Осьминог

Вазу привезли минут пятнадцать назад. Пузатую, с тонким изящным горлышком, в непонятном, но изысканном оттенке синего цвета, которым была испятнана вся та дурацкая квартира. Это было просто чудо, а не вазочка: и безмолвные извинения за недавний погром, при этом славно вписывающиеся в странноватый интерьер, и идеальный повод для ненавязчивого визита. По крайней мере, этой ночью Суне был именно необходим этот ещё один визит под благопристойным предлогом. Чтобы разрешить одно… неудобство. Внезапное и необъяснимое, как и грязная спонтанная близость на диване, которая, с каждым мазком тональника по испятнанной Кайёй шее, пылила противоречивыми чувствами и прилипчивыми воспоминаниями всё больше. И как бы Суна ни злилась, как бы ни загоняла всё то непонятное, что приехало с ней обратно в особняк скандальной, самой первой в той квартире, ночью, в непроходимый и путанный лабиринт стыда, — пары бокалов свадебного игристого хватило, чтобы одна простая мысль играючи обошла все вымученные предубеждениями препятствия и встала перед ней нагишом. Ей понравилось. Настолько, что вдоволь побросавшись горькими откровениями, туфлями и претензиями ко всему свету до змеящихся трещин по и так кривовато надломленному правдой, страстью и ополовиненной бутылкой виски страху, который простирался повсюду толстым слоем льда, — Суна только с любопытством наблюдала, как с рокотом и хрустом откалываясь один за одним, мёрзлые куски тонули в синей бездне. И больше ничего не сковывало всю глубину её чувств с их течениями и бархатным, полным жизни, щекотным восьминожьем. А над обнажившейся гладью воды поднимался пар. Розоватый, хмельной туман предвкушения, сквозь который Суна требовательно тянула руки к Кайе, расплёскивая нескладные признания и смелые желания, ни на секунду не подумав, что если он отстранится, то она тоже провалится и захлебнётся всем, что так долго сама же сдерживала внутри. Собою. Но всё равно не выплыла. И броню свою безвозвратно потеряла, потому что новый лёд не мог схватиться, покрыть хотя бы тонкой, оберегающей корочкой из-за того, что внутри горело. От стыда, смущения и неясно почему очаровавшего вида мокрого мужского тела. Всё это было любопытно, волнующе, остро, неожиданно и слишком ново, чтобы Суна знала, что ей с этим делать, как себя вести. Поэтому реагировала она по-старому, как умела и могла. Молчала, грубила, отстранялась. Рыдала, сдирая с себя мятое нарядное платье у покосившегося шкафа, ругалась в пустоту последними словами: сначала принимая душ, затем подыскивая во что бы ей припрятать расцветшие по шее итоги очередной светской беседы с Кайёй; потом, сдавшись, ровняя тон, а после — краснела. Посреди гостиной на глазах сестры и прочей, чуть менее равнодушной публики за секунду вспыхнула румянцем от уведомления о новом сообщении. Негромко, но так интригующе звякнувшего, что сердце её, как с привязи сорвавшись, рвануло галопом, а Суна не могла осмелиться прочитать. Так и замерла с телефоном в руках. Дважды поправила волосы, облизала губы, а потом решилась…

Суна, всё-таки подумай, что ты хочешь получить при разводе.

