Дикая планета

Люцерис докурил папиросу и отщёлкнул окурок за борт. Поднял воротник своего пальто, бросил взгляд вдаль. Горизонт был размыт: бледная тонкая полоса простиралась меж небом и землёй. Стоял неслыханный штиль, даже лёгкого дуновения ветра не ощущалось. Рыбацкая лодка плыла медленно, плавно разрезая носом гладь воды. Умело орудовал вёслами мрачный провожатый. При встрече он не подал руки и не улыбнулся даже для приличия, только тяжело посмотрел. Люцерис не знал, как трактовать его поведение. Просторы были впечатляющими: свинцово-синий огромный океан под низкими кобальтовыми облаками. Не было никакого опознавательного знака, никакой подсказки, плывут ли они в нужном направлении или давно сбились с пути. Провожатый молчал, уверенно гребя на восток. Стоило бы спросить его о маяке, переставшем подавать свет, но Люцерис не решался. Наверняка этот неулыбчивый парень не раз сюда плавал; возможно, являлся если не моряком, то исследователем, а значит, имел представление о полуострове, где никто не живёт. Последний раз экспедиция сюда совершалась около двенадцати лун назад. Возобновить работу маяка оказалось непросто. Никак не находилась подходящая кандидатура смотрителя, который стопроцентно отдавался бы делу. Не проходило и недели, как что-то случалось. Так было раньше. Кричащие статьи в газетах о мистической чертовщине, происходящей где-то на юге Эссоса. Люцерис был ещё мал, но уже знал, что поедет на маяк. Зажжёт его, и несчастья отступят. Они просто не посмеют вступать с ним в бой. Солнце отливало белым золотом, ложился молочной дымкой влажный туман, постепенно окутывая скользящую лодку. Мыс показался внезапно, словно вырос из ниоткуда. Холодало. Вместе с наступающими сумерками прилетел и запоздавший ветер. Остро пахло водорослями, солью и мокрым песком. Надвигался шторм. Они спрыгнули на берег одновременно, затащили лодку на сушу и подхватили ящик с пожитками. Молча двинулись к лачуге, подгоняемые порывами нарастающего ветра. Величественно возвышалась белая башня, вокруг которой неустанно кружили чайки. Провожатый остановился на крыльце и задумчиво посмотрел на небо. — Бора будет свирепствовать сегодня. Это была первая фраза из его уст за всё время. Завести незамысловатую беседу оказалось неожиданно трудно. — Часто бывает? — спрашивает Люцерис, когда дверь со скрипом отворяется. — Столько же, сколько и Фён вместе с Южаком. Какая удача, думает Люцерис, ему развёрнуто ответили и даже не отвесили шутку о врождённой недалёкости. Пока он оглядывает помещения, напарник — или, вернее сказать, служащий, согласившийся его сюда доставить — методично раскладывает провиант по полочкам. Больше они не разговаривают, каждый занимаясь своим делом. Студёные комнаты наводили на мысль, что это место вовсе не предназначено для жилья. Под подошвами скрипели засорённые половицы. За мутными окнами разразилась настоящая буря: зарядил мощный ливень, опускаясь плотной шторой на местность. С наступлением позднего вечера приходит необходимость высказать хоть одно слово, пускай и без особого смысла. — Я всё ещё не знаю твоего имени, — начинает Люцерис, надеясь, что резкий переход на фамильярность не вызовет ответную грубость. Человек, сидящий у противоположной стены, отрывает взгляд от книги: какая-то заумная энциклопедия, судя по обложке и внушительному количеству потрёпанных страниц. Пауза затягивается. В комнате гуляет сквозняк — ледяной ветер дул из щелей на крыше, из прорезей обветшалых настенных балок. Не греет даже шерстяной свитер. — Эймонд, — страница с вялым шуршанием переворачивается. — А меня Люк зовут, — улыбка трогает губы чуть неуверенно. Эймонд вновь поднимает