Не плачь

      – какая же я дура… какая дура! –вспомнив всё, что произошло в злосчастный вечер прошлого дня, взвыла я и нервно сжалась, утыкаясь носом в колени. «Дура, дура, дура!» – эхом отзывалась совесть.         – ну-ну… не нужно так себя корить, я уверен, что ты ни в чем не виновата – Дима, как и прежде, старался оценивать ситуацию трезво, насколько только позволяла ему имеющаяся информация, а ее было катастрофически мало, и Дубин совершенно не представлял, каким патовым на самом деле является данный случай.        – Дима, мне нужно сказать тебе кое-что очень важное…

***

Следующие несколько дней прошли как в бреду, не столько из-за Игоря и нашей ссоры, сколько из-за моего болезненного состояния. Тем вечером я потеряла рассудок и брела под дождём до самого бара, где, не удосужившись хотя бы просушить свою одежду в местной уборной, села за барную стойку и стала глушить всевозможные коктейли, в надежде напиться и забыться. Спасибо Диме, что приехал забрать меня по первому зову, иначе могло случиться что-то непоправимое. Спасибо Диме и за то, что не отпустил меня в первый день моего лихорадочного состояния к Грому, иначе я могла бы свалиться замертво где-нибудь на улице, и тогда поминай как звали. Однако я пыталась уйти, в полубреду и беспамятстве я несколько раз порывалась уехать домой, к Игорю, но каждый раз меня останавливал благоразумный глас его напарника, неустанно вторящий о том, что я, совершенно не беспокоящаяся о себе, должна побеспокоиться хотя бы о ребенке, ведь дети так легко простужаются и заболевают. И, несмотря на невменяемость и туманность моего разума, я прислушивалась к Диме и оставалась лежать в постели. Когда я стала приходить в себя, меня снова обуяло неисчерпаемое чувство вины, тело немело от осознания возможных последствий, ему в противовес настырно колотило в груди сердце. Что если у Игоря срыв? Затяжная стадия отрицания, отклонившаяся от нужного курса на пути к принятию, зачастую приводит к ужасным последствиям… Человек перестает осознавать реальность в полной мере, он не может смириться с утратой и на фоне пошатнувшегося психического здоровья начинает отрицать факт смерти, с ним, вполне вероятно, случаются галлюцинации, и это неминуемо ведет к развитию шизофренического расстройства.  Помимо этого, люди с затянувшейся стадией отрицания зачастую становятся жертвами клинической депрессии. Что если Игоря начнут преследовать мысли о суициде? Я забивала свою голову самыми разными размышлениями, они вторгались в мой ум безотносительно и рушили едва уловимое, хрупкое равновесие, но вместе с тем придавали сил, чтобы я могла встать и идти. Ничто на свете не беспокоило меня так, как сейчас беспокоил Игорь, и я ясно осознавала, что это чувство, от которого я долгое время старалась откреститься, никогда не покинет меня впредь. Какой бы ни была эта любовь, я не могу и не хочу ее потерять. В который раз я соскочила с места и наскоро стала одеваться; Димы дома не было, и я, подобно сбегающей «с первыми лучами солнца» деве из любовных романов, – хотя солнца в этот миг, безусловно, в Петербурге быть не могло – решила оставить небольшую записку на столе, в которой удосужилась извиниться и отблагодарить его за всю ту помощь и поддержку, которые он оказал мне в течение нескольких дней. Медлительность была равносильна смерти, поэтому я стремглав бежала домой. Мне и в голову не могло прийти, что Дима был с Игорем, по крайней мере сейчас, поскольку в день, когда вся правда так нелепо вылилась наружу, Дубин отправился к напарнику незамедлительно и настоял на вмешательстве специалиста, который мог бы помочь Игорю избавиться от навязчивых иллюзий, что, в свою очередь, произвело на Грома негативный эффект. Будучи самим собой, майор, конечно же, отказался и чуть было не послал Дубина в самых нелестных выражениях, обращая обвинения в «сумасшествии» против него самого. Теперь же я находилась в неведении, каким образом можно было привести Игоря в чувства. Оставалось крайнее, то, чего мы с Димой старательно пытались избежать, не желая быть инициаторами нового волнения – рассказать Фёдору Ивановичу о случившемся и попросить его воздействовать на Игоря, неважно какими способами. Впрочем, даже в случае Федора Ивановича вероятность, что