Перехлест волны

Зачем Марк вызвался в репетиторы, он и сам не знал. Это была сумма разнонаправленных импульсов, которые слились в одно действие: во-первых, стало обидно за мальчишку, которого прессует директриса, во-вторых, а чем черт не шутит, может, они в процессе подружатся, и у него в Германии окажется свой человек, а это всегда полезно. А третье, и это самое паршивое, – его очаровали эти черные глазищи, глубокие и серьезные, как сама вечность. Панфилов не западал на школьников даже тогда, когда сам был школьником, но и разница между ними была небольшая: Тимофей в одиннадцатом, а это значит, ему восемнадцать, либо исполнится совсем скоро. Моральной дилеммы тут тоже не было – Марк сам обозначил, что занимается бесплатно, а значит, это просто дружеская помощь, и Тима от него ни в чем не зависит. Объяснение, конечно, было натянутым, но и Панфилов не собирался влюбляться, очертя голову. Он вообще не был уверен, что первое очарование сохранится, когда они познакомятся чуть ближе, так что не питал никаких иллюзий на счет “долго и счастливо”. Тем более, парень должен выучиться и уехать – вот пусть и катит в свою Германию, а у Марка останутся полезные навыки репетиторства. В конце концов, давно уже пора перестать перебиваться случайными заработками, писать рефераты на заказ и батрачить по объявлению. Никакой волшебной методики у Панфилова, конечно же, не было. Но ее можно было изобрести. Ему давно не давало покоя представление о физике как о чем-то бесчувственном и стерильном, что может доставить удовольствие только людям, которые не любят людей. Сам он выбрал физику не по большой любви, а потому, что она открывала хорошие перспективы – с дипломом МГУ можно было легко получить зарубежную стипендию и выбраться, наконец, из замкнутого круга принципиальной несовместимости со страной проживания. Но стерпелось и слюбилось, и Марк даже научился находить в ней свою поэзию, поэтому решил, что вполне сможет показать эту поэзию и Тиме. Тот отвечал долго, почти целый день, но в итоге все же выбрал время – среда, семь вечера. Учеба Марка заканчивалась к шести, и он как раз успевал добраться до нужного места. Дом, в котором жил Тима, был новым, в стильном жилом комплексе, и Панфилов невольно прикинул, сколько может стоить квартира в таком месте. Удивляться было нечему – лицей, в который после седьмого класса отдали Эли, считался престижным, и у многих ее одноклассников с деньгами проблем не было. Марк не завидовал, но и иллюзий не питал – Тима вполне мог оказаться очередным избалованным ребенком. Однако вышло совсем наоборот. Тимофей общался просто, без понтов, и самое главное – действительно стремился что-то понять. И после объяснений схватывал на лету – видимо, прав был Марк со своей теорией про гуманитарный склад характера. С Тимой было просто, как будто они были тысячу лет знакомы, и хотя Панфилов упрямо называл его на “вы”, чтобы подчеркнуть значимость, вовсе не создавалось впечатления, что кто-то кому-то чем-то обязан. Пока ученик корпел над задачками, учитель делал вид, что копается в телефоне, но на самом деле украдкой поглядывал на своего юного протеже. Тима скрючился за компьютером, держа его на одном колене, на другом устроил тетрадку, а рядом лежал телефон, где он считал необходимое в калькуляторе. Темная кудрявая челка падала на лоб, и Левицкий, сам того не замечая, кусал губы, отчего они краснели, придавая Тимофею совсем уж лихой вид. Когда время закончилось, и Тима поднял голову, Марк на миг завис. Он знал, что от умственного напряжения расширяются зрачки, а расширенные зрачки повышают привлекательность, но Тимофей выглядел просто… вызывающе. Как будто он не физикой занимался, а анатомией, причем в практическом приложении. Дав себе мысленного пинка, Панфилов забрал у него решение и проверил. Дел было невпроворот, потому что Тимины знания застряли на уровне седьмого класса, а нагнать недостающее следовало за два с