… и всё её волнение сдуло тяжёлым выдохом и разочарованием. Сильным, колючим, слишком явным. Днём, от всех этих пустых разговоров с натянутыми улыбками оно скукожилось до чуть тяжелевшего внутри Суны беспокойства. Изредка, — от неискреннего смеха в ответ на очередную несмешную историю о том, как кто-то на расчудесной свадебке перебрал и весьма ожидаемо чудил, — оно осыпа́лось с краёв крошкой мимолетных воспоминаний и невнятных обрывков мыслей. И кружилось, как пылинки в солнечных лучах, кружилось в голове вокруг нагромождения неприятных фактов: ей никто не позвонил, её никто не искал, о ней никто не обеспокоился. Даже Сейран, когда они все собрались в гостиной после позднего завтрака, на котором Суна сидела мрачной и задумчивой отнюдь не только от похмелья, лишь кинула на неё сочувствующий взгляд, но расспрашивать, куда же та вчера пропала, не стала. А может в своём веселье и не заметила исчезновения сестры вовсе. Как не заметила, что с каждым растопленным Босфором сантиметром алого солнца, Суна становилась всё тише и тише. Сначала ещё вяло и невпопад поддакивала Сейран в её пространных рассуждениях о детях, учёбе и ответственности, а потом только изредка кивала, то и дело рассеянно поглядывая на телефон в руках. Ветер танцевал по террасе, кофе давно остыл, а внутри Суны томилось незнакомое, странное ожидание чего-то. Неприятно ворочалось, перекатывалось из угла в угол и сколько бы она ни прикладывала ладонь к груди, не утихало, а только вздувалось, чуть покалывая изнутри. Стало тесно, душно, тошно. На продуваемой со всех сторон террасе, в этом одностороннем разговоре, от приторно сладких сюсюканий Сейран с внезапно заявившимся с цветами Феритом. И сославшись на головную боль Суна ушла к себе, а там металась по комнате, не находя себе места, пока ночь наконец не расправила свои обтянутые угольной чернотой крылья и не утянула своими когтистыми лапами в беспокойный сон. В темноту, что удерживает десятком бархатистых рук. Топит прикосновениями в масло, выжидает, мнёт глиной, тянет в разные стороны. Формует, отщипывает лишнее и снова мнёт. Отбрасывает тончайшую ткань стеснения, накинутую вероломным порывом нравственности, топчет, рвёт на лоскуты. И неожиданно вспыхивает протянутой ладонью. Окольцованной мерцанием, сверкающей приглашением, манящей до протянутой к ней руки. Темнота кружится и кружит. Теплом оплетает пальцы, обнимает со спины, мягко сжимает талию. Обволакивает знакомым запахом, горячим дыханием и хриплым шёпотом в ухо:

Так что же ты всё-таки хочешь получить, Суна?

Темнота затекает в тело, надуваясь огненным шаром. Дрожит, растёт и лопается на пузырьки, крохотные капли. Они обжигают, разливаются тонкими ручейками, расходятся извилистыми дорожками. Их восемь, обязательно восемь. Они растягиваются, обвивают, перекручиваются. Завязываются узлами, густеют, а потом крошатся, взрываясь хрупкими кристаллами. И темница хрустального сна лопается, осыпаясь дождём острых игл пробуждения. Для Суны слишком резкого. Она наощупь включила ночник и обернувшись как-то растерянно уставилась на пустующую половину кровати за ней. Никого — только собственная тень, растекшаяся по белой простыне тоскливым пятном. А ведь тепло объятья, горячее дыхание у виска и тихий вопрос, с каждой секундой ускользающий затихающим эхом, казались вполне реальными, как и покалывающие мурашки, подменившие собою знакомое и безопасное ощущение растекающихся по телу рук. Рук, сильных и заботливых, всегда таких нежных, всегда осторожных. Надёжных. Тяжело выдохнув, Суна легла на спину. Откинула одеяло и бездумно уставилась на потолок, где от зажжённой лампы, разрывая темноту, оранжевыми светом расходились лучи с горящим, красноватыми концами. Касались ими её мыслей, поджигали их и обугливали края приличий до просыпающихся прямо в отголоски сна искр. В его мягкое тепло, вспыхивающее жаром под кожей и наполняющее желанием. Снова, снова почувствовать, расплавиться от прикосновений, потеряться в его руках. Несдержанно жадных, умелых и бесстыдно смелых. Щедрых на ласку и желанных ею до кончиков пальцев. Сейчас непозволительно далеких от груди с напряжённо затвердевшими под тонкой пижамной кофтой сосками и от требовательной пульсации между бёдер. Позорной и сладкой. Суна сжала ноги вместе, но облегчения это не принесло. Наоборот, какая-то неправильность, неудобность происходящего только усилила болезненное, тягучее