Осьминог

Существует много способов борьбы с зависимостью. Им посвящены толстые книги, статьи с кричащими заголовками и часовые лекции на ютубе, где добролицые светила с блеклыми за роговой оправой глазами самым участливым тоном советуют советы. Осознать свою зависимость, понять причины, избавиться от лишнего, найти новый круг общения, запланировать «чистые» дела, мимоходом не вляпаться в новую зависимость. И не сдаваться. И никто из них не знает, какую отрезвляющую силу имеет натюрморт, оставленный в оглушающей тишине пустой квартиры. Развороченная кровать, алая клякса на косяке, такой же алый нечёткий отпечаток от ладони чуть правее. Тонкие рубиновые нити вниз по стене и вдоль светлого ворса ковра, припорошённого крошкой бутылочного стекла. Длинный перечень из переломов и ссадин потом займёт своё место аккурат между идентичными заключениями психиатров с неидентичными фамилиями, на обшарпанной стене родительского дома, где страницами из истории болезни развешано изуродованное детство одинокого мальчика. И между потёртыми деревянными рамками будет так мало места, что не задыхаться в этой трагедии безостановочно не получится. Задыхаться от беспомощности, со связанным любовью и жалостью к матери руками. Пока однажды оставленная отцом бутылка хренового виски не вымоет изнутри всю боль, даруя чарующее забытьё на целую ночь. Виски закончится слишком быстро, а потребность в утешении отчего-то станет ежедневной. Эликсир забвения будет менять формы и маршруты прибытия в страждущие руки — от попоек со случайными собутыльниками до краж, — но не потеряет и толики своей привлекательности, затягивая тугую петлю на шее. Пока чувство вины не посмотрит в упор засохшим на штанине пятном собственной рвоты в сияющем чистотой больничном коридоре. И, сминая в кулаке уведомление об аресте отца, останется только вытолкнуть из себя бессильное «Прости, мама...» под осуждающим взглядом и бежать от зависимости по размытой дороге в непредназначенных для этого кроссовках, стирая ноги в кровь. Безжалостно шлифоваться обстоятельствами, стёсывая учёбой, работой и бесконечными больницами всё лишнее до идеально умещающейся в новую реальность формы. Незапятнанной, словно вместе с посудой за столько ночных смен на кухне рыбного ресторана отмытой дочиста, практически до святости, если бы не проступающая рисунками по телу боль и залежи нескончаемой злости на себя внутри. Расти, меняться, научиться контролировать себя до неправдоподобности и бегать, бегать, бегать. С остервенением и упрямством, каким бы гадким ни было утро, незнакомыми и часто непригодными маршрутами, в древних найках и на всякий случай. И всё равно попасться. С первого взгляда, одного поцелуя влипнуть в новую нужду с такой простотой и размахом, что в прозрение впечатает лишь у самого края. Предела, за которым нет прежнего тебя, замыслов и планов, принципов и убеждений, а только твоя тёмная глубина, из которой не выбраться. Чёрная дыра, на которую смотрит агрессивный параноик, слабак и изменщик. И здесь, в длинной, грязной тени сделанного и прискорбного прошлого, как никогда просто, откинув разодранную в клочья безрассудную веру, посмотреть в глаза голой, беззащитной правде — между ними ничего не исправить, а он ещё может спастись. Даже, если придётся, лишь бы хоть что-то осталось от него самого, отрезать от себя часть, — ту самую, что ненавязчиво посвёркивала обручальным кольцом. Вывернув сердце наизнанку, ампутировать вместе с искушением остановить её. Удалить, как неотправленное «Ты добралась?». А потом бежать, бежать, бежать. Один раз — не без проёбов, — но вышло. Получится и ещё раз. Ведь существует так много способов борьбы с зависимостью, но и они, и весь твой опыт, и дохуя смелые планы абсолютно бесполезны, если эта зависимость сама звонит в твою дверь в час ночи. — Суна?.. Едва Кайя, разбуженный и удивлённый, открыл дверь, она буквально ввалилась в квартиру, неловко споткнувшись на пороге. Запуталась в пышной юбке тёмно-синего платья и, если бы не крепкие мужские руки, рухнула бы на пол, а не на бирюзовую шапочку коридорного пуфа. — А вот и я! — задорно хихикнула и облокотилась о стену, прижимая маленькую сумочку к груди. — Ты зачем пришла? — Кайя запер дверь и, отойдя от неё до недосягаемости, уселся на барный стул с интересом разглядывая незваную гостью. Лёгкими волнами уложенные на бок волосы ненавязчиво скрывали часть шеи и следы вчерашнего… разговора, плотный глянец помады сиял на губах, кокетливые стрелки смазались на правом веке. Платье, что бесстыдно обнажало лопатки в отражении зеркала, но почти целомудренно укрывало невесомой тканью грудь и струилось до самого пола длинной юбкой. — Зачем пришла? Зачем пришла. Зачем. Пришла. — Суна безвозвратно теряла концентрацию, залипнув взглядом на пёстром узоре кухонного полотенца. — Суна... Суна. Суна! — а Кайя бесполезно пытался обратить на себя её нетрезвое внимание, трусливо не решаясь сокращать дистанцию между ними. — Ты откуда такая... — красивая и… — пьяная? Обречённо вздохнув, она отвлеклась от полотенчика и, широко раскрыв глаза, посмотрела прямо перед собой. На Кайю. — Мы запускали любовную лодку. — Не понимаю, — Суна цокнула, недовольно поджав губы на эту его недогадливость. — Семейный кораблик, который обязательно разобьётся о скалы быта, — она снова трагично вздохнула и замолчала, прикрывая глаза. — Абидин женился? — кривая грустная улыбка губ напротив полоснула его как никогда глубоко. — И поэтому ты здесь? — Меня прибило к твоему берегу, как корягу, — Суна нелепо взмахнула рукой, добавляя пышной речи драматичности. — Одинокую и никому не нужную в этом море чужой любви и счастья. — И зачем ты здесь? За утешением? — Кайя осёкся, запирая рвущееся наружу злорадное «Больше некуда что ли?». — А куда мне ещё идти? — тоскливо протянув, словно сама ухватила за краешек неозвученную мысль, Суна тяжело вздохнула и зевнув пожала плечами. Невидящим взглядом уставилась в рисунок плитки на полу и продолжила: — Некуда. Такая красивая и печальная. Прижать бы к груди, поцеловать в макушечку и тихими голосом уверить, что всё будет хорошо. Кайя вцепился пальцами в сидение стула, пытаясь хоть немного утихомирить стихийное желание её обнять, хотя действенней было бы отрубить себе руки, чтобы наверняка. Или выгнать. — Свадьба не понравилась? — всё-таки не сдержался, издевательски усмехаясь. Суна широко распахнула глаза, словно присматриваясь ко