Человек за объективом

«Всего каких-то восемь часов, Стэнли. Тем более, ночью. Ты просто уснёшь, а проснёшься уже в Айдлуайлде». Он ничего не отвечал на эти пустые слова, которыми его пытались приободрить. И, если говорить начистоту, Кубрика подобные попытки успокоить только сильнее раздражали. Доказывали, что эти люди ни черта не знают, о чём говорят. Самолёты — это гробы с крыльями. И он вынужден добровольно взойти на борт гроба. Заняв своё место, Кубрик всё время поглядывал на экипаж, который помогал расположиться другим пассажирам. У всех них были спокойные, улыбчивые лица. Стэнли было интересно: это они так издеваются? Это особая форма насмешки над всеми участниками перелёта — и теми, кто поднимается в воздух впервые, и теми, кто уже налетал сотни часов? Изощрённая пытка над теми, кто знает, что все они летят в гробу, и тем не менее вынуждены улыбаться, чтобы не пугать понапрасну несведущих. Стоило бы, наверно, отвлечься, но Кубрик не мог. Не мог себе это позволить — и почти физически не мог расфокусироваться, расслабиться, пока его жизнь была вверена небрежности пилота и несовершенству авиатехники. Когда самолёт тронулся с места, выезжая на взлётную полосу, Стэнли вытер капельки холодного пота, которые уже выступили на лбу несмотря на то, что в салоне было не так уж жарко. Когда самолёт взял разгон, Стэнли вцепился в подлокотник кресла так сильно, что побелели костяшки пальцев, и стиснул зубы. Ему отчаянно не хватало контроля. Штурвала и панели перед собой — но видят небеса, в которые он сейчас устремится навстречу своей погибели, если бы Стэнли снова сел в кресло пилота, он бы, наверно, потерял сознание на месте. Смириться с отсутствием контроля было можно — со скрипом, с истерзанными ещё до посадки в самолёт нервами, с покрасневшими от усталости глазами, которые он так и не сомкнёт все восемь часов. Когда же контроль выскальзывал из рук, которыми он буквально держал штурвал — вот это было до умопомрачения страшно. Самолёт набирал скорость; ещё немного — и он оторвётся от земли. Пальцы скребли по подлокотнику. Перед глазами проносились кадры, запечатлённые не столько глазами, сколько бешено колотящимся сердцем. Высота в несколько километров. Падать не так уж и долго — но зато финал предсказуемее некуда. В руках у Стэнли — штурвал. Стэнли наизусть знает, когда потянуть его на себя, как повернуть и как плавно пойти на снижение. Стэнли помнит назначение каждой кнопки и каждой лампочки на панели. Стэнли не может подвести самого себя в такой ответственный момент. Но машина подводит. Машину начинает болтать. Машина кренится, и сердце в груди замирает. Стэнли едва-едва хватает самообладания, чтобы пойти на снижение так, как он выучил ещё на земле. Едва-едва хватает мужества, чтобы не допустить ни одной фатальной ошибки, пока сквозь рёв моторов он слышит, как земля глухо стучит по железной крышке гроба, горсть за горстью хороня его. Земля, которая приближается так неумолимо. Земля, на которую он всё-таки выходит из гроба живым. Тогда, чудом избежав аварии в свой первый же самостоятельный вылет, Кубрик отчаянно пытался докопаться, что же всё-таки произошло с треклятой машиной. Ему сказали, что самолёт шёл не на полной мощности. Ему показали, что второй электрогенератор был выключен. Его упрекнули в том, что Стэнли якобы сам забыл его включить. Но все эти умники могли идти к чёрту. Стэнли не мог о таком забыть. Он точно включал второй генератор вместе с первым. Но машина его подвела. И Стэнли этим летающим гробам больше никогда не сможет доверять. Через восемь часов после вылета из Хитроу самолёт приземлился в аэропорте Куинса. И Кубрик, чувствуя, как дрожат его пальцы — подлокотник он не отпускал всю дорогу, все чёртовы восемь часов, — как ломит спину и, главное, как психически опустошено всё его существо, пообещал: больше никто не убедит его залезть в эту пыточную камеру. А если понадобится пересечь Атлантику, то на свете ещё не перевелись пароходы.