голову, и на этот раз в его глазах скользит ощутимый холодок. — Я знаю, — сухо говорит он, подводя невидимую черту. Усмешка медленно сползает с лица Люцериса. Он неловко трёт костяшки пальцев: сбитые, покрасневшие и потрескавшиеся от постоянного обветривания. Боясь сболтнуть что-то лишнее, он решает пройтись по комнатам, в которых ещё не был. Быстро чиркнув спичкой, он закурил. Папирос без фильтра горчил, но былого отчуждения это не вызывает, разве что едкий дым неприятно царапает горло. Керосиновая лампа мерно покачивается в ладони, блекло освещая крутую лестницу без перил. Спускаясь вниз, он задумывается о предстоящих пяти неделях вахты, которую по долгу службы обязан был нести. Становится как-то тягостно: это чувство нападает внезапно, исподтишка. Это оказывается аппаратной, расположенной по правую руку галереей и сломанной дверью в кладовую. Дальше лестница ведёт в погреб, из которого веет сыростью и гнилью. Вероятно, где-то застоялась дождевая вода. В кладовке густая пыль осела сереющим налётом на куче ящиков. Ржавые канистры, выстроенные в стройный ряд, уходили во тьму. Запах затхлости невыносимой тяжестью давил на грудь. Облезший секретер стоял у окна, заваленный пожелтевшими от времени бумагами. Люцерис с интересом изучает их, различая какие-то давнишние указания. Выцветшие чернила местами смазались, теряя координаты. Имя последнего смотрителя при ещё функционирующем маяке кажется смутно знакомым. Возможно, ему называли его в штабе, когда давали подписывать присяжный лист. Датирование числится девятнадцатью лунами ранее. Столько времени этот маршрут был недоступен для моряков; неизвестно, сколько бы ещё прошло, если бы новая власть не обратила внимание на покинутый всеми полуостров в центре океана. Пепел неаккуратно сыплется на кипу записок — Люцерис чертыхнулся и выпустил окурок изо рта. — Пекло, — он наклоняется, принимаясь осматривать грязный пол. В потёмках ничего не видно, из-под скрипучих половиц дует стылый воздух. Шершавая поверхность под пальцами навевает воспоминания о детских походах в лес. Тогда он завязывал глаза и так же прикасался к деревьям, безошибочно угадывая породу. Дуб узнаётся сразу: характерная плотность, твёрдость и прочность. Другой настил давно бы рассохся, а этот ещё держит тяжести и чьи-то ноги. Рука наталкивается на габаритную преграду. Ей оказывается вместительный сундучок, наполненный чем-то под завязку — его получается только толкать. Добраться к содержимому не удаётся из-за висящего увесистого замка. Люцерис досадливо поджимает губы: ключа у него нет, вряд ли он найдётся в этом бардаке. Можно будет поискать при свете дня, а пока придётся оставить находку. Он заталкивает сундук обратно, встаёт, отряхивая пыльные штаны. Складывает бумаги в аккуратную стопку, словно и не трогал их. Чувство времени как-то незаметно стёрлось. Он не знает, сколько точно отсутствовал, возможно, прошло минут двадцать, а возможно, минул целый час. Поднимаясь наверх он улавливает монотонный гул. Как будто кто-то стенал из недр маячной башни. Следом грянул гром. Дрянная погода не сдавала позиций. Жилое помещение встретило его протекающим потолком и мраком. Грозовое небо укрыло в своих объятиях слабую луну. Застеленная шконка прогнулась под весом тела — Люцерис устало прикрыл глаза. Спать не хотелось; иногда у него не хватало сил даже на это. Ещё один страшно длинный день подходил к концу. Сверкнула кривая молния. На мгновение всё было залито ослепительной белизной. На соседней койке тихо спал Эймонд. Его сизая тень затаилась на стене, вырастая до потолка как на дрожжах. Люцерис моргнул. А потом неожиданно для самого себя провалился в муторный сон.