всем своим мыслям и мнениям, и даже наморщила лоб, чтобы получше на них сосредоточиться, но никак не выходило. — Да нет, — серьёзно поразмыслив, она ответила задумчиво растягивая слова, — очень даже миленько вышло. Невеста светилась счастьем, — и внезапно воодушевившись продолжила с небрежным сарказмом, — была полна наивных надежд и очаровывала невинной улыбкой, а жених не мог сдержать скупую слезу умиления. Ну ладно, не скупую, ой, — Суна икнула и гаденько захихикала. — Ну такая себе свадьба, дела мне до неё никакого нет, — и вдохновение с шипением сдулось. Кайя молчал. Это всё было бы даже забавно, если бы не рвало его изнутри на части. — Нет, ты бы их видел! — Суна всё-таки взорвалась бубнежом. — Во такие огромнючие, — вытянула кулак и потрясла, — креветки. И тарталетки. И канапешки. А эти рулетики? Вот такусенькие, с мизинец, — из кулака выскочил и оттопырился наманикюренный пальчик. — Что там в них было, интересно, а? Сыр наверное. Ты любишь сыр? — Эээм, да. — С дырками? — Суна потешно наклонила голову набок, но с полной серьёзностью выискивала свидетельства порочной сырной страсти, которую Кайя, судя по его озадаченному лицу, очевидно пытался от неё утаить. — И его. — Там такой тоже был. И ещё куча всего. Шефика просто превзошла себя. Ещё бы, — голос распузырился злостью, — для дочечки можно и расстараться. — И почему ты тогда не закусывала? — Так это я в такси, — и, поймав недоумевающий взгляд, добавила, — немножко напилась, пока ехала. Там ещё таааак воняло кокосом. Не люблю кокос. Надо же мне было чем-то перебить этот кокосовый душок, скажи? И таксист ещё такой злой попался. Всё повторял: «Ни стыда, ни совести, ни стыда, ни совести». Это он про меня, кстати, — в её голосе послышалась гордость, — думал, не услышу. А я услышала. И я хотела и тебя угостить, правда! Правда хотела, но всё выпила случайно. Даже не заметила. Ты же меня простишь? — её ладони в самых искренних чувствах прижались к груди, а сама Суна снова пьяно икнула. — И что ты там выпила? — Кайя пытался быть невозмутимым, но тень глупой улыбки со сладкой болью уже накрыла лицо. — Такая… ну… башенка перевёрнутая, — самовольно расползлась по губам, когда тонкие изящные руки замелькали в тщетной попытке дополнить сказанное. — Сааамая дорогая бутылка, — и сложились в пальму. — Вот как? — Так её Халис-ага сам подарил, — указательный палец устремился к потолку. — А я её спёрла! — Суна коварно хихикнула, не скрывая своего восторга, а Кайя залюбовался. — И выпила одна? — Ага. — Целую бутылку? — Ну да. Ну нет, — призналась всё же, решив не раздувать свою маленькую шалость до грандиозного кутежа, — я ещё немножечко разлила. В такси. И на платье. — А кому дедушка её подарил? — Ну брачуюшчшчш… — запнувшись на сочетании согласных, Суна отступила от слова, закончив лаконичным: — Этим. Ну несправедливо же, ну? Вот тебе что дедушка на свадьбу подарил? Ничего? И мне ничего. А ты его внук! — обида скривила тонкие губы. — А водителю Ферита, значит, и бутылку, и часы. Этой — браслеты золотые. Золотые, понимаешь? — Водителю Ферита? — больше похожие на утверждение слова мягко легли на сердце, тёплым одеялом согревая его обмороженные слепой ревностью части. — Мы что, ниже прислуги? А? Кайя! — подведённые чёрным и печалью глаза напротив вспыхнули опасным огнём. — Почему так, скажи? — Какая разница, кто они? Прислуга или нет. — Но ты же внук! Ты родная кровь. Это что, совсем ничего не значит? А что тогда… — Суна замялась и внезапно совсем поникла, едва сдерживая слёзы. — А что тогда вообще имеет значение? — Ты же сама говорила, что мы для деда никто. Это просто лишнее доказательство, — улыбку сдуло усталым вздохом. — Для деда — да, мы пустое место. А для Ферита? Для Сейран? Я же её сестра! Я же… А она? Ты бы видел, как она танцевала, как улыбалась сегодня. И на помолвке вчера чуть не лопнула от восторга, — тонкая дорожка заблестела на щеке, руки стиснули маленькую сумочку. — На помолвке чужих людей! А на нашей? Щёки надула и сидела, как будто у неё запор! Даже твоя мама улыбалась, Кайя, а она меня терпеть не может, между прочим. И всё равно сделала вид, что рада. А Сейран только бубнела «Что ты делаешь, сестра? А как же Аби, сестра? У вас же с Аби таааакая любовь, таакааая любовь, сестра». — Любовь, да? — было что-то ненормальное в том, чтобы задавать вопросы, ответы на которые оставляли внутри ожоги. — Любовь, ага… Такая, о которой поют в песнях. Настоящая, — свежие рыдающие ожоги, ободранные горькой улыбкой Суны и её тихим шёпотом, словно ржавой вилкой. — Он даже украсть меня не смог. Слабак. В лес увёз, и всё. Без плана, без денег, без ничего. Если бы не Ферит, его бы и на это не хватило. Он меня обратно вернул, — почти беззвучным, но каждое слово клеймило болью. — На следующий день. — Вернул? Как это? — Кайя не представлял. Только думал, чего она ещё натерпелась, о чём он ещё не знал. Смотрел на её изящные руки, усиленно расправлявшие вымоченную в алкоголе тёмно-синюю юбку, на тонкие запястья и понимал, что за слёзы и обманутые надежды этой хрупкой девочки готов прикопать усатого водилу в кустах за домом. Пусть сердце и расходилось кровавыми трещинками от одной только мысли о них. О досадно ускользнувшем чужом счастье. Прижаться бы щекой к её ладони, раствориться в тепле прикосновения и забыться. А Суна, словно не видя перед собой ничего, опустила голову и монотонно продолжила: — Вот ты. Не знал меня, а под нож полез. Ну дурак же, — а он бы и сейчас полез, не раздумывая. — И украл бы. Сам украл бы и даже никого не спрашивал. И тому человеку бы меня не отдал… — Су-на… — Спросил бы, как я. Думаешь, он спросил? Ну да, конечно! — Суна вдруг вскинула голову и упрямо замотала из стороны в сторону, звеня серёжками. — Никто не спросил! Сейран… Сестра! Самая близкая, самая родная. Даже она не спросила. До сих пор не спросила. Знаешь, — ремешок сумки изгибало и ломало в дрожащих руках, — ей как будто... вообще всё равно. Она грезила учёбой, так ругалась из-за этого с Феритом, но именно в день моей свадьбы решила сообщить всем, что они начнут планировать ребёнка. Ребёнка. Начнут. Планировать! Ты понимаешь? Всего лишь планировать. Кайя лишь усмехнулся. Сейран оказалась до противного предсказуемой. — А я? Конечно, быть в центре внимания не для меня, есть же Сейран! — сумочку расшибло о пуфик, выворачивая на пол пудреницей, блеском для губ и ментоловой жвачкой. — И потом… Все эти