Гром одумается и прислушается к чьим-либо советам, была абсолютно мизерной, практически равной нулю. К тому же, генерал-полковника дома не оказалось, как, собственно, и самого Игоря, что выяснилось ровно в тот момент, когда я влетела в его квартиру. Ничего не оставалось кроме как податься к тёте Лене, которая и рассказала мне, что Фёдор Иванович уехал ещё с утра, а Игоря она не видела со вчерашнего вечера. Фёдор Иванович был занят, ему, с высоты его служебного опыта, приобретенного за годы работы в органах, приходилось разбираться с ворохом самых разнообразных проблем, а теперь, в дни особой загруженности, он практически не покидал своего кабинета. В такие дни к нему было просто невозможно попасть, впрочем, это никогда меня не останавливало. Справедливости ради стоит отметить, что появлялась я в отделении не часто, поэтому ничто – даже моя совесть (особенно теперь) – не мешало мне вваливаться к нему в кабинет без предупреждения, пускай это и происходило против воли его подчиненных. Чему-чему, а плохому я научилась, не к чести сказать, у Игоря, тем не менее, сейчас я врывалась в обитель Фёдора Ивановича с очень важной миссией, которая должна была стать спасительной для Грома. По крайней мере я считала её таковой. Я многое на себя брала, но всё-таки пыталась учесть возможные риски, в связи с чем доподлинно понимала, что неправильное вмешательство может не то, что не помочь Игорю, напротив – усугубить ситуацию. Однако, как завещал глубоко уважаемый мной Константин Игоревич Гром, нужно было думать, а времени на раздумья практически не было. Я всеми силами старалась просчитать вероятные варианты событий, но была попросту не приспособлена к этому, о чем очень сильно сожалела, считая, что в плане дедукции я абсолютно ни на что не годный человек. Когда я вошла в кабинет, Фёдор Иванович перебирал какие-то документы из папки, попутно пробегаясь по содержанию глазами. Полностью погруженный в свои размышления он заметил меня не сразу, а когда обратил внимание, очевидно всеми силами стремился сделать вид благодушный, ничем не обременённый. Впрочем, насколько бы доверчивой я ни была, читать эмоции людей мне приходилось не единожды, а по сему подобным умением я владела, пусть не в полной мере, но вполне себе сносно.       – Фёдор Иванович, я прошу прощения за этот неожиданный визит, я понимаю, что вы очень заняты, но у меня есть к вам серьезный разговор. Генерал-полковник поднялся с места. Потирая переносицу рукой, он подошел ко мне и, не изменяя старому-доброму дяде Феде, обыкновенному домашнему себе, обнял меня за плечи, настаивая на том, чтобы я расположилась в кресле. Но мне не хотелось, мне отчего-то казалось, что времени нет и что эта странная медлительность, овладевавшая мной вот уже несколько дней, может привести к фатальной катастрофе – не к мыслям, а к действиям, что на самом деле несли в себе ужасающие последствия; соответственно, оставаясь здесь на чашечку чая, я отдавала себе отчёт в том, что могу безвозвратно опоздать. Сама же чашка чая – до такой степени абсурдной мне казалась эта ситуация – ассоциировалась у меня с уютом, царящим в доме Прокопенко, но никак не с главным отделением полиции, что ещё сильнее вводило меня в ступор.       – какие-то вы с Дубиным странные в последнее время, оба напряженные и встревоженные, как будто что-то не договариваете... – Фёдор Иванович проницательно заметил мою обеспокоенность и, несмотря на собственную усталость, с полным вниманием обратился к разговору.       – Дима заходил к вам? – оживилась я.       – да, был утром, хотел мне что-то сказать, но срочно вызвали на Вознесенский, сверху потребовали спец.отряд, отродясь такого не было. Сначала хотел только его с подмогой отправить, но подвязался Игорёк, настоял, чтобы ему тоже дело дали, они ведь теперь не напарники, каждому своё... А Гром, понимаешь ли, захотел в пекло, ну весь в отца! Я нервно сглотнула и сжалась в кресле, чувствуя, как всё тело бросает в холодный пот, но узнать, что за операция, в которой задействовали и Диму, и Игоря, не успела.       – ты не заходила к нам, мы с Леной уже испереживались, и Максим постоянно спрашивал о тебе... Что у вас случилось? Вижу же, что что-то не так.       – у нас... – я не нашлась, что ответить, не могла же я как на духу выложить всю ту ужасающую правду, из-за которой теперь сидела здесь и мысленно раскаивалась в происходящем. – об этом я и хотела поговорить, Фёдор Иванович... Генерал-полковник сел напротив, выжидающе всматриваясь в мои глаза. Вскоре я сдалась. Собравшись с мыслями, я пересказала мужчине всё то, что случилось с Игорем за несколько дней до моего спонтанного исчезновения, но чувство неисчерпаемого сожаления вновь охватило меня с ног до головы, и я с горечью объявила о своём грехе: о том, что люблю брата своего жениха, но вопреки всем мыслимым и немыслимым законам не могу быть рядом с ним.       – он верит, что Макс жив, а я сгоряча выплеснула на него свою бездумную злость, вызванную банальным отчаянием, добивая его окончательно тем, что Максим сгорел в лесном пожаре... Простите меня, Фёдор Иванович, простите мне, что я появилась в жизни Игоря, в ваших жизнях, мне нельзя было знакомиться с Громом, я должна была догадаться, к чему это приведёт... это просто ужасно... – с горечью заключила я, полагая, что заслуживаю любого осуждения, поскольку оно было здесь уместно и приходилось бы весьма справедливым. Что было говорить о стыде, который я испытывала, не смея посмотреть в глаза человеку, ставшему для меня частью большой любящей, а главное – моей семьи... Дикая растерянность и тоска в моём профиле не могли оставить Фёдора Ивановича равнодушным, впрочем, он всегда был добр и с сочувствием относился ко всем, кто так или иначе заслуживал снисхождения. Его, конечно, удивили слова о Шустове, искренне и глубоко, однако он решил дать ответ на сумбур моих мыслей в ином ключе.       – дорогая, мы с Леной давно уже всё поняли... – Федор Иванович вздохнул, но этот тихий вздох не означал ничего, кроме самого настоящего сожаления. – нам было тяжело смотреть на то, как вы не можете дать шанс друг другу оттого, что считаете это неправильным, считаете, что виноваты в чем-то. Жизнь такая сложная штука, что нельзя быть уверенным абсолютно ни в чем, но в то же время нельзя медлить, ведь можно упустить свой шанс. Люди учатся на ошибках, страдают, теряют, но идут дальше. В своей жизни я совершал ошибки, такие, которые сам не мог себе простить, и до сих пор не могу... Но Игорёк меня простил, дал мне шанс на искупление и никогда не считал меня виноватым. Самая главная ошибка моей жизни была именно в том, что я отпустил его отца... Я должен был идти с ним, я знал, каков его характер, он всегда лез на рожон; пусть так, но я был его другом. Я должен был пойти с ним, не бросать его, прикрывать тыл... Но я опоздал. И вернуть Костю не мог. Я старался быть для Игоря семьёй, но никогда бы не смог заменить его настоящего отца, да и не посмел бы. Я храню эту память глубоко внутри, эту боль от потери близкого друга, эту вину за то, что не спас его. Максим был другим, я считал, что природа взяла свое и наделила его совершенно иными качествами. А между тем оказалось, что он чертовски похож на отца, как и Игорёк. Если в случае с Костей я не имел возможности даже попытаться отговорить его, доказать, что дело, которым он занимался, опасно, то теперь, когда появился Максим, я знал, какие аргументы можно привести в этом бесконечном споре. Но и Максим не стал слушать меня, в этом он был очень сильно похож на отца – безмерная сила воли, всеобъемлющее чувство справедливости и пылкое, любящее сердце. Мы все любили Максима, я знаю, как дорог он был тебе и как особенно дорог был Игорю после трагедии с отцом, но, к сожалению, ни у меня, ни у вас с Игорем нет возможности повернуть время вспять и вернуть его. Однако я уверен, что сам Максим никогда бы не смог принять того, что наши жизни остановились и потеряли смысл с его уходом. Он не хотел, чтобы вы с Игорем ощущали ту боль, которую причиняете сами себе теперь. И как бы равнодушно не звучала эта истина – ваши жизни не закончились в тот день, а судьба дала вам шанс на счастье, которым следовало бы воспользоваться, пока есть время. Она дала вам друг друга, чтобы вы нашли смысл жизни. Фёдор Иванович встал и подошёл ко мне, бережно прижимая к себе. – самое главное – не дать теперь Игорю повторить эту губительную участь, нависшую над нашей, не побоюсь этого слова, семьёй. Мы не должны потерять его...

