным наслаждением. Он стонет, и ему уже не важно, слышит ли его кто-нибудь, да и как он может сдержаться, когда сэр Джон так же безразличен к звукам, которые сам издаёт. Он стонет более высоким тоном, чем Джеймсу доводилось слышать раньше, и, о Венера, это звучит божественно. Джеймс хочет проверить, насколько громко может заставить его стонать, и пробует снова: - Imperas meum, Цезарь. Corpus et anima meum, Imperas... И это срабатывает, как молитва, услышанная самой Афродитой: сэр Джон почти кричит, трахая его снова, сильнее, задавая темп, с точностью, с какой атлет обращается со своим копьём, а император - со своей империей. Джеймс теряет контроль над языком, теряет контроль над всем происходящим, и его славословия вырываются на свободу, его тело извивается в экстазе, а разум отключается, нервная система и всё остальное купается в дофамине и адреналине. Твёрдая рука обхватывает его член. Джеймс вздрагивает и понимает, что уже неприлично близок к апогею, и, не успевая хоть что-то сказать, он кончает, и в этот миг словно умирает какая-то его часть, долгое время остававшаяся целомудренной. Она исчезает, и он чувствует, что наконец-то освободился от всех условностей и ограничений, все их пылинки и осколки развеялись по ветру, сменившись полным, тягучим, яростным жаром кульминации. Он хнычет, изнемогая, и сэр Джон ускоряется, стремясь последовать за ним, и переизбыток наслаждения заставляет Джеймса ругаться и отчаянно всхлипывать, проводит его через одиссею нарастающей боли, снова затихающей и уступающей место новому, ленивому удовольствию, застывающему в приятной скользкости, когда сэр Джон пронзает его в последний, жестокий раз и изливается в него, и тёплое семя смешивается с его нутром. Сэр Джон тяжело дышит, поднимает полуприкрытые веки и глядит на Джеймса, который разражается лёгкими всхлипами и смехом вперемешку. Сэр Джон присоединяется к его ликованию: - Мой прекрасный Джеймс... как хорошо мне с тобой. Он проводит рукой по вспотевшему лбу Джеймса, ласково отбрасывает с него кудри, касается губами сначала его, потом щеки, потом губ молодого влюблённого. - Боже, мне нужно выйти сейчас... это может ощутиться немного странно, - говорит он, и его голос звучит почти пьяно, и вся острота его обычно властного тона сходит на нет. - Не надо... Меня странно успокаивает, когда вы внутри. Сэр Джон снова смеётся: - Нам нужно привести себя в порядок... Боже, моё семя разольётся из тебя по всем простыням. Сэр Джон выходит из него, встаёт, берёт два полотенца, передаёт одно Джеймсу и вытирается, тщательно следя за тем, чтобы ни одна капля не попала на простыни. Он выглядит почти нервно в своей сосредоточенности, и Джеймс находит это обезоруживающе очаровательным. Джеймс чувствует потребность в том, чтобы его обняли, окутали неземным теплом, чтобы его объяла любовь, о которой слагают мифы. - Вы обнимете меня? - Готов это делать вечно. Давай, лягу и обниму тебя. Не ожидая от самого себя такой резвости, он повинуется приказу, подхватывается и затем опускается на сэра Джона, обхватывая его руками, а голова ложится на его мягкую кожу, как на подушку. На Джеймса это действует мгновенно. Порыв утих, и он чувствует, как помутнение его мыслей переходит в ясность; открытую и честную, как муза, дарующая поэту правдивые стихи, и, когда от пережитого блаженства начинает клонить в сон, Джеймс начинает думать о своих странных сновидениях. - Мне снится повторяющийся сон, в котором я... просто убиваю вас. Вы - Юлий Цезарь, кажется. И я стою рядом, охваченный смятением и чувством вины... Что бы это могло значить? Сэр Джон поглаживает его по спине, отвечая: - Не могу сказать тебе, что бы это значило. Но ты не должен чувствовать себя виноватым: смерть - это не потеря чего-то... а дар. Это подарок, избавление, спасение. Икар смеялся, когда падал. Сократ улыбался, глотая яд, а Цезарь... Цезарь мог чувствовать себя любимым, умирая. Что может быть прекраснее, чем смерть от руки любимого? Какое предательство может быть слаще, чем это самое милосердное предательство? В ту ночь, заснув на груди своего капитана, Джеймс падает на колени перед Цезарем, кинжал выскальзывает из его рук и ударяется о пол. Вязкая кровь на ладони Цезаря касается его щеки, трепетно и нежно, и он безмятежно испускает последние вздохи, пронзая страсть Джеймса благодарностью.