планы на будущее не для Суны. Дети, дом, большая собака — всё это для кого-то другого. И пушистый кот. И попугайчик. — Волнистый? — Любой. Только он не будет жить в клетке, так и знай. Не позволю, нет! Даже не уговаривай! — а Кайя ни капли не уговаривал, молча и терпеливо наблюдая за пьяным, порывистым порханием с темы на тему. — Никаких клеток, ненавижу их, терпеть не могу. Они холодные, страшные, неуютные и вообще... Вообще, — взгляд Суны упал на рассыпанную пудру, — мы с Сейран мечтали вырваться из дома. По-разному, конечно. Мечтали… — а потом взметнулся к потолку. — Мечтать так глупо! Так наивно. Мечты всё равно не сбудутся, — Кайя открыл было рот, чтобы возразить, но не стал прерывать её сбивчивый монолог. — Вот я мечтала о красивой свадьбе, о пышном платье. И что получила? Первое попавшееся. Дурацкое, с удавкой. И длиннющую тощую фату. — Ты была очень красивой. — Но я хотела быть без этой петли на шее, — мазнув рукой по шее, она решительно сорвала несуществующий воротник. — Нежной. Ты знаешь, какой нежной я могу быть? — Суна, уперев руки боки, глянула на Кайю с сердитым прищуром. — Даже представить не могу. — А я могу! Но не вышло. А всё потому, что думала о брюхатой Пелин в кладовке, а не о себе! — Суна бросила на Кайю один короткий взгляд, а затем туфелькой, которую он ловко поймал. — Ты фотографии с нашей свадьбы видел? — Нет. — А я тебе сейчас покажу! — с угрюмым жужжанием сумочка раскрыла заедающую пасть. До последнего тесной хваткой боролась с коварной захватчицей за целостность остатков своего внутреннего мира, но нехотя сдалась, напоследок мстительно сломав ноготок на среднем пальце. — Смотри, смотри, — Суна с таким усердием пыталась всунуть телефон с размазанной фоткой Кайе под нос, что едва не навернулась с пуфика, но удержалась на месте чудом. И протянутой на помощь мужской рукой. — Вот, единственный кадр. Я нашла у Асуман. Больше нет. А нет-нет-нет! Есть же ещё этот кошмар с помолвки, где я моргнула, как я могла забыть! Кайя… — немного помолчав, тихо протянула Суна, обиженно шмыгнула носом и посмотрела ему прямо в глаза, — почему со мной всегда так? Я же хотела всего один день, всего один, только для себя! Чтобы, знаешь, быть счастливой. Красивой! Сиять от этого тупого солнечного восторга! Но нееет. Нет! Я смотрела, как Пелин вкатывает своё беременное пузо. На моей свадьбе! — вторая туфелька больно саданула по мужской голени. — А ты бросил меня там! Посреди украшенного зала и никому ненужных вонючих цветов. Незамужнюю и в одиночестве! Как все за Сейран побежал, да? Или за Пелин? — Суна пошарила ладонью по босым ногам, а по итогу только ударила в бессильной злости кулачками по мягкому пуфику. — У меня туфли закончились… — жалобно всхлипнула и громко разрыдалась, запрокинув голову. — Тшш, тшш, — Кайя, совсем как вчера, приблизился беззвучно и обхватил её лицо руками, — Суна, ну не плачь. Я очень тебя прошу, не плачь, — настолько нежно касался её щёк, вытирая слёзы, что почему-то плакалось ещё сильнее. — Я просто хотела быть принцессой. Воздушной, лёгкой, и чтобы потом прекрасный принц поцеловал меня… и наконец бабочки в животе, — у Кайи заломило в груди от тоски в её глазах. Или от того, как доверчиво она ухватилась за его запястья. — А до этого бабочек не было? — Неа. — Даже тогда… у окна? — Нет, — короткий ответ безжалостно раскроил сердце на лоскуты. Зато непрошибаемо честно. Наконец. — Я просто не твой принц, Суна, поэтому и бабоч… — Осьминог. — Ч-что? — Кайя во все глаза уставился на Суну. Она, с потёкшей тушью и красным носом, смотрела на него с самым серьёзным видом. — У меня внутри осьминог. — Не понимаю. — Ну осьминог. Большой такой, вот здесь, — и положила раскрытую ладонь на грудь. — Распластался и топает, топает. Вот так. Бум, бум, бум, — потом, скомкав тонкую ткань, сжала кулак и глухо постучала. — И бум-бум-бум-бум-бум. Восемь, я посчитала. — Просто стучит? — какая-то глупость, но горячая морская волна вздулась у Кайи под сердцем. — Нет, ещё обвил всё щупальцами и рвётся наружу, когда ты… — Суна ещё больше понизила голос, но посмотрела так открыто, как не смотрела на него никогда. Даже в прошлой жизни, до их брака, — меня целуешь. И всё такое прочее, — последняя фраза мазнула румянцем по девичьим щекам. — Наверное, это… неприятно. Он же холодный, склизкий, скользкий, — опасный. Как надежда, робкой тенью заинтересованно поглядывавшая из-за плеча Кайи на его вроде как рассыпавшиеся в труху мечты. Протянула свои требовательные руки, осторожно отряхнула каждую частичку от налипшего обречённостью «никогда» и разложила перед собой с торжествующей улыбкой. — Ну ты дурак? Он тёплый. И мягкий, как желе. Пружинистый. И щекотный, — Суна ногтями легко царапнула Кайю под рёбрами, и он совсем растерялся. — А ты знал, что они очень умные? И любопытные, и ловкие, и хитрые. И могут менять цвет и форму. И если осьминог теряет щупальцу… цо… лец… лапку, то она отрастает полностью и точно такая же как была! А ещё, а ещё… Ему надо выгнать её. Отнять свои руки от её лица и выгнать. Незамедлительно, прямо сейчас, оторвать от себя наживую, а не слушать душещипательную историю о том, что осьминогов не разводят в неволе, а терпеливо ждут взросления крошек-осьминожек и потом мерзкие людишки хладнокровно вылавливают их из океанов, лишая дома, планов на будущее и мечт. — Кайя, — Суна внезапно остановилась, вцепилась в его белую футболку и, резко притянув его к себе, практически нос к носу, потребовала, — пообещай мне, что никогда не будешь есть осьминогов! — Обещаю, — выгнать, выгнать, выгнать. — Ладно, — ладони разжались, спускаясь на мужскую грудь. — А у тебя не так? У тебя бабочки, да? — Суна расправляла едва заметные изломы на ткани, старательно растирала, ласковыми поглаживаниями собирая воедино то, что до этого, — кажется впервые нечаянно, — раскурочила своими безжалостными откровениями. — Наверное… бабочки, — и жгучее желание убежать, спрятаться. От горящих любопытством карих глаз, от мягких прикосновений, от проникновенного шёпота. От надежды, что, коварно ветвясь, проскальзывала в каждую трещинку кое-как собранных обратно разбитых мечт, заполняя черноту своими тлетворными побегами. Грозилась набрать сокрушительную силу и разнести вдребезги, если ещё не. — И как это? — пальцы невесомо коснулись виднеющихся из-под горловины футболки ключиц, а губы дрогнули. — Что… чувствуешь? — Я уже и не помню, — сожаление вырвалось