***

Стояла оглушительная непогода. Ливень не прекращался, только набирая обороты. Океан ужасно волновался. Могучие волны разбивались о стены башни, смывая светлую краску. Эймонд всё утро молчал. Сверялся с журналом до самого обеда, после чего отдал распоряжение принести бочку с пресной водой. Косые струи ледяной воды стекали за шиворот, хлестали по лицу плетьми. Ноги то и дело разъезжались на скользких камнях. Люцерис уже трижды споткнулся, чуть не свернув себе шею. Тяжёлая ноша давила плитой, соскальзывая со согбенной спины. Ветер поднимал полы дождевика, давая ногам окончательно промокнуть. В ботинках беспрерывно хлюпало. Онемевшие стопы почти не ощущались. До того как засесть за рапорт, Эймонд провёл краткий инструктаж касательно технической составляющей. Работал он, как отлаженная часть огромного механизма. Все действия несли в себе чёткость и надёжность. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять — Эймонд не был простым служащим. Воплощал собой ту же неуловимую загадочность, которую хочется покорить несмотря ни на что. — Ты был там, наверху? — интересуется Люцерис, когда они встают на начальную ступень бесконечно долгой винтовой лестницы в колонне. — В смысле, доводилось ли тебе светить? Эймонд одарил его странным взглядом. На миг показалось, что в его бездонных глазах теплилась жадная ненависть, не конкретно к Люцерису, а к миру в целом. — Не лезь не в своё дело, — с нажимом произносит он и поднимается дальше. Больше, чем возразить на подобное хамство, хочется отогреть замёрзшие руки. Башня не отапливалась, выстуженная ветрами: по влажным, покрытым инеем стенам, вилась плесень. Первый пролёт встречает их спустя десять минут безостановочного подъёма. В полных канистрах мерно плескалось сурепное масло. Позади осталась малая часть чугунной ажурной ленты, обвивающей ствол башни. Люцерис запрокинул голову, смотря вверх: четыре яруса световых окон, звенящие грузовые цепи. Фонарь был так далеко. Подниматься по узкому серпантину оказывается с непривычки трудно. Всё никак не получалось перевести дух, а ведь он не прошёл и половину. Эймонд продолжил путь практически сразу: слитным движением поднял канистру, будто делал это тысячу раз. Звенели ступени под тяжёлой поступью. Одежда стала волглой. Люцерис пожамкал свитер, с неудовольствием замечая, что от него веет затхлостью и рыбой. Эймонд добрался наверх первым и уже принялся поднимать ручную лебёдку. Тащить на своём горбе ещё и ящик с сухпайком было слишком даже для него. Комната под фонарём была спартанской: стул; стол, на котором аккуратной стопкой хранились медикаменты, бутылка спирта и набор инструментов, необходимый в случае поломки какой-то мелкой детали. На стене висела карта ближайших земель и таблицы с указанием времени захода солнца. Отсыревшая кронбалка начала подгнивать и рушиться. Деревянная обшивка запрела, стоял спёртый воздух, наводящий удушливость. Вертикальный трап крепился к стене и упирался в крышку входного люка. Люцерис почувствовал мелкую дрожь в руках. Томительное ожидание сменилось трепетным предвкушением. Эймонд наблюдал за ним с холодным интересом. Подобная черта выводила Люцериса из себя. — Полезешь один, — прозвучало эхом. Эймонд достал из кармана комбинезона скрученный валик махорки, растёр в пальцах спичку, проверяя, сырая ли, и резко чиркнул об сухую часть стенки, зажигая. Повеял седой горьковатый дым. Люцерис поймал брошенную связку ключей, замечая, как медленно затягивается Эймонд. В его действиях крылась особая неторопливость. Можно было различить и слабый блеск прищуренных глаз, как будто в них блуждал неяркий огонёк. Он встал на перекладину, снимая ржавый замок. Откинув крышку, увидел стеклянный цилиндр, в котором был установлен осветительный аппарат. Люцерис смахнул со лба капли пота. Подъём в фонарный отсек высосал приличное количество сил, особенно моральных, учитывая царящее напряжение между ним и Эймондом. Пока не заступили сумерки, он почистил стёкла и фитили от засохшего нагара, залил маячное масло в резервуар лампы, смазал детали. Спасительный свет начал зарождаться смущённо, робко. Завертелся аппарат, равномерные проблески огня заполыхали вокруг. Шестерёнчатый механизм гремел. Его работу, подобно часам с гирями, обеспечивали тяжёлые грузы, плавно скользившие на тросах внутри центральной колонны маячной башни. Ухало где-то внизу. От нахлынувших эмоций бешено стучало сердце. — Эймонд, смотри! Маяк горит, ты видишь это? Он горит! Из-за шума не было слышно ответа. Возможно, ему и не ответили. Но Люцерис хотелось думать, что Эймонд разделил с ним эту радостную минуту.

