Zwei magazine für mein P99

— Не хочу. — Мирон сидит, обняв колени и глотает тяжёлые, горькие, тревожные слезы. Через пару часов самолёт, впереди - наверняка успешная жизнь в Лондоне, новые друзья, новая школа и карьера, а позади я. Я смотрю на то, как он подрагивает, стараясь не реветь в голос и смотрит на меня большими, синими, покрасневшими от слез глазами. Мы уже давно жили вместе, с его тринадцати, а сейчас ему уже семнадцать. Он совсем повзрослел, возмужал, его отца повысили на работе и перевели в Англию. Бесспорно, Мирону было тяжело в Берлине и он всю жизнь мечтал перебраться в место, где к нему наверняка будут относиться лучше, чем здесь, в Германии, и я был чрезвычайно рад, что он наконец-то выберется из этой асоциальной дыры. И первое время он был рад тоже. Однако сейчас, когда переезд все ближе, все вещи собраны, билеты куплены и дороги назад нет, на него навалилось осознание. Я понял о том, что происходит, ещё полгода назад, когда он об этом сказал. Прилетел во мне, радостный, не успел даже раздеться, прямо с порога начал так оживленно рассказывать о том, что наконец-то переедет из дурацкого Берлина в Лондон, большой, красивый, замечательный Лондон, а меня как обухом по голове ударило. Сердце удар пропустило и я понял, что вновь останусь здесь один. В серой квартире, в Сером Берлине, совсем один. Мирон был моей отдушиной в этом мире, с ним было хорошо и приятно. Сначала просто общаться, а когда он созрел - встречаться, жить вместе. Его не смущал мой возраст, меня, конечно же, смущал его. Несмотря даже на все пререкания и остальные проблемы, оставлять моего кудрявого мальчика не хотелось. Эти полгода в ожидании прошли слишком тяжело. Хотелось либо же запереть его в ванной и никогда, никуда не пускать, либо же наоборот, сию секунду отправить в этот чёртов Лондон, чтобы не ждать сегодняшнего часа, как кары небесной. Слишком тяжело было жить и думать о том, что совсем скоро я не смогу обнять свою маленькую лялю после тяжёлого дня и пролежать так весь вечер. Одиночество уже тогда начало разъедать меня изнутри, я каждый вечер вёл себя с ним так, будто это наш последний вечер. Слишком привык к жизни к ним, и в эти последние полгода вместе хотелось сделать все, чтобы он обо мне не забыл. Но он совсем юн для такого и все клятвы и обещания - наверняка лишь юношеский максимализм, но я жить иначе уже не смогу. А он в Лондоне наконец найдёт себе кого-то по уму и по возрасту, помоложе и поприятнее, без тяжёлого прошлого и внутренних зажимов. Я кладу свою тяжёлую ладонь ему на плечо и слегка сжимаю. Говорю ему касанием о том, что буду рядом, что я рядом сейчас. И хоть мне срываться в Лондон слишком безрассудно и опасно, я искренне надеюсь, что рано или поздно (если он будет обо мне помнить), я приеду к нему и мы все восстановим. Мирон наконец-то разоряется в слезах. Я вижу, как ему больно, как сдавливает грудь и тяжело дышать, он слишком юн для такого стресса и наверняка ещё пару дней будет сильно тосковать по местам и по мне, но уверен, что это скоро закончится. А мне везти его в аэропорт через час и мне тяжело лишь от мысли о том, как я обнимаю его перед контролем и смотрю, как он уходит вглубь аэропорта, не оборачиваясь, чтобы не разрыдаться в голос. Его родители улетели ещё неделю назад, ему дали время, чтобы закончить все дела и улететь после них, совсем скоро начнётся новая жизнь: учёба, работа, кружки по интересам, друзья. И в этой новой жизни не будет места мне, а потому я выдыхаю, утирая слезу, пока он не видит, и прижимаю к себе. Уже пора выходить. Он плачет, дрожа от боли, а я заставляю его взять на ноги. Сумки спущу я сам, Мирону лишь нужно сесть в машину. И я смотрю, как он заходит в лифт, спиной ко мне, как закрываются двери, перед глазами стоит представление о том, как он проходит контроль в аэропорту, и судорожно глотаю слезы, хоть некоторые и начинают неконтролируемо литься из глаз, оставляя влажные, стягивающие кожу, дорожки. На этом наша история закончится, но как же хочется, чтобы у Мирона началась новая, лучше, чем эта.