из него хрипом и Кайя вознамерился встать, обрывая этот разговор, но нежная морская нимфа, вцепившись с совсем не нежной силой, удержала его на месте. — Нет, ответь! — и такая мольба в голосе, словно от этого зависел весь мир, сосредоточенный в крохотном коридоре. Возле вазона с декоративными сухоцветами, у разбитой пудреницы и туфель-отбросов, аккуратно, но одиноко стоявших поодаль. — Суна… — Это глупости, да? Ты думаешь, что я говорю ерунду, Кайя? — Не в этом дело. — Тогда ответь! Ну же! — абсолютно ненужный разговор с дурацкими вопросами стеклянной крошкой лез под кожу, заставляя всё внутри кровоточить, сочиться бессилием с подмешанной болью. Вдох, выдох, не глядя в пытливые большие глаза напротив. И сдаться, глядя на стену, чуть правее девичьего лица. — Это прекрасно. Чувствуешь, будто всё можешь. Щекотно. Как если промёрзнув с головой нырнуть в тёплую воду. И вода такая солёная, что держит тебя и совсем не страшно утонуть. Вот... так. — А я не умею плавать, — расстроенно пробормотав, Суна обиженно надула губы, с каким-то непонятным ожиданием глядя на Кайю и невнятно икнула. — Я, как выяснилось, тоже, — он, вымученно улыбнувшись, встал на ноги, прошлёпал на кухню, вернулся. — Поздно уже, — и протянул ей стакан воды. — Отвезти тебя? Вызвать такси? Или я могу постелить на диване. — Но я не хочу туда возвращаться. И спать не хочу! — и категорично в один глоток выпила воду, возвращая стакан обратно. — И чего ты хочешь? — Танцевать, — Суна произнесла это с самым обыденным видом, как нечто очевидное и само собой разумеющееся. — Танцевать хочу, — решительно повторила в ответ на вскинутые брови отчего-то отошедшего Кайи. — Эти там, наверное, дрыгаются до сих пор, а у нас даже малюсенького танца не было! — очередная обида, в нетерпении вырванная из заброшенной, даже Суной, оранжереи подвядших без лучей надежды мечт, мрачным сорняком распустилась под тусклым светом коридорной люстры. — А должен был быть? Я не в курсе всех традиций. — Должен! Не совсем. Ну мог бы... Я хотела. И хочу. Иди сюда. Приглашай, давай, — Суна кокетливо выставила руку в ожидании, грациозно перебирая пальчиками в воздухе, а Кайя, избавившись от стакана, раздумывал, как бы избавиться заодно и от неугомонной ночной гостьи. — А может… — Не может! Руку дай мне, — и заметив подозрительное оцепенение потенциального партнёра, перевернула ладошку внутренней стороной наверх и в нетерпении поманила пальцем, чтобы наверняка вытащить его, напуганного и забившегося между холодильником и кухонным полотенчиком, на мысленно обрисованный танцпол. — Кайя, дай мне руку. Проще согласиться и потом она наконец уйдёт. Уйдёт же? — Ладно, — потирая шею, Кайя робко высунулся из укрытия. — Один танец и я везу тебя домой, — а под рёбрами полудохлая бабочка с патологическим упорством уже расправляла изуродованные крылья. — Ладно, — Суна победно улыбнулась, вцепилась вставая в наконец протянутую ей ладонь и, пристроив вторую руку на мужском плече, сделала маленький шаг к Кайе. Талию покалывало теплом его прикосновения, а в груди дикой птицей забился восторг, потому всё было как тогда. В её глупой, красочной фантазии. — Музыку включить? — может только сейчас Кайя глядел насторожённо и в целом был уж слишком напряжён, словно невинная просьба вонзилась в него раскалённым прутом. Да и Суна не помнила, чтобы тогда её щёки так пылали. — Ну её. Танцуй меня так, — но знала — точно знала, — что смотрела на него так же, как и сейчас. Зачарованно, доверчиво и в ожидании чуда. И можно было бы ещё спастись, но туман нежности, густея, уже обволакивал горы тоски по всему, чего между ними не было. Пленил и потому Кайя, им пленённый, лишь молча кивнул, с выжидающей ласковостью глядя на лицо своей вдохновлённой партнёрши, расцветшее хитрющей улыбкой, в которой угадывалось и бесстыжее довольство, и нетерпеливое предвкушение, и припрятанный по контуру страх. И непривычная покорность в ответ на каждое мягкое направляющее движение мужских рук, чтобы всё это неловкое топтание, плавно проскользнувшее в гостиную под шершавый шелест платья, хоть сколь-нибудь стало похоже на танец. — Покрутииии меня, — танец с азартным блеском в пьяных глазах дамы с авантюрным настроением и острой нуждой в зрелищности. — Быстро-быстро. Кайя аккуратно крутанул Суну вокруг оси, добавляя невнятному узору их перемещений лихую завитушку в лёгком шуршании волнами раздувавшейся и следом быстро опадавшей юбки. Украсил парочкой витиеватых подробностей в ответ на требовательное «ещё» в волнах тихого воркующего смеха, резко всё обрывая после испуганного «ой, что-то меня укачало». — Может хватит тогда танцев на сегодня? — он остановился, беспокойно вглядываясь в лицо Суны. — Нет, — она несогласно потрясла головой, — я ещё не натанцевалась. Ну ещё чуть-чуть, ну пожалуйста, Кайя, — положила его левую руку к его же правой у себя на талии, а своей освободившейся рукой обняла, смяв выстроенную классическую танцевальную позу внезапной интимностью. — Без выкрутасов этих. Хорошо же, — и прижалась щекой к его груди, — мне так хорошо... А тебе хорошо? — Да. — Ну и что ты тогда? — растерянный наглой логичностью её вопроса Кайя даже не ответил. Впрочем, и не смог бы — одуревших бабочек внутри него было так много, что они отдавались эхом в кончиках пальцев, слышались шумом в ушах, щекотались шёлковыми крыльями уже даже в горле, не оставляя места лишним словам. Ничему, что мешало бы просто обниматься, чуть покачиваясь из стороны в сторону, в тишине тяжелеющей ночи. Пересчитывать отлакированные искусственным светом листья фикуса, цепляясь за пляшущие в голове числа, сбиваться и начинать считать сначала, потому что это безопаснее мыслей о том, что ему теперь со всем этим делать. С теплом её кожи под его ладонью, самовольно скользившей между лопаток, вверх до шеи и обратно. С ощущением сиюминутного счастья, украденного и неправильного, потому что он всё твёрдо решил ещё вчера, но в этой упорной и безуспешной борьбе с самим собой сегодня проиграл, легко и без сожалений. Со всем его трепетом, который пусть и поистёрся их браком, как наждаком, до некрасивых царапин, матовых полос, когда-то мерцавших, но никуда не делся. Побледнел, но не пропал, переливаясь теперь новыми, размытыми намёками на… что-то, когда Суна, отняв голову от его груди, смотрела на него так. — У тебя глаза, как у оленёнка, — и шептала ему всё самое искреннее и дикое, что рвалось из