половиной месяца. Но это было даже лучше, потому что можно было без зазрения совести назначить занятия дважды в неделю. По воскресеньям мать просыпалась рано и тут же принималась за уборку. Прежде предполагалось, что домочадцы тоже вскочат без напоминаний и ринутся ей помогать, и Марк, пока не окончил школу, так и делал. Но, видимо, поступление в МГУ настолько вознесло его в материнских глазах, что теперь воскресное утро принадлежало ему полностью. Они с Эли делили комнату на двоих, но ее мать перегородила шкафом, сделав две отдельные клетушки. Над входом через всю комнату висел карниз, и каждый из Панфиловых мог задернуть со своей стороны занавеску, чтобы уединиться. В шкафу не было задней стенки, поэтому они могли вытаскивать кирпичи из кладки старых, советских, еще бабушкой собранных книг и разговаривать через дыру, будто они кладоискатели или арестанты. Матери это не слишком нравилось. Из-за скромных жилищных условий им с Эли запрещалось водить гостей домой – не дай бог, кто увидит, как они тут ютятся, позора не оберешься. В то утро Марк проснулся по будильнику, вытащил с полки два томика Ленина и заглянул в образовавшуюся щелку – Эли спали, обняв подушку, а поверх одеяла пристроился старенький плюшевый пингвин. Вернув опусы вождя на место, Панфилов вылез из своего закутка, натянул шорты и футболку и поплелся в ванную. Мать уже вовсю убиралась – она каждый день вскакивала в шесть часов, а на часах уже было полвосьмого. Когда Марк проходил мимо, она скребла скомканной газетой по зеркалу в коридоре и, завидев его, тут же запричитала: – Доброе утро, сынок. Вот, убираюсь. А эта, – она кивнула в сторону комнаты, намекая на Эли, – спит ведь. И как совести хватает! Мать батрачит, а она дрыхнет, как барыня… – Мам, будешь кофе? – миролюбиво ответил Марк. Когда-то он пытался объяснить матери, что уборку можно начинать и попозже, но если она что-то вдолбила себе в голову, вытащить это оттуда было невозможно. Он знал – стоит Эли проснуться, снова начнется ежедневная головомойка, поэтому постарался, чтобы хотя бы до этого момента мать себя не накручивала. – Спасибо, Марик, буду. Ты вари, а я домою и приду. Он приготовил кофе себе и матери, вытащил скромный завтрак – остатки “Докторской”, хлеб и плавленный сыр, – и сев за стол, задумался о сегодняшнем занятии. От мысли о встрече с Тимой теплело в груди, и хотелось скорее расправиться с домашними хлопотами, чтобы лететь на Угрешскую. Тимофей ему даже снился сегодня, хотя в его сне не было ничего крамольного – они просто гуляли по парку и о чем-то говорили, будто шли на свидание. Как технарь, в приметы Марк не верил, но все равно чуть жалел, что сны на воскресенье обычно не сбываются. – Ох, умоталась… – мать присела на табуретку и утерла лоб. – Надо быстрее все сделать. Сегодня ж этот придет… “Этим” она называла отца. Они развелись, когда Марку было девять. Всей истории он не знал, но верил, что у матери были причины его презирать; Панфилов и сам не любил с ним общаться, особенно после того знаменательного лета, когда пришлось ремонтировать бабушкин дом – много крови он ему тогда попортил. Это тогда Марк думал, что у его считают взрослым и доверяют, а теперь понимал, что бросать подростка в аварийном доме в глухой деревне, где нет даже связи, заставляя работать с инструментами, которыми он не умел даже как следует пользоваться, и не появляться по три дня было верхом родительского пренебрежения. Впрочем, Марк не был его единственным сыном, но другой семьей отца никогда не интересовался. – А ты чего такой довольный? – вдруг с подозрением спросила мать. – Никак на свиданку намылился? Марк насторожился. Он и не знал, что его внутреннее сияние просвечивает насквозь. С матерью он личную жизнь не обсуждал. Да она, к счастью, и не стремилась – ее больше волновали его оценки и приличный вид. А теперь вот вспомнила, и это был дурной знак. – Да нет, мам, ты чего, – он растерянно