возбуждение. Она же через мгновение стащила Суну с кровати и уверила, что охлаждающий душ в четыре часа утра — это то, что ей сейчас было надо. Только и в ванной всё пошло не так. Или наконец-то так. Стекающая по плечам вода была едва тёплой, тело обсыпало мурашками, а Суна задумчиво провела мокрой ладонью от шеи до ключицы. Чуть ниже, до мягкой части груди и случайно задела ноющий сосок. И не сдержалась, сжала между пальцев, растирая под судорожный выдох. А потом совсем отпустила контроль над ситуацией: откинула голову на стену, закрыла глаза и потерялась. Во вчерашнем вечере, в его руках и в каждом движении, обещающем удовольствие. Удовольствие, что томилось под ладонью, накрывшей промежность, нагнеталось с каждым мягким скольжением вдоль половых губ и от дразнящих, настойчивых кругов по клитору расцвело пронизывающим тело спазмом и мелкой дрожью. После, уже сидя на кровати, тщательно отмывшись от спонтанного грехопадения и до ушей укутавшись в халат и ненавязчивый стыд, Суна никак не могла понять, что её расстроило больше: само собственноручно содеянное или то, что с Кайёй всё было ярче, острее, объёмнее, а в одиночестве удовольствие вышло невнятным, просто свершившимся фактом. Запретным и очень неловким, потому что до этого Суна никогда, никогда к себе не прикасалась. До свадьбы, до самой первой свадьбы, для этой мысли в её голове попросту не было места: всё под завязку было забито яркими, нарисованными неутомимым воображением и десятком романов в мягких обложках, позаимствованных из библиотеки тётушки и тайком, поздней ночью прочитанных, фантазиями, где близость между мужем и женой, даже в вынужденном браке, была волшебна. Всегда стихийна и безудержна, игрива и легка, а удовольствие взаимно и обязательно в унисон. А потом… потом Саффет растоптал все розовые мечты Суны её же ногами. И появился Кайя. Ка-йя. От его поцелуев на мгновение замирало, а потом часто-часто билось сердце, его прикосновения не вызывали отвращения, скорее наоборот — всё внутри становилось на цыпочки, желая почувствовать сильнее, ближе, больше того покоя и тепла, которые он мог ей дать простым объятием. И Суна доверилась. Даже после того, как бестактная разоблачительница красочных иллюзий провернула не менее ловкий, чем до того её сын, фокус, распилив остро заточенной пилой отрезвляющей правды Суну надвое: на Суну наивную, которая наконец задышала полной грудью в ожидании счастья, и Суну, раненную в сердце, которой дышать стало нечем. Она всё равно доверилась, ведомая страстным желанием забыть прошлый опыт, освободиться, вырваться из него и стать новой. Просто Суной без шлейфа кошмарной предыстории. Суной, с которой всё нормально. Желанной, уверенной в себе и до того контролирующей ситуацию, что одного «Не позволю» было достаточно, чтобы всё случилось так, как она хотела. Почти. И поцелуи, и горячие руки по обнажённому телу, и сбивчивый шёпот — всё это будоражило и было приятно, но потом Кайя стал настолько нежен и аккуратен, а ощущения — смазанными до невнятности, что Суна ничего не поняла и при первой же возможности сбежала в ванную, в который раз поражаясь собственной глупости и наивности. Всё враньё. Никаких звёзд и искр перед глазами, никакого особенного наслаждения, обязательного взорвавшегося бы внутри фейерверком, от чего тело разлетелось бы на тысячу осколков. Так, какое-то непримечательное нечто, что, не выдержав груза ожиданий, обрушилось Суне на плечи тяжёлой, унылой повинностью, которую она была готова нести так часто, как это бы требовалось. Терпеть. Только Кайя больше не настаивал, ни к чему не принуждал, даже не намекал. Лишь изредка Суна просыпалась по ночам от его невозможно жаркого дыхания в шею и осторожно, стараясь не разбудить, отодвигалась. И был ещё тот робкий, нерешительный разговор о ребёнке, а следом ещё один, поставивший вместо вопроса точку, — и закончились даже эти постоянные поцелуи в макушку, венчавшие каждое объятье Кайи. А может это случилось и раньше. Может, когда вместо собственных мыслей в голове Суны остались только слова гадалки, а ложь стала вылетать легко и будто сама собой. Может, когда Кайя начал бесконечно мешаться под ногами на пути к потерянной, непрожитой судьбе и раздражать своей назойливостью. Может, когда вместе с парочкой ламп и хлипким шкафом всё то, что отделяло Суну в сомнениях от Суны наивной, которая когда-то дышала полной грудью