неё. — Ч-что? — Такие же большиииие. Наивные. Добрые. Очень добрые, — рвалось так же безудержно, как и мягкое живое тепло, распустившееся в груди словно чудовищных размеров пружина. Увеличилось так мощно, что едва ли не загородило весь остальной мир. — Как у Бэмби. — Бэмби? — удивление вперемешку с умилением вырвались из Кайи коротким смешком. — Такого я о себе ещё не слышал. — Глаза, как у Бэмби, причёска, как у Симбы. Ты из мультика! — в её распахнутых глазах искорками вспыхивал и пересыпáлся восторг. — И ресницы… — А с ними что? — Неподдельный, нескрываемый восторг, от которого сердце Кайи, сделало тройное сальто, а после бешено застучало где-то в горле. — Они такие длинные. И пушистые, — привстав на носочки, с нестерпимой осторожностью Суна кончиком пальца дотронулась до мягких кончиков его ресниц на правом глазу, а у Кайи покраснели уши. — Почему у тебя, а не у меня? Это несправедливо. — Обычные у меня ресницы, — а слова, заплетаясь друг о друга, спотыкаясь, вылетали из него кувырком. — Нет, ДЛИННЫЕ. И слишком красивые. Это уже даже неприлично, — подушечкой указательного пальца Суна нарисовала невесомую дугу под глазом, от внутреннего края к внешнему. Внимательно проследила за движениями своей же руки, а потом пронзительно посмотрела Кайе в глаза. — А ещё... — Да?.. — вывернула взглядом наизнанку, отряхивая от аргументов для сопротивления, лишних и любых мыслей до кристальной чистоты. Почти неживой, если бы не бесконечные, неуправляемые бабочки, что бесновались, одержимо бились изнутри, словно хотели пробить себе путь наружу. — ... улыбнись, — Кайя слабо улыбнулся, а тонкий пальчик Суны скользнул вниз, по скуле и вдоль ямочки на щеке, согретой откровенным и жадным любованием. — Ямочка эта твоя... возмутительная. — А с ней что? — С ней... ничего. Это я... просто... — просто прижалась к ней губами. Ещё раз, к уголку губ, к губам. Легко, слишком нежно, впервые сама. И снова к губам, смелее, обхватила лицо ладонями и опять, настойчивей, но безответно. — Суна, — от тихой хрипотцы голоса у неё по коже приятно разбежались мурашки, — что ты делаешь? — Соблазняю тебя. Не получается? — Суна немного нервно облизала губы, а Кайя замер, глядя на них неотрывно, словно под гипнозом. — Получается, — самообладание необратимо расходилось паутинкой трещин, вибрируя в голосе обречённостью. И похотью. — Тогда почему, — чёрной, неконтролируемой похотью, отголоски которой тёплой волной скользнули к низу живота, а Суна бесстыдно прижалась к Кайе ещё теснее, кладя ладони на его щёки, — ты меня не целуешь? И всё остальное. Как вчера. — А ты хочешь... — Хочу. Целуй меня. Хватит тре... Нахуй всё. Всю его холодность и абсурдную игру в равнодушие. Все его жёсткие самозапреты и жалкие попытки отгородиться. Это ведь она. Она. Он начнёт свою новую, чистую и независимую жизнь завтра, потом… Когда-то. Не сейчас, когда она снова тонко смешанной с ядом патокой пробралась под кожу. По коже скользила руками, лихорадочно утягивая футболку к плечам, но отвлеклась на полпути, потерялась, ныряя в страсть со сдавленным стоном и без всякой осторожности и скромности. Кайя целовал Суну как в последний раз. Порывисто впечатав в себя, сходил с ума от той грешной старательности, с которой она отвечала на поцелуи, дерзко прикусывала его нижнюю губу, поддевала языком верхнюю и тяжело дышала, напористо углубляя ласку. Сама. Захлёбываясь своим желанием, пропитавшись им насквозь до болезненного, сладкого напряжения между ног, сама просунула руку между телами, сама обожгла прикосновением к голому животу, сама нырнула узкой ладонью в штаны и с похвальной порочностью требовательно сжала член поверх белья. Сама большим пальцем подцепила резинку трусов, и сама же разорвала поцелуй, когда Кайя цепко обхватив за запястье вынул её руку, пряча ей за спину. — Почему? — раскрасневшаяся и распалённая Суна, растерянно посмотрела на него с самым решительным осуждением, но послушно позволила завести её вторую руку к первой. И удерживать их вместе тоже позволила. Но намекая выгнулась Кайе навстречу, подставляя тонкую шею в выцветших клеймах, и простонала в голос, едва его горячий язык размашисто прошёлся по солоноватой от пота коже. Зубы подцепили мочку, а ухо обожгло дыханием: — Не спеши. Потому что он хочет запомнить этот момент. Зарисовать его в памяти как картину, без суеты, аккуратными и чёткими мазками, чтобы повесить на тёмную стену его больного сознания под стекло. Которое обязательно треснет и поранит кривым осколками, с глубоким надрезом выворачивая наизнанку. И потом он, выпотрошенный и одинокий, кое-как собрав всё обратно, тупой иглой тоски и сожалений сошьёт себя поверх кривыми стежками самообмана. Стекло под замену, рамку на место, но всё повторится снова. И снова. Деревянная рама иссохнет до щепок, игла согнётся от усилий, нить станет многослойной, и только картина останется такой же. Живой, наэлектризованной, чуть помутневшей под слоем времени. Смазанной, какой перед глазами Кайи она была сейчас под чёрной пеленой дикого, животного возбуждения, что жгло вены до дрожи, до лихорадочных поцелуев по хрупким плечам, до поддавшейся вслепую только с третьей попытки маленькой молнии на платье. Ощущалась бархатом кожи под кончиками пальцев, невесомым шифоном, сползающим с груди, быстрыми ударами сердца под ладонью. Платье опало тёмно-синей лужей к их ногам под одобрительный выдох Суны. Она освобождёнными руками вцепилась в его футболку, чтобы не упасть, но почти сразу потянула её наверх и отбросила куда-то, чтобы та не мешалась. Сильнее отклонилась назад, чтобы Кайе было удобнее по шее губами впитывать её учащённый пульс, даже не целуя. Просто чуть прижимаясь скользить ими вниз, как беззастенчиво скользили его жадные руки, огладив грудь, к животу, на поясницу, ниже. Требовательно сминали, притягивая к себе ещё ближе, пока Кайя острым кончиком горячего языка прокладывал извилистый путь от одной возбуждённой горошинки соска к другой через россыпь родинок на её груди. Кружа и цепляя, царапая зубами до всхлипов, до зарывшихся в волосы узких ладоней, то пропускающих их сквозь пальцы, то сжимающих в кулак от пожирающего рот поцелуя. Отчего ошпарило изнутри неконтролируемым вожделением, обдало ощущением, что кожа вот-вот разойдётся по швам, опадая на пол вслед за платьем, а Суна просто растечётся жидким огнём, как уже растеклась влажным голодом по руке, поднырнувшей под край белья. Расплавится