улыбнулся. – Просто настроение хорошее. Я вообще по делам иду. Он надеялся, что мать ухватится за эту наживку и начнет расспрашивать, что за дела, но она не попалась. – А ты вообще с девочками гуляешь? – Ну… бывает иногда, – буркнул он, и ведь не соврал – и на свидания их когда-то приглашал, и сейчас, если к словам придираться, гулял с “девчонками” - одногруппницей Дашкой и неотделимой от нее Юлькой. – Ничего серьезного. – Что значит “ничего серьезного”? – Мать нахмурилась. – Ты по бабам не бегаешь, надеюсь? Марк пытался нащупать тонкий мостик между “гулять с девочками” и “бегать по бабам” в материном сознании. – Мам, то, что ты имеешь в виду – это и называется “серьезно”. А я имею в виду – в кино там пригласить, погулять… – Ну что за детский сад, Марик, – буркнула мать. Ей было ничем не угодить. – В твоем возрасте уже пора завести постоянную девушку. Вон у Инки на работе сын твоего возраста, у него уже есть невеста… а ты у меня ходишь один, как школьник. Это уже просто неприлично. Еще подумают, что ты у меня… ненормальный. “И правильно подумают, мам”, чуть не сорвалось с языка. Все перипетии жизни сына бухгалтерши Инки он знал назубок, потому что в их семье он был критерием нормальности. Благо, он был старше на год, и поэтому у Марка была небольшая фора до момента, когда мать начнет видеть в его отставании социальную катастрофу. – Ну, мам, некогда ж сейчас. Учеба, работа. Еще и сессия скоро… – У всех сессия. Марик, я тебя прошу, не будь дураком, найди девушку. Ты ж у меня парень видный… Что было дальше, Панфилов уже не слушал. То, первое, было сказано тем самым умоляющим тоном, после которого только и оставалось, что взять под козырек и выполнить, потому что следующий разговор на эту тему мог окончиться скандалом. Так было и с “Марик, прошу, закончи музыкальную школу”, и с “Сыночек, да помоги ты ему с этим ремонтом”, и с “Умоляю, выбери нормальную профессию”, и всегда он слушался, потому что в противном случае мать не отцепилась бы никогда. Но теперь все было по-другому: речь шла о вещах, которые он просто не мог в себе изменить. Одно дело – попросить Дашку, а лучше Юльку, чтобы прикрыли перед матерью и изобразили невесту, но ведь мать и впрямь попросит жениться. Она уже разливалась жертвенной фантазией о том, как отдаст молодоженам большую комнату, а сама переедет в Марков закуток в маленькой. Даже если бы его привлекали девушки, перспектива такой семейной жизни была бы убийственной, а тащить в эту эпопею кого-то совершенно постороннего – господи упаси. Но Панфилов не мог пожертвовать кем-то из своих друзей, чтобы выставиться перед матерью. На горизонте назревала проблема, и ее надо было решать. Но когда он пришел к Тиме, все проблемы разом забылись. Левицкий приготовил ему кофе, усадил на кухне и начал задавать неудобные вопросы. – Марк, а у вас есть девушка? Панфилов сдержал порыв нервно рассмеяться. Сразу видно, весна пришла – все вокруг озаботились его личной жизнью. Но от Тимы такой вопрос звучал иначе. Звучал… как намек. Особенно приятными были его смущение и попытка оправдаться, которые только подтвердили подозрения. – Хотите сказать, что сейчас бы с радостью пошли на свидание, а не физикой занимались? Левицкий пробормотал что-то про маньяков, которых пускает в дом, но Марк плохо слушал – иногда язык тела и мимика говорили куда больше, чем слова. А Тима очень забавно кусал губы, когда выдумывал эту чушь, и едва ли не всем телом заваливался на стол, как будто пытался оказаться как можно ближе. Панфилов не знал, зачем наврал про полную семью – видимо, захотелось показаться полноценным, вот оно, материно воспитание. Но в самом главном он не соврал – он действительно был одинок, один как перст, уже почти год как, и был совершенно не против, если об этом узнают. Тиму он считал еще во вторую встречу – во-первых, понял, что мальчишка еще никогда и ни с кем, а во-вторых – что если случится когда-то и с кем-то, то это точно