Перехлест волны

После уроков Тима отправился домой. Очень хотелось просто помотаться по улицам, представляя себя лирическим героем, чье душевное состояние так кстати отражается в премерзкой погоде, но график не позволял раскваситься – нужно было учить немецкий и нагонять программу, по которой его никогда не учили. Любой аттестат, даже самый хороший, требовал экзаменов на знание тех предметов, часы по которым могут счесть недостаточными. Физики и математики у них было с лихвой, а вот истории Германии не было совсем. Именно ее Тимофей и зубрил с особым тщанием. Уже в метро он вспомнил про Марка, когда листал сообщения. На экране нового диалога бесновался машущий лапой антропоморфный лис, а следующим сообщением шли временные промежутки. Завтрашний день – среда – у Марка был обозначен как доступный с 19:00 до 21:00. Целых два часа для ненавистной физики – это был ого-го какой подвиг, и Тима, вздохнув, закрыл диалог. Об этом можно было подумать позже. Дома, как всегда, было пусто. За последний месяц Тимофей привык к пустоте. Мама, которая на пятом десятке осознала, что хочет еще раз стать матерью, переживала все трудности позднего деторождения в больнице, на сохранении, а ее новый муж Егор, конечно же, работал, потому что теперь от него одного зависело пропитание растущей семьи. Не то чтобы гнездо Шестаковых с пристроившимся в углу Левицким прозябало на грани нищеты, но дети, как известно, проект дорогостоящий, и Егор теперь из кожи вон лез, чтобы его оплатить. Тима кинул рюкзак на тумбу в прихожей, сполоснул руки и начал кашеварить. За отсутствием матери ему приходилось кормить и себя, и Егора, да еще и собирать ей посылки в больницу – благо, еда там была приличная, но порой мама все равно вздыхала о домашней стряпне, желая таким образом ощутить внимание домочадцев. Маме было многое нельзя, и ей Тима готовил отдельно – котлетки на пару, пюре без масла и еще какие-то неописуемые шедевры из справочника зубодробительной диетологии. Себе и Егору он наскоро сварганил то же самое, только съедобное, поел и скрылся в своей комнате, уединившись с учебником немецкого. Ближе к вечеру телефон зазвонил. Это была мама – она всегда звонила в одно и то же время, раз в два дня, чтобы убедиться, что ее взрослый ребенок не попал в какую-нибудь передрягу. – Тимош, ты как там? – поинтересовалась она. – Нормально, – он отвечал так всегда. Никаких выдающихся чудес в его жизни не было, а о плохом ей было слушать не время. – Точно нормально? Голос у тебя… печальный. Черт бы побрал это материнское чутье, подумал Тима, всегда оно вылезает не к месту. Он лихорадочно придумывал, что соврать, пока на другом конце провода раскручивалась привычная эпопея «мой скрытный сын совсем не думает о чутком материнском сердце». Мама всегда была нервной, но это не значило, что она поспешила бы вызволить сына из любой передряги. Скорее, она бы охала и ахала до тех пор, пока он сам не представит ей детальный план собственного спасения. Тима не знал, кто из них двоих был по-настоящему взрослым. – Да я… пару сегодня схлопотал. По истории. – По исто-о-ории? – Протянула мама. – Это как так? Ты ж историю лучше всех знаешь. Наших с немцами перепутал, что ли? Она нервно засмеялась в трубку. – Нет, мам… просто… директриса бушует. – А чего она вдруг? Ты ей опять что-то сказал? Тимош, я ж знаю, ты всегда как что-нибудь скажешь… – Я физику отказался сдавать, – перебил ее Тима, окончательно уже смирившись с тем, что сегодня он сын-чудовище. – И она мной манипулирует. – Как же так? – мать, конечно же, разволновалась. – А я говорила тебе, Тимош, не выпячивай, не хвались, сдай эту несчастную физику… хоть как-нибудь сдай, чтобы проблем не было. В этом была вся мама – «лишь бы проблем не было». А то, что физика ему на фиг не сдалась, она воспринимала, как детскую причуду. Но звучала она взволнованно и как-то болезненно, будто там, за кадром, уже краснела, бледнела и потирала ноющий живот, в котором активизировались все разом нервные окончания. – Я сдам, – вздохнул Тима. Спорить с матерью было не время – случись что с ней или ребенком, он сам себя с потрохами съест, а что останется – Егор дожует и еще сверху попрыгает. – Я даже репетитора уже нашел. – Вот как? – мамин голос стал мягче, будто она передумала страдать и тут же поздоровела. – А сколько стоит? — Две тысячи в час, – наобум ляпнул Левицкий. Скажи он, что репетитор бесплатный – мама бы тут же взбунтовалась, потому что в ее мире за бесплатно работают только бездари. Назови слишком много или слишком мало – тоже бы была недовольна. Тима не знал, сколько на самом деле нынче берут репетиторы по физике, но где-то в интернете натыкался на объявления, и эта сумма показалась ему уместной. – Ну хорошо, – пробормотала мама. – Я попрошу Егора, чтобы тебе деньги перевел. Когда занятия? – Завтра, – машинально ответил Тима, и тут же понял, что теперь отвертеться не получится. Придется и впрямь сидеть с этим Марком, зазубривая формулы, чтобы материнское сердце не обливалось кровью. Потратив еще десять минут на отчеты – сыт, одет, обут, не скучает – Тима смог с чистой совестью отключиться. Все же Марк подвернулся ему кстати – если ничему не научит, то хотя бы его присутствие маму утешит. Что делать с внезапно упавшими на него деньгами, Левицкий не знал – у него вообще не было каких-то особых потребностей, да и тратить на себя деньги, выданные