от той вызывающей раскованности, с которой тёрлась грудью и бёдрами о Кайю, об основание его ладони и раскрывалась с нажимом ласкающим пальцам. Растает от вспарывающей пламенем обжигающей пульсации, раскалёнными нитями удовольствия оплетшей ноги. С его именем на губах, с шумом в голове, с ногтями, поехавшими по плечам. И потом, затопленная теплом, мягкая и разнеженная, будет пьяно улыбаться в такие же опьяневшие от предвкушения глаза. Будет касаться губами набухшей венки на его шее и дышать им до боли в груди. Чистотой, зыбью тёплых древесных ноток и покоем. Подхваченная под попу залезет на Кайю с ногами и будет прижиматься всё сильнее в желании окольцевать и окольцеваться, окружить им себя со всех сторон, раствориться. Исчезнуть. И исчезнет, словно по щелчку отключившись, едва голова коснётся подушки. А Кайя почему-то даже не удивился. Хотел в этот раз сделать всё правильно, без спешки, но опять по обыкновению просчитался. Только тяжело выдохнул, оставил ещё один поцелуй на плече, короткий в висок и, накрыв Суну покрывалом, вышел из спальни. Зашумела вода в ванной, прошелестело платье, щёлкнул выключатель. Тихие шаги, прогнувшийся под весом матрас, и густая тишина накрыла комнату. Кайя не стал бороться с собой, не смог: придвигаясь поближе, обнял Суну и уткнулся носом в затылок. Запах её волос причудливой вязью разошёлся по сетке лёгких, вплетаясь в него намертво. Так, что не вытравить. А надо бы. И бежать, бежать, бежать. Иначе он ей задохнётся. *** Темнота удерживает десятком бархатистых рук. Топит прикосновениями в масло, выжидает, мнёт глиной, тянет в разные стороны. Формует, отщипывает лишнее и снова мнёт. Цепляет когтями порока тончайшую ткань стеснения, накинутую вероломным порывом нравственности, распускает на лоскуты. Лепит упрямо, страстно. Развращённое, лёгкое, свободное от стыда. Мерцающее наготой и смелостью. Накрывает своё творение пеленой удушливого желания, и темница хрустального сна лопается, вонзая острые иголки пробуждения. Суне очень хотелось пить. Она не без труда медленно и по очереди разлепила глаза, села на постели и тихо выругавшись едва не повалилась обратно на подушку от ударившей по голове похмельной боли, отягчённой огромным, во всю стену, стеллажом с книгами перед глазами вместо привычного унылого, чуть покосившегося шкафа. На второй половине кровати никого не было, но смятая простынь не позволяла обмануться. Суна аккуратно и настороженно заглянула под покрывало, обрадовалась наличию трусов, поплотнее прижала зеленоватую ткань к груди и как-то тупо уставилась на противоположную стену. От слишком пёстрого ассорти разноцветных корешков немного мутило и, вымученно выдохнув, она прикрыла глаза. Но и тут спрятаться не удалось: в спасительную темноту настырно прорывались гадкие, яркие воспоминания. Все. Вот Суна мрачная и нарядная смотрит в зеркало, вот одинокая и лишняя смотрит на пару за регистрационным столом, вот методично хлещет шампанское бокал за бокалом под поздравительную речь Халиса. Вот её, но словно чужая, рука нагло подрезает щедрый подарок дедули, прячет в широких складках юбки и направляется к выходу. Всё выходит немного неуклюже, но ей плевать. И всем вокруг на неё тоже плевать. Суна откупорила бутылку едва вышла за ворота, щедро отхлебнула и поморщилась аккурат под скрип тормозов прибывшего такси. И потом… Она просто хотела, чтобы кто-то её выслушал, попробовал понять и утешил. Пожалел. Чтобы ей стало хоть на капельку легче, чтобы ноющее, навязчивое желание выскользнуть из собственной сложной жизни, в которой ей было так тесно и нечем дышать, притупилось хотя бы ненадолго. Притупилось, да. Суна накрыла глаза ладонью, а потом рассеянно потёрла лоб, пытаясь то ли унять боль, то ли потушить ледяными пальцами красочные вспышки вчерашней ночи, где она… и Кайя… а потом они… Стыд подступил к горлу удушливой волной, внезапно ослабленной робкой надеждой, что удастся незаметно слинять по-тихому. Заманчивая перспектива придала сил, и Суна даже смогла сконцентрироваться, внимательно осматриваясь в поисках платья. Кристально-морозная постельная чистота неспешно и плавно тянулась до изножья кровати, за которым комната расширялась, а белоснежная глыба таяла в масляную лужу ковра под беспощадно жгучими лучами солнца из окна. Разбрызгивалась радужными кляксами декоративных тарелок у потолка, глянцевыми пятнами книжных корешков на полках и золотистыми бликами металлических шапочек незажжённых настольных ламп на рабочем столе у подоконника. В углу нашёлся даже мольберт с нетронутым краской холстом, но не платье. Неуверенно спустив ноги с кровати, Суна встала, закуталась в покрывало и напряжённо прислушалась — совсем рядом шумела вода. В сдавленную болью голову затекла приятная мысль, что где-то там за выступом стены есть не менее приятные двери: из спальни и из квартиры. И надёжно закрытая дверь ванной, что прикроет её побег. Суна сделала два уверенных шага навстречу мятому платью и свободе, даже коснулась рукой заветной выкрашенной в ярко-синий цвет двери из комнаты и замерла. Глядя на следующие двери. Широкие, двустворчатые, прозрачные, словно витрина — двери ванной, за которыми, чуть в глубине, в освещённой насквозь стеклянной коробке поменьше Кайя принимал душ. Стоя спиной к нечаянной свидетельнице, массировал кожу головы, а Суна, растерянная собственным неприличным любопытством, не могла и с места сдвинуться. Смотрела, как мыльная пена медленно стекала вниз по рукам, крепким плечам, широким лопаткам. Пенной змейкой ползла вдоль позвонков, обогнула ямку на пояснице, скользнула по ягодице и вытянувшись в тонкую линию шмякнулась на плитку крупной каплей. И снова. Тяжёлые капли опадали неровной очередью, словно раскалённые монетки, что прокатывались по одной от груди Суны до низа живота, пуская сладкое напряжение по бёдрам. Растрескивались в горячую крошку и мелкими, острыми искорками слабости бежали по ногам, вплавляя в пол. Рвали дыхание, пока Суна, сжав в кулаках покрывавшее её покрывало и покраснев сплошь, даже под волосами, не мигая следила за новыми мыльными ручейками, что быстро разбегались по рельефному телу, но становились всё тоньше. Не могла оторваться от непристойно привлекательной картины, и навряд ли смогла бы, если бы не ударившая наотмашь внезапная тишина. Задорно вильнуло ярким хвостом по стеклу покрывало, провожая мимолётную тень, а Суна, прижавшись спиной, безуспешно