будет не девочка. Как любой ребенок, выросший во взрывающейся по любому поводу семье, Марк превосходно считывал тайные знаки. А как парень, который уже шесть лет прятался у всех на виду, понимал, куда именно смотреть. Левицкий определенно был из тех, кто на подобные, как говорят, “глупости” не обращает внимания, и старательно делал вид, что ничто человеческое ему не нужно, и при этом ежесекундно сдавал себя, как стеклотару – во всяком случае, когда рядом находился Марк. Дразнить его было радостно – на каждую нарочно брошенную фразу он реагировал так, будто в него кидались горячей картошкой. А уж когда Панфилов выдал заветную комбинацию “сексуальное влечение”, Тима и вовсе пошел розовыми пятнами. Удивительно, как он сам этого не замечает, думал Марк, разглядывая корпящего над задачами ученика. Как будто у Тимофея перед глазами был полупрозрачный занавес, который отделял его от людей и искажал все, что происходило снаружи, в угоду его собственным фантазиям. И все же Марк не понимал, зачем все это делает. С Тимой ему было хорошо, но это не значило, что нужно делать еще лучше. В конце концов, парень скоро уедет, и привязывать его к себе не было смысла, а устраивать из этого кратковременную интрижку… такие вещи больно били по самолюбию, а для такого, как Левицкий, хотелось только хорошего. Но это не отменяло того, что в присутствии Тимы Панфилов кайфовал, просто и по-человечески. В тот день он, бы, наверное, остался и подольше, но в самый неожиданный момент раздался звонок от Эли. – Марк… – рыдали сиблинг, – этот… этот… совсем с ума сошел, – Марк даже не сразу понял, кто “этот”, пока не догадался, что речь об отце – у Эли и матери была совершенно одинаковая манера никогда не называть его ни “папой”, ни по имени. – Сказал… сказал, что за лицей больше платить не будет. Он… он… Обучение в лицее Эли требовало ежемесячных вложений в размере трети материной зарплаты, которое до этих пор папочка любезно оплачивал. Без него у ребенка был только один выбор – учиться в обычной школе, а это… это был ад. Марк помнил ту школу у дома, которую закончил сам – там он не свихнулся только благодаря воспитанному в нем матерью умению мимикрировать под любые обстоятельства, способности в нужный момент дать в рожу и случившемуся в десятом классе карантину. В ней до перевода в лицей учились и Эли, а у Эли была хорошая память – поэтому, как бы ни ужасно было каждый день получать втык от директрисы, уходить из лицея сиблинг не хотели, и внезапный бунт отца был трагедией. – Ну, котенок, все хорошо, – беспомощно пролепетал Марк, не зная, как их утешить. Ничего хорошего он не видел. – Не плачь. Он это не всерьез… к вечеру все уляжется. – А если не-е-т… – рыдали Эли, да Марк и сам понимал, что врет – вряд ли отец решил от скуки устроить им американские горки. – Ну если нет, то давай я с ним поговорю. Он был единственным в семье, кто хоть как-то находил общий язык с папашей – не то потому, что мужчина, не то потому, что его-то он успел дорастить до сознательного возраста. Не то чтобы Марк имел на него какое-то влияние, но попробовать стоило – ради Эли. – А если он не послушает? – Ну конечно, послушает, – господи, если ты есть, прости за то, что я вру ребенку. – Марик, я не знаю, что делать… возвращайся домой, пожалуйста… Голос у Эли был едва ли не предсмертным, поэтому Марк решительно ответил: – Конечно. Сейчас приеду. Я люблю тебя, котенок. После такой драмы Марк бы все равно не смог бы зависать с Тимой – совесть бы замучила. Правда, она хоть как бы его загрызла, потому что, как Панфилов отметил не без самодовольства, у Левицкого от его новости сделалось такое лицо, будто его выгнали из дома на сорокоградусный мороз. Но у Тимы-то все было в порядке, за исключением физики, поэтому он мог посидеть и один – в конце концов, сам ведь распинался о том, как занят. А Марк, как ни крути, был нужен дома. Дома, где извечная их трагедия шла на очередной круг.