Его солнце

— Но… — Нет, Солнце, теперь ты будешь молчать, потому что я так сказал. Это ты не оставила мне выбора, и теперь я делаю тоже самое. Не очень то приятно, не так ли? А до тех пор, пока я не выскажу тебе всё, о чём я успел подумать, и о чём до сих пор думаю, находясь в ежесекундных терзаниях и поисках твоей слишком упрямой и гениальной личности, мы не сдвинемся с этой проклятой улочки. Мне наплевать, будем ли мы дрожать от холода или, в конечном итоге, подвергнемся какой-нибудь ангине, но отсюда мы не уйдём. Тебе ясно? — Легкий кивок, так не похожий на характер Гриффиндорки-до-мозга-костей — единственное, что он смог получить. И это было к лучшему. К лучшему. Дождь заглушал и душевную боль, и крик, и даже слёзы, что стекали по его и её щекам. Он ругался, отчитывал, спрашивал — заведомо отмахиваясь от ответов, — хватался за голову, нервничал, доказывал. И смотрел. Смотрел на быстро вздымающиеся, то ли от всхлипываний, то ли от холода, плечи. Вглядывался в подпрыгивающие пружинки её локонов. Искал причины или…хоть что-то в её напуганных глазах. — Я так долго…так упорно…Я-я… Я разгромил Аврорат, чуть не поругался с лучшим другом, избил до полусмерти рыжего, зная, что тебе это крайне не понравиться, но так…да блять, даже не знаю, что «так», наверное, я глупо надеялся на твоё внезапное появления и на начало уникальной, много часовой лекции: «О последствии насильственных действий, связанных с причинением тяжкого вреда здоровью», от самой умнейшей ведьмы своего поколения! Заливал в себя тоны огневиски и ещё какой-то маггловской дряни. Кидал Бомбарды, выплёскивая свой гнев на каждую букашку и блядскую бумажку. Накричал на маму, разрушил свой дом, ведь каждая грёбанная вещь напоминала о тебе! О твоей милой, появляющейся улыбке и сверкающих глазах, пока ты читаешь редкие книги из моей коллекции, или твой заливистый смех, когда мы как ненормальные носимся по гостиной, обрушивая праведный гнев пуховой подушки на друг друга, или эти твои…технологии…телевизор? Чёртовы мультики и чёртов Уолт Дисней! Да даже ванная! Моя ванная комната заполнена твоими шампунями, щётками, пенками…твоим запахом. Я сходил с ума, Гермиона! Ты оставила мне то оглушающее письмо, то…признание, и даже не уведомила меня о своём, совершенно идиотском, уходе, не высказалась, не дала мне ебанного шанса, в которым мы оба нуждались! Ты оставила меня, нас! Но знаешь, что, солнце, ты кое что упустила. Ты впервые не подумала о дальнейших чувствах и действиях человека, из жизни которого ты…просто исчезаешь; не подумала о том, что значишь для этого человека, о том, как много он готов отдать и как греховно-много готов завоевать, оторвать и забрать, чтобы отыскать тебя. Многие пожалели, что встали на моём пути, пожалели, когда запретили мне искать то, что должно принадлежать мне. Ты упустила самоё важное — ты не просто мой самый родной человек, Грейнджер, ты – моя первая настоящая любовь, ты – моя надежда, ты – моя жизнь и ты – моё солнце. Я люблю тебя и больше никогда — слышишь? — никогда не позволю исчезнуть из моей жизни, из чьей угодно — пожалуйста, я даже помогу, спрячу, но из моей — никогда. Люблю…так, мать его, сильно люблю тебя. Молчание никогда не приводит к хорошему, особенно, когда молчат те, которым необходимо говорить, чтобы их услышали, чтобы поняли и не совершали ошибок, чтобы…полюбили. Чтобы не потеряли самоё дорогое, что у них есть — друг друга и неумолимое время. И они стояли там — оба шокированные, оба продрогшие, оба…влюбленные. Оба виновные. Он снова мог ощущать подушечками пальцев нежность её кожи, снова мог чувствовать трепетание её ресниц и слышать бьющееся, ожившее сердце, правда он не был уверен, чей орган пульсировал у него в ушах. Собственный, давящий на рёбра или её, пробегающий в венках на женской шее. Но вновь приобретенное, дарило крылья и учило летать, давало шанс снова дышать — её губы ощущались слаще, чем любая конфета из «Сладкого Королевства», были эффектнее любого «Вихляния Вуллонгонга». Хотя нет, сравнивать это было незаконно. Этот поцелуй был либо исполнен самим ангелом, отправленным с царских облаков, приближенных к маггловскому Богу, либо падшему, выкарабкавшемуся из самого ада, демону. А может и то и другое. Но одно я могу сказать наверняка, поцелуй был пропитан истинной любовью, но не людей и даже не волшебников, а самих душ. Да, израненных и больных, но таких похожих, осязаемых и принадлежащих исключительно друг другу душ.