на учебу, считал не совсем приличным. Он быстро открыл чат с бешеной лисицей и написал, что выбирает завтрашний день. Марк тут же ответил: «А у вас дома нормально будет провести занятие? А то у меня… не совсем удобно». Тима не удержался – манера репетитора обращаться к нему на «вы» все-таки забавляла. Он и не подозревал, что для занятий требуется помещение, и думал, что заниматься они будут, как все цивилизованные люди – по интернету. «А мы разве не онлайн? В принципе, у меня дома можно». «Онлайн моя методика не поддерживает. Нужен зрительный контакт». Интересно, он физикой с ним собрался заниматься или гипнозом, подумал Тима. Меньше всего он предполагал, что для такой занудной науки, как физика, нужно личное присутствие. Но если Марк собирался приехать сам – его это полностью устраивало. Не нужно будет тратить время, трясясь в метро, и плутать по упадническим московским спальникам. Район, где жил Тима, тоже не сильно радовал глаз – одинокая группка новостроек на Угрешской была красива сама по себе, но возвышалась среди божественного нихуя. Семья переехала туда недавно, после того, как мать съехалась с Егором. До этого она и Тима ютились в орехово-борисовском человейнике, и образ засыпанного сугробами спального района с серыми зубьями домов и аляповатыми пятнами безвкусных вывесок навсегда впечатался в память Тимофея как самое депрессивное зрелище в его жизни. Задумавшись, Тима и сам не заметил, как ткнул в фотографию репетитора, стоявшую на его телеграммной аватарке. На ней Марк стоял на фоне синего неба, очевидно, летнего и загородного. Он был одет в белую рубашку, а волосы – лишь самую малость длиннее тех, что он носил сейчас, – были в беспорядке, будто из разметало ветром или он только что встал с кровати. Очков на нем не было, зато лицо было свежим и даже слегка загоревшим – видимо, и впрямь фото с летнего отдыха. Таким, свежим и живым, Марк казался куда приятнее. Наяву бледность и очки придавали ему какой-то совсем занудный вид. А на фотке… просто красавец. Над последней мыслью Тима долго колебался, прежде чем позволить себе ее подумать. Заниматься гуманитарными науками, как он хотел, а именно – философией, в современных условиях можно было только за рубежом, чтобы думать о действительно важных вещах, а не переписывать из тетрадки в тетрадку вариации на тему официального мыслепроизводства. У матери вот-вот должен был родиться новый ребенок, и, как бы она не любила старого, Тима был уже почти совершеннолетний, а это значило, что ему пора выпорхнуть из гнезда — пусть и в другое, отцовское, гнездо, но подальше от детских криков по ночам и грез Егора о выполнении священного отцовского долга. Этих двух причин бы Тиме с лихвой хватило бы, чтобы понять, что Германия для него идеальный вариант, потому что там отец, образование, перспективы и бог знает что еще. Но эти две причины не были единственными. Тима всегда был умным мальчиком – не вундеркиндом, конечно, но все полагающиеся ему ступени развития опережал примерно на год. Читать он научился, когда ему было четыре, а к первому классу довольно уверенно выводил прописью целые тексты. За такие интеллектуальные бонусы, как ему думалось, он расплачивался задержкой в другой сфере – в сексуальной. И пусть все необходимые физиологические параметры исправно показывали, что пубертат наступил в срок и развивался по плану, самого главного изменения он не замечал – влечения к противоположному полу. В принципе, Тиму и в теории это не интересовало. Школьные страсти он считал такой же тупой забавой, как смотреть рилсы или играть в «бутылочку». Поэтому судьбоносное осознание подкатило лишь под занавес шестнадцатилетия – Левицкому не нравились девушки. Ему нравились мужчины. По иронии судьбы он даже не заметил, что послужило триггером и чье прекрасное тело навсегда забрало его из мира гетеросексуальных иллюзий. Он просто однажды проснулся и понял, что он гей. Осознание было четким и резким, но совершенно не шокировало, потому что пришло не в форме внезапной влюбленности или обостренного желания эту влюбленность найти, а просто как факт, как когда понимаешь, что больше не будешь расти или находишь у себя первый седой волос. Тима уже тогда знал, что надолго в родной стране не задержится, а значит, и паниковать по этому поводу причин не видел. Главное – дожить до выпуска, поступить в университет, а уж там можно будет позволить себе не скрываться. Папа, конечно, офигеет, но как-нибудь переживет – в конце концов, он берлинец, а в Берлине видали и не такое. Но до этого момента в сторону хоть чего-то, похожего на отношения, Тима даже смотреть не собирался. И потому отворачивался от всего, что направляло его мысли в определенное русло. «Ну, я ведь просто признаю, что на фотографии он вышел красиво. В реальности же он мне совсем не понравился», – увещевал Левицкий сам себя, убеждая, что у него есть право думать о Марке в таких выражениях. Он не станет западать на репетитора, тем более такого зануду. Тем более что зануда наверняка натурален, как биойогурт. Примирившись с внезапно пробудившейся тягой к эстетике, Тима с легким усилием воли смахнул фотку с экрана. В верхнем углу телефона отобразилось время. Он промедетировал над портретом Марка целых полчаса. Левицкий закатил глаза, молча осуждая собственные слабости, и принялся за остывший немецкий. В конце концов, светлое будущее само себя не устроит.