***

Разговор с Федором Ивановичем настолько проник в глубину моего сердца, задел за живое, что, как ни старалась, я просто не могла сдержать слёз. Но, несмотря на это, я чувствовала, словно большой камень упал с моего плеча: я знала, что не получу осуждения, но ожидала его, как ожидают самой правильной и честной реакции, реакция же Фёдора Ивановича пробила мою потрёпанную прежними боями броню насквозь и оставила решето в доспехах, но залатала разбитое сердце. Он относился ко мне, как к родной дочери, и это стоило больше, чем стоит весь мир. Вечером меня повергло в слёзы новое, не менее трогательное обстоятельство, которое, впрочем, не смогло уберечь меня от дальнейшего так называемого удара судьбы. Я вернулась домой, не ведая, что в конце концов приключилось на Вознесенском. В новостях о происшествии еще не говорили, генерал-полковник подробностей не раскрывал, оставалось лишь догадываться, что происходило и чем могло кончиться. Не найдя себе места в пустующей квартире, я отправилась к тете Лене. Фёдор Иванович не зря упомянул о Максиме, это напоминание заставило меня задуматься, пусть даже столь запоздало, о том, где же скрывается моя невиданная совесть: какой матерью я хочу стать для малыша, если бросаю его, пусть даже против собственной воли, не объяснив и не сказав ни слова напоследок? Максим сидел на кухне с тётей Леной, помогая ей готовить ужин. Когда я вошла в дом, он не встретил меня, как бывало раньше. Не побежал ко мне навстречу, не запрыгнул на руки, даже не обнял. Это было вполне объяснимо, но понимание, увы, не приносило утешения. Максим был обижен, вероятно, обижен на нас обоих, учитывая тот факт, что Игорь вновь с головой погрузился в работу, не уделяя мальчику должного внимания, а я просто пропала на неопределенный срок. Обижен он был и тем, что мы как дети малые поругались и не могли прийти к компромиссу, пусть даже слова такого Максим в силу возраста еще не знал. Я заходила в кухню с новым приливом прежних ощущений: замешательства и стыда. Тётя Лена благодушно кивнула мне и вышла, позволяя нам поговорить наедине.       – привет, солнышко – я подошла к Максиму и села рядом, не спеша нарушать дистанцию между нами, хотя обнять мальчика очень хотелось. Он не сразу ответил мне, даже взглянул на меня не сразу, отчего стало как-то не по себе.       – я понимаю, ты злишься, что я ушла и мы с дядей Игорем повздорили, прости меня, пожалуйста... – мне было искренне жаль, что Максиму пришлось наблюдать перепалку двух взрослых людей, которая переросла в немое бойкотирование друг друга. Я также жалела об утраченном времени, которое Максим провел в гостях у бабушки с дедушкой, но всё-таки в ощутимом одиночестве. Когда я была ребенком, я очень остро ощущала отсутствие родителей дома, они пропадали на работе целыми днями, в такие моменты присутствие бабушек и дедушек меня уже не радовало, мне хотелось увидеть маму и папу как можно скорее, но они приходили поздно ночью, а с рассветом вновь отправлялись на работу. Быть может, я и здесь переоценивала себя, считая, что моё участие в жизни Максима просто необходимо, что фигура, которую я сама решила считать материнской - впрочем, воспринимаемая нами обоими не слишком очевидно – имеет какое-то значение. Мне казалось, что я играю в жизни ребёнка немаловажную роль, и эта ужасно тривиальная мысль покоробила меня, как только я осознала, какую чрезмерную значимость придаю сама себе. Но я не могла иначе, я безумно любила Максима, возможно, проецируя на мальчика невысказанную любовь к его родному отцу (в чём я себя ни капли не оправдывала), я хотела быть для него семьёй, и я же решала, что имею право внедряться в его жизнь. Невыразительная суть всего происходящего заключалась в том, что я никогда не спрашивала об этом самого Максима. Да, он был мал, но это не давало мне права решать за нас двоих, можем ли мы считаться семьей, также, как совесть не давала мне права решать за нас с Игорем, имеем ли право любить друг друга.       – прости меня, что оставила тебя... мне правда жаль. Я не могла подобрать слов, чтобы объяснить Максиму, как тяжело иногда даются некоторые решения и как сложно принимать судьбу такой, какая она есть, несправедливой и жестокой. Но я могла объяснить ему свои чувства, без всяких прикрас, пафоса и прочей ерунды, навязываемой обществом с течением лет. Эти три заветных слова всегда были самым искренним проводником человеческого сердца:       – я тебя люблю.       – ты правда любишь меня? – минутное молчание озарил неуверенный тихий голос, напоминающий маленький, чудный колокольчик. Мальчик беспокойно смотрел на свои ладошки, страшась услышать жестокую правду, которая, к сожалению, так часто встречается в мире индифферентных людей, когда чужие взрослые не способны принять чужих детей. Я удивилась.       – конечно, люблю... Это предложение было самым честным, что я когда-либо произносила в своей жизни. Без сомнений, без тайн, без иллюзий, я испытывала к Максиму самую настоящую материнскую любовь. Надеясь зацепиться за его взгляд, я смотрела на его лицо, мне хотелось в полной мере выразить свою искренность и донести ее до малыша.       – и ты не бросишь меня?...       – нет! Никогда!       – правда?       – правда. Я клянусь. Немного помявшись, он приподнял глаза и, глядя на меня, свёл брови домиком, а затем соскочил со стула и бросился в мои объятия. Я лишь успела развести руками, чтобы крепко обнять его и не отпускать до тех пор, пока он сам не захочет этого.       – ...можно звать тебя мамой? – ещё более трепетным, робким голосом спросил Максим. Сердце пропустило удар. Я с трудом сдерживала слёзы, чтобы не заплакать, потому что была неимоверно счастлива. Я так много упустила, живя прошлым, – не осознавая в полной мере, что всё это время чувствовал Максим, каким видел он мой образ и мою роль в своей жизни, – что теперь, зная обо всём этом, мечтала заполнить все пробелы совместными моментами и лучшими воспоминаниями.       – да, мой хороший... Максим наконец улыбнулся, и эта улыбка вызвала во мне новый прилив счастья. Но что-то вдруг переменилось в его лице, и я с осторожностью стала следить за его эмоциями.       – а почему я не могу звать дядю Игоря папой? В этот раз сердце замерло. Я знала об отношении Максима к Игорю, знала, как много Гром значил для него, как сильно Гром напоминал Максиму его родного отца, как много Гром сделал для Максима, – но Игорь, в конце-то концов, оставался Игорем! Он был самостоятельным персонажем, был человеком, имеющим право на свою жизнь, на своё мнение, на свои мысли, на свою личность. Игорь был собой. Он не был тенью Максима, никто не смел и не имел на это права сравнивать его с братом и считать его тенью старшего. Игорь был целостным, законченным образом. И именно своей душой он был прекрасен. Игорь был самим собой, и этого было достаточно. Конечно, я не могла объяснить Максиму тех беспокойств, которые заставляли меня называть его в присутствии Максима "дядей Игорем", я могла лишь ответить на его вопрос, точнее попытаться это сделать...       – малыш, никто не может запретить тебе называть дядю Игоря папой, просто... мы с ним боимся. Боимся, что ты забудешь своего настоящего отца. Мне было тяжело говорить это: я не осознавала в полной мере, правильно ли поступаю, разъясняя ребёнку правду самым что ни есть взрослым языком. – понимаешь, у тебя есть настоящий папа, – я с сомнением и укором к самой себе вытащила из кармана телефон и нашла в нём фотографию Шустова. – мы с дядей Игорем его очень любили... Эта секундная пауза отозвалась во мне звонкой пощёчиной. Я вдруг опомнилась и мысленно упрекнула себя. – Любим.       – любим и уважаем, и не хотим, чтобы он исчез из твоей памяти, ведь он любил тебя больше всего на свете... Мне с трудом удавалось говорить хоть что-то, ком в горле нарастал с каждой секундой, как снежный шар, катящийся с вершины горы. Но Максим был спокоен. Он слушал меня внимательно, как никогда серьёзно, и сильно напоминал этим человека, умудренного опытом, взрослого и рассудительного. Он понимал меня и не спешил сказать что-то в ответ. Его осознанность имела обезоруживающий эффект.

***

И всё было прекрасно в этом вечере, но что-то неумолимо съедало изнутри и не давало покоя. А когда позвонил Дубин, всё встало на свои места и стало очевидно, почему так неуёмно колотилось в груди сердце. Игоря ранили.