***

Буря улеглась на девятый день. Стих северный ветер, унося с собой проливные дожди. Тухлая рыба заполнила берег. Мощные волны выкидывали её с остервенением, перемалывая мелкие виды в труху. Ранним утром прошла завершающая морось. Океанский бриз доносил водяную пыль. Впереди до самого горизонта простиралась какая-то непонятная пустыня сине-фиолетового цвета, и запах соли доносился именно с её стороны. Люцерис лениво отжал края вохкого пальто: оно висело многокилограммовым мешком, набитым гнилыми водорослями. Он занимался той рутиной, которая предусматривалась его деятельностью. Уборка, починка, наблюдение за птицами, поход за пресной водой, подъём к фонарю. Ужин с Эймондом. Они разлили неразбавленный эль по жестяным кружкам и принялись за трапезу, приготовленную его мозолистыми руками. Среди всей кучи гниющей рыбы нашлась парочка пригодных к приготовлению. Обжаренная в прогорклом масле, она была ещё приличной на вкус. Люцерис вспомнил былые времена, когда ел её вместе с похлёбкой из гороха и воды. При постоянной качке надолго желудок не оставался полон: его полоскало с удвоенной силой, если доводилось в придачу есть хлеб без вина. Один из напарников, помнится, испустил дух после обильного поноса. Люцерис мог поклясться, что когда тот черпал бурду, то уже наперёд знал, что от неё же и сдохнет. Порой они застревали в открытом море настолько долго, что воцарившийся голод не являлся какой-то неожиданностью. Его принимали как данность. Ели сальные свечи и запивали огненной водой — вот и весь их рацион. Цепенели от страха, когда ураганы перебрасывали многотонные волны через клипер. Но даже в эти ужасные дни они чувствовали себя по-настоящему свободными людьми. Люцерис залпом опрокидывает в себя топлёное: жжёт глотку до глухой боли, стекает по пищеводу ядрёной волной. Разум мутнеет, веки наливаются свинцом. От нечего делать он бессовестно пялится на жующего Эймонда. У того обветренное лицо, потрескавшиеся губы и тёмные круги под глазами. Болезненный, усталый вид делает его похожим на юнгу, затонувшего в зияющей бездне. — На что уставился? — резкий, злой выдох сквозь крепко сжатые зубы. — На тебя, — Люцерис не собирается отрицать, что последние десять минут беззастенчиво разглядывал напротив сидящего. Что с этого? Извиняться он не станет, даже если разобьют лицо. — Так что же, — безжизненно тянет Эймонд, — стало быть, нравлюсь? Уголки губ приподнимаются в кривоватой усмешке, но в глазах сквозит стужа. Люцерис уверен, что замёрз бы насмерть, если бы взгляд способен был убивать. Бессмысленный разговор затухает. В секундную паузу между последовательным гулом маяка, Люцерис как будто слышит крик чайки. Хлопки её крыльев, щёлканье клюва. Звук разрываемой плоти… — Я не из «этих», — произносит Люцерис внезапно. Эймонд поднимает голову и настороженно смотрит. Подле стоящая кружка со спиртным осталась нетронутой. — Как знать, — вдруг отвечает он, ковыряя в тарелке. — Порой желания оказываются выше, чем принципы. — Ты про себя говоришь, что ли? — зародившийся смех застревает в горле. Эймонд снисходительно улыбается. Так, как не улыбался за все прошедшие дни. Искренне, как будто ему самому стало смешно. В его улыбке играла тайна, перед которой Люцерис снова отступал.

***

Когда наступает шестнадцатое раннее утро, происходит нечто страшное. Люцерис в оцепенении смотрел на склизкие потроха в развороченном брюхе мёртвой чайки. Она лежала на крыльце их лачуги, будто специально подложенная злыми руками. Стоял густой туман, окутывая местность плотной материей. Маяка не было видно отсюда. Стеклянные глаза птицы смотрели вбок, по направлению к белой башне, из которой доносился мерный гул. Клюв был широко распахнут в немом крике. Постояв так немного, Люцерис, наконец, заставил себя сдвинуться с места. Подхватил бочку с пресной водой и переступив чайку, зашёл в помещение. Было сыро, сумрачно и прохладно. Висела зажжённая лампа на балке у потолка. Древесина потихоньку сгнивала: морской ветер разрушал постройку, не ремонтируемую годами. Эймонд сидел на низком табурете и счищал шпателем ржавчину с чайника. Он нашёл его недавно, когда разгребал завалы на цокольном этаже. Погреб был по щиколотку заполнен зацветшей водой — её пришлось вёдрами выливать на улицу. Он не поднял головы на звук шагов, продолжая своё методичное сдирание слоя за слоем. — Там чайка… — начал было Люцерис, не зная, как стоит сказать об увиденном. — Мёртвая морская птица — к беде, — глухо отозвался Эймонд. Его рука застыла в начатом движении, казалось, он задумался о чём-то своём. Нахмурился и тогда только посмотрел на стоящего в дверном проёме Люцериса. — Выглядит так, словно её разделали. Эймонд не ответил, возвращаясь к своему занятию. В воздухе ощущалась тревога. Было неспокойно, волнительно — Люцерис не мог отделаться от навалившихся чувств. Предчувствие кричало, что неприятность скоро даст о себе знать. Покрутил папиросу в руках для успокоения, потом зажал между губ и направился обратно к открытой двери. Следовало убрать птицу, вытереть пол от натёкшей крови. Молочный туман вальяжно лёг на ступени, скрывая океан от глаз. Гремел маяк где-то поблизости, кричали голодные чайки над головой. Крыльцо пустовало.