пыталась слиться с синей спасительной дверью и задержала дыхание в ожидании. Вода зашумела вновь, скрип петель прошёлся по комнате интимным шёпотком, спальня опустела. Суна очнулась уже на кухне. Руки дрожали, сердце колотилось, как сумасшедшее, где-то в горле и жутко хотелось пить. Нелепо высунув руку из-под покрывала, она налила себе стакан воды, выпила залпом, наполнила снова и растерянная отошла к открытому настежь балкон, чтобы хоть что-то сделать и перевести дух. Заблудившийся в занавесках ветер сдул с неё остатки суетливых мурашек и дрожи, беспокойно покружил вокруг утренней свежестью и улизнул на балкон дома напротив дразнить толстого кота, развалившегося под плетёным креслом в единственной тени, что ещё не умыкнуло яркое солнце. Не обернуло в себя, как каждую крышу с лучистым сиянием по краям, чтобы мозаикой разложить по Босфору парой неровных, плотных рядов. Точно под переливчатой ребристой полосой, отрезающей рыжего кота и красные клетки соседских крыш от далёкого, остеклённого матовой дымкой остального города. — И как тебе вид? — едва не выронив стакан, Суна вздрогнула от неожиданности, и повернулась к незаметно подошедшему Кайе. Когда она в первый и последний раз, наутро после брачной ночи, видела его таким — только после душа, в одном полотенце вокруг бёдер и непростительно довольным, — он лез к ней целоваться, а она сквозь улыбку с напускной строгостью что-то возражала. Сейчас от подобной перспективы вспотели ладошки и заалели щёки, а Кайя чуть понизив голос уточнил: — Из окна. Не кирпичная стена, конечно, но по-моему тоже очень неплохо. — Ну… ну да, — всё на что её хватило. Быстро отвести глаза и упереться взглядом в уродливые шторы с мрачной мыслью, что лучше бы она спряталась в этом селёдочном кошмаре, цвета подгнившей рыбины, и тихо, не привлекая ничьего внимания, умерла от стыда ещё вчера. Сразу после. Всё равно же променяла план неизящного побега на созерцание… рыжего кота. Он же не заметил, да? — Я думал, ты ещё спишь. Давно встала? — померещившийся тёмный намёк в его вопросе натянул внутри струну настороженности, но та лопнула, выдав триоль фальшивых нот, едва Суна заметила на чуть блестящем мужском плече несколько царапин. Длинных, тонких, свежих, от её ногтей. — Да. Нет. Сложно сказать, — Кайя вопросительно вскинул бровь, с подозрительно цепкой внимательностью разглядывая её лицо. — Просто… очень болит голова, плохо соображаю. И где моё платье? Я бы хотела уйти, — убежать, потому что ей было невыносимо с ним сейчас. Страшно. Уютный кокон жалости только-только пал к ногам, а в хитросплетении их взаимоотношений уже появились новые узлы. Порывистые, лишние, обугленные страстью. Обвязывались вокруг них сами собою, необратимо стягивая их друг к другу. — И ты ничего не спросишь про… вчера? — Не спрошу, — под пристальным взглядом Суна поплотнее закуталась в покрывало. — Я всё помню. — И что думаешь? — Ничего не думаю и думать не хочу! — прозвучало твёрдо, особенно подкреплённое коротким кивком кудрявой головы. — Где моё платье? — Вот же лежит, — Кайя указал рукой на диван, а Суна мысленно грязно выругалась, рассматривая ощутимо заметное тёмно-синее пятно на светлом диване ею незамеченное. — А тебя я отвезу. — Я доберусь сама. — Суна, я всё равно поеду в особняк к Орхану, и заодно подброшу тебя. К чему это упрямство? — вместо ответа она только недовольно поджала губы. — Я оставил тебе новую щётку в ванной. И оранжевое полотенце на крючке, оно чистое, если тебе надо, — и едва сдержалась, чтобы не высказать ему куда он может засунуть и полотенчико, и щедрое предложение поплескаться голенькой за стеклянной витриной. Но, оберегая своё случайное знание от раскрытия, промолчала. — Большое спасибо, — натянуто улыбнувшись, Суна вручила Кайе пустой стакан от воды, подхватила с дивана платье и уверенно пошла в сторону двери, с которой до этого пыталась слиться. — Суна, — он окликнул за пару шагов до, вынуждая обернуться, — другая дверь. Эта ведёт в спальню… — Но как же, ведь… — его лицо распахнулось широкой, чуть лукавой улыбкой, а в голове Суны звякнула короткая, неотвратимая мысль, что она кажется спалилась. Или ещё нет? — А какая? — Эта, — играючи покручивая в руках стакан, Кайя коротко кивнул на вполне себе непроницаемую дверь справа, такого же густого синего цвета с зеленцой в глубине, что и все остальные двери в этой квартире. Суна несмело вошла. Шкаф, стеллаж, стена, унитаз, стена, раковина, ассорти корзинок и полотенец на полках под, душевая кабина и кристально честный в своём распутстве выход в спальню. Вполне себе миленькая ванная комната, если бы не… — А почему здесь прозрачные двери? — ведомая скорее любопытством, чем осуждением, Суна выглянула в коридор. — Ты знаешь, — Кайя подошёл поближе и опёрся плечом о стену рядом, — с некоторых пор закрытые наглухо двери ванной стали навевать на меня тоску. — Хмм, вот как, — крохотный вопросительный знак затерялся в наспех сотканной паутинке издёвки. — Вот так. Захотелось свободы, лёгкости, контрастов. — Аааа, то есть вот это всё, — женская рука нарисовала в воздухе сомневающийся зигзаг, — ради контрастов? Расцветочка будто кого-то морем по углам тошнило, дурацкая планировка, проходная ванна, стеклянные двери… Знаешь, я даже не могу себе представить, какой здесь шкаф. Наверное, что-то тяжёлое, из массива дуба, что фиг уронишь, а если уронишь, то хрен поднимешь. Не то, что наша, — Суна неожиданно споткнулась на простом маленьком слове, порядком оцарапалась его зубчатыми краями, но почти сразу продолжила, не подав вида, — хлипкая развалина. — Ага, — с до безобразия довольной улыбкой мальчишки, чья шалость удалась и осталась безнаказанной, Кайя перевёл взгляд с её губ на глаза, — почти угадала. Здесь гардеробная. Думаю, её будет непросто уронить. — Но всегда можно эмоционально пошвыряться вешалками. — Буду иметь в виду. Поторопись, пожалуйста, я не хочу опоздать на работу, — и отлипнув от стены, лениво и неспешно пошёл на кухню. — И как мне тут переодеваться? Всё ж прозрачное. — Я не буду подсматривать, обещаю, — и звонким гулом опущенного на столешницу стакана поставил точку в этой беседе. Ещё и недвусмысленно захлопали дверцы кухонных шкафчиков, а Суна из необъяснимого чувства противоречия прихлопнула и эти звуки, и вид на краюшек мужской спины, решительно закрыв дверь. Своё отражение в зеркале ей хотелось прихлопнуть не меньше. Лохматая, стрелки на левом веке смазались, на правом вообще исчезли, тушь осыпалась, нездоровый румянец не из косметички, губы искусанные и опухшие. Суна неодобрительно цокнула, обернула покрывало вокруг груди, скрутила волосы в жгут, с какой-то угрюмой обречённостью оглядела испятнанную шею и склонилась над раковиной. Умытое, тусклое и неинтересное, отражение точно можно было предъявить жителям скучного, душного особняка. Особенно, если, кое-как расчесав пальцами, уложить волосы на бок, чтобы прикрыть шею. Опять. Даже румянец побледнел, только… глаза. Глаза выдавали Суну с головой. Блестели воспоминаниями о том, как телу вчера было хорошо. Хотя блеск можно списать на головную боль, а тело спрятать в чуть подмятое платье, чтобы обмануть всех и обмануться самой. А Кайя был выглажен и даже не очень лохмат. Пил кофе, весь деловой, задумчивый и не-так-как-нужно-окольцованный: на левой руке были кольца, — и на мизинце, и на большом пальце, — только не на безымянном. Суна заметила сразу, едва вышла из ванной, и эта пустота тонкой отравленной иглой вонзилась в сердце. — Кофе будешь? — Нет. И между ними повисла тишина. Гнетущая и пугающая, словно свинцовая грозовая туча, тишина. Казалось, тронь — и она разразится громом неудобных вопросов, прошив болью насквозь. Только она всё пухла, пухла, давила своей тяжестью, оставаясь равнодушной и к бряцанью ключей, и к стуку каблуков по лестнице, и к тихому урчанию двигателя авто. Неживая, вязкая тишина, в которой густели мысли и всё казалось неподвижным. Всё, кроме рук, расслабленных и умелых, что уверенно и с завораживающей плавностью вращали руль. И в этих движениях нашлась своя, чарующая красота, прежде незамеченная. Как и то, насколько легко в этих опытных, сильных руках можно было потерять голову, если поддаться слабости, отдаться на их волю. Позволить им окружить себя, как всепоглощающей тишине. Что была непроницаемой весь бесконечно долгий, мучительный путь до особняка, и так нелепо лопнула, напоровшись на острую пику кованных ворот. — Спасибо. — Суна, подожди, — Кайя обхватил её запястье, удерживая, а она бросила удручённый взгляд на другую свою ладонь, которая уже ухватилась за ручку дверцы. Почти получилось же. И всё же с раздражением обернулась. — Что ещё? — Нам нужно обсудить условия развода, — словно обжегшись о вспыхнувший недобрый огонёк в её глазах, Кайя одёрнул руку. — Мы можем встретиться, например, за ужином и спокойно поговорить. — Условия? — Да. Я понимаю, что тебе выгоден именно брак, но и выйти из него ты можешь с максимальной выгодой. Отступные, содержание… Будет лучше если мы договоримся сами, а не решением суда. Поэтому я прошу тебя подумать, что ты хочешь получить, — он говорил всё это механически, как заученный текст, глядя скорее сквозь Суну, чем на неё. — О каких договорённостях может идти речь, если это ты решил со мной развестись? — и все её бурлящие возмущения утыкались в его спокойное, бесстрастное лицо, отчего кипели ещё интенсивнее. — Мы всё равно разведёмся. Это уже решено. Я просто хочу всё сделать правильно. — Правильно? — а размеренный тон бесил до желания исцарапать его унылую рожу. — Правильно? — или что-нибудь разворотить. Как тогда. — Правильно было не наскакивать на шлюху Ферита! Не снимать ей квартиру и не жить там ещё и с её сестрицей, пускающей на тебя слюни! — И не уезжать куда-то в ночь ни слова не сказав мне, — Кайя всё-таки не сдержался. Подхватил её обвиняющий тон, словно нить, за которую лихо разматывался клубок взаимных претензий. — Ночевать дома со своим мужем, а не обнимать чужого! И сказать о том, что ты до сих пор на меня обижена тоже было бы правильно, да? — и как-то разом поник. Устало провёл ладонью по лицу и тихо продолжил: — Только ты не сказала. Суна отвернулась к окну. Разглядывала полупившуюся краску на серых воротах и с отчаянным смирением думала, что он сейчас сделает это. Ненароком, по-живому, больно. И в этот раз у неё было сил как обычно его оттолкнуть. Она только-только в безжалостной откровенности разбила стеклянный купол, который так долго оберегал её от него, и не заметила, как несколько осколков плотно зашли в тело. На её радость, мгновенно обросли мясом, пытаясь отрастить себе новую ракушку и вернуть всё, как было. Снова спрятать её, но… Он сейчас их достанет. Вырвет из неё, а она не знает, как без всего этого жить. Не умеет. Напивается, порет чушь про оленей и бабочек, лезет целоваться. И плачет над колечком из сухой ветки о несбывшихся мечтах. — Я не хотел тебя обидеть, — и расплакалась бы сейчас, но слёз не было. Было почти беззвучное «Не надо», но Кайя не услышал. — Я не знал, что это так тебя задело. Не думал… — тишина снова подступала к ним. — Знаешь, если бы ты хоть раз меня пожалела... И мои чувства… — вплеталась между ними пропущенным ударом девичьего сердца, запечатывала горькой улыбкой мужские губы. — Неважно. Прости меня. Правда, прости меня. Я просто хотел тебя защитить, — Суна резко вскинула голову и зло посмотрела на Кайю. — Своей жалостью? — Сочувствием. Участием. Заботой. Я просто хотел тебя спасти. — Но ты забыл спросить нужно ли мне это. — Верно, забыл. — А мне не нужно. Я тебе у окна тогда говорила, что сама со всем справлюсь, сама что-то придумаю, но ты всё равно влез со своей любовью и фокусами. — Влез? — у него всё внутри упало. Со странным щелчком, будто лопнул канат страховки, полетело вниз, утягивая и его за собой. Кайя растерянно посмотрел на Суну. — Влез?.. — повторил снова, словно пытался распробовать на вкус. Понять, как всё, что случилось между ними оказалось утрамбованным, втиснутым в маленькое слово. Раскромсанным, изувеченным, порубленным на мелкие части и просеянным через сито, чтобы без ненужных деталей. И не смог. — Я больше не буду лезть, ты не волнуйся. — Я не то... — То. Всё то, — железные тиски её правды давили на рёбра, мешая дышать, и слова давались Кайе с трудом. И Суне тоже. А его растерянная улыбка и тихое «Уйди, пожалуйста» мгновенно скрутили внутренности жгучим чувством вины, словно щупальцами. Болезненно, резко, чудовищно. Отбросив едва уловимые всполохи внутреннего протеста и упавшую на них тень непоправимой ошибки, Суна выскочила из машины, даже не закрыв дверь. Промчалась мимо бодрого Орхана у ворот, мимо вздыбленного посреди двора строгим восклицательным знаком усатого водителя, мимо приветствия Карлоса, стараясь донести свою бессмысленную, но неминуемую истерику до комнаты и не расплескать.