в ожидании счастья, рассыпалось в щепки от безысходного «Я влюбился в тебя», а соединить их в целое всё равно бы не получилось — дорога к себе оказалась заваленной нескончаемым участием в чужом браке, попытками поймать воздух, скорбью по пустым обещаниям и клятвам, осколками вдребезги разлетевшихся мечт о любящем отце, нагромождениями полуправды со слоями откровенного вранья и комками грубости и пренебрежения в лужах с грязью. И Кайя, безусловной опорой и поддержкой стоящий за спиной, в итоге остался просто позади. Номинальным, где-то там балластом болтавшимся мужем. Картонной фигурой, бросившей тень неприятной интрижки на честь и гордость Суны. По крайней мере, что-то такое она вроде как должна была ощущать, а на деле была скорее обескуражена тем, насколько Кайя забылся и вышел из-под её контроля, что спутался с этой, и даже смутно обрадовалась новому, весомому аргументу в будущих с ним спорах. На внезапное, раскалённо-игольчатое, колюще-режущее изнутри чувство, что её обворовали, сдобренное обидой и горьким разочарованием, что Кайя совсем такой же, как все мужчины, Суна предпочитала внимания не обращать, и была озадачена лишь тем, что он стал мало предсказуем и неуправляем. Собрал вещи, снял квартиру, заметно расслабился. Донельзя напористо её поцеловал, отымел на диване и выпроводил. И сразу после Суне удалось себя убедить, что она вообще ни при чём и это Кайя воспользовался её эмоциональным состоянием, и вот если бы он хоть на секундочку остановился, она бы сразу же опомнилась и расцарапала ему рожу. И точно не стала бы умолять продолжить, прижиматься сильнее и задыхаться под ним от удовольствия. После их первого раза в дурацкой квартире этой мысли, получаса ругательств на Кайю и даже одного смачного проклятия хватило, чтобы Суна провалилась в непроницаемую темноту до утра. После второго, даже как следует не развившегося, — сон довёл её до дебюта рукоблудия и честного признания. Ей хотелось ещё. С ним. Хотелось его рук, губ и наглого языка. Запутаться пальцами в волосах, покрыться мурашками от царапающей щетины, почувствовать кожей улыбку, посмотреть в его шальные, будто пьяные глаза и самой жадно поцеловать. Дотронуться до его горячего тела, проскользить по нему ладонями и раствориться в этих прикосновениях. Растечься ими, расползтись, как мыльная пена, по плечам, лопаткам, вниз по позвонкам. По груди, по животу, по члену. Обязательно мимолётно смутиться и наконец ощутить его в себе. От появившихся в голове образов, неконтролируемых и ярких, как пламя, накатил жар и разошёлся по венам горячей карамелью до сладкой боли между ног. Суна растерянно провела рукой по чуть влажной коже ключиц в вырезе халата и, сжав зубы, тяжело, даже как-то обречённо, выдохнула. А потом, пунцовая и мрачная решительно потянулась к телефону, намереваясь написать гневное сообщение виновнику её состояния. Нет, даже лучше позвонить. Разбудить его в четыре утра и всё ему высказать, в красках и не скупясь на эпитеты, а потом потребовать, чтобы он избавил её от этого внезапно возникшего маленького, но очень сильного… неудобства. Но духу на это не хватило: с зависшим над экраном пальцем Суна какое-то время рассматривала имя Кайи в коротком списке её контактов, изучала по буквам, а потом отложила телефон, осенённая мыслью, что лучше повременить со всем этим до личной встречи. Совершенно ненавязчивой и обязательно естественной, и чтобы никаких лишних свидетельств и намёков на истинные желания, что отбрасывали тени распутства. Постоянно в последнее время маячивший разговор о разводе вдохновлял лишь на очередной скандал, а не на форменное бесстыдство, которого так страстно хотелось, — других поводов, ни поприятнее, ни хоть каких-то, не было. Только если… выдуманный. Безобидный, совсем неподозрительный, чтобы как-то заодно и невзначай, а Суна ничего такого не имела в виду и вообще пристойно молчала, а это всё Кайя, сам. Время близилось к половине шестого, летняя ночь безвозвратно рассеялась, а экран после мучительных пыток выбором наконец выдал вежливое «Заказ оформлен. Хорошего дня», на что Суна неуверенно улыбнулась и, убрав телефон, провалилась на пару часов в сон без сновидений. А за завтраком только изредка хмурилась от странноватой и едва уловимой вибрации внутри, до которой пронзённые лучами ласкового солнца сжались её околоутренние откровения с самой собой, и отстранённо гоняла маслинки по тарелке под легкомысленную женскую болтовню. Ферит умчался по каким-то делам даже раньше Орхана, Халис неважно себя чувствовал и трапезничал в комнате, тётушка Хаттуч осталась с мужем, а Ифакат уже второй день не выходила из своей спальни сказавшись больной, отчего Гюльгюн не скрывала ни радости, ни колкостей на тему того, что пить надо бы всяким рыжим поменьше. Гостиную затягивало желтовато-пыльной дымкой, голос Гюльгюн разливался золотистым маслом, изредка прерываясь щебетом Сейран или тихим смехом мамы и только Суна молчала в ожидании. Оно неожиданно быстро выросло внутри, раздулось воздушным шаром. Тепловатым, чуть колючим и напирающим задумчивой печалью. Его хотелось лопнуть, проколоть острой вилкой, как каждую из методично по одной нанизанных маслинок. От него хотелось спрятаться, убежать в знакомое, безопасное. И Суна сделала как умела: окунулась с головой в привычные заботы о благополучии сестры. Сразу после завтрака поехала с Сейран в больницу и по пути туда, упрямо отогнав от себя все лишние мысли, полностью поддерживала приятный, чуть искрящий идиотским восторгом, не ею затеянный разговор о долгожданном покое в студенческих буднях и беременности. Такой неожиданно и яростно желанной, что к претворению в жизнь приступили безотлагательно, прошедшей же ночью, о чём Сейран смущённым шёпотом намекнула Суне, краем глаза косясь на безмолвного Абидина за рулём. Улыбка отчего-то вышла чуть натянутой, но со всем воодушевлением, которое смогла в себе отыскать, Суна порадовалась и с ещё бóльшим энтузиазмом, чем до того, пустилась во все тяжкие рассуждений о том, как бы получше обустроить детскую. Порхала с цвета стен и размера гардеробной на розовые-пяточки-молочные-макушки, с имён мужских и женских на невероятную умильность младенческих аутфитов и всё никак не могла проглотить стоявший в горле горький ком. А ещё боялась, очень боялась какого-то встречного вопроса от Сейран и тараторила, перескакивая с темы на тему, пока за сестрой не закрылась белая дверь врачебного кабинета. И Суна осталась одна. Вернее, наедине с потащившимся за ними унылым хвостом Абидином, который подпирая кофейный автомат плечиком в катышках и меланхолично шевеля усами, угрюмо рассматривал собственную руку с ободком обручального кольца. Женат, он был уже 2 дня женат. И, наверное, и у них с Айшен тоже скоро будут дети. Это ведь закономерно, особенно если наутро после брачной ночи жена сияет, как вчера сияла его жена, накрывая стол к ужину. Значит у них всё… удалось? Суна присмотрелась повнимательнее к лицу чужого мужа, обезображенному скорее промозглой тоской, а не счастьем супружества и внезапно нашла себя утянутой на неловкое дно дикой игры её воображения: к томной картинке игривой близости Абидин никак не пририсовывался. Особенно сейчас, так идеально ровно вытянувшийся вдоль серого бока кофейного автомата, как если бы он проглотил раскалённую шпалу — такое длиннющее тире между головой и ботинками, ещё и грудь прилипла к позвоночнику и впала. Суна растерянно моргнула. Какой же он несимпатичный. И кажется, она никогда не смотрела на него без острого флёра невозможной любви, а исключительно в целях прикладных. Непосредственно к её телу прикладных. А ведь когда-то давным-давно Суна думала об их с ним детях и однажды говорила вслух. Но даже на пике своей воздушной влюблённости никогда не могла представить, как они этих детей будут делать: все её мечты всегда обрывались на том самом долгожданном, особенном поцелуе, а потом следовала темнота. И никаких ночных фантазий, пунцовых щёк и жара между ног от одной лишь смелой мысли. Видимо и это удивительное, и запоздавшее открытие, пролегшее морщинкой меж бровей Суны, и пристальный куда-то скорее сквозь, чем на Абидина, тот истолковал по-своему, сделав возмутительно широкий шаг навстречу. Финал этой решительной прогулки чужого мужа по кривой больничной дорожке так и остался неизвестным, погребённый под вибрацией телефона, от которой Суна одновременно испугалась, взволновалась, покраснела и вскочила со скамьи для посетителей, отвечая на звонок. Заказ подтвердила, доставку согласовала, хорошего дня пожелала и завершила вызов. И потом так обворожительно улыбнулась, что у одного единственного и, увы, женатого свидетеля этой улыбки перехватило дыхание и задрожали усы. И задрожали ещё интенсивнее от той загадочной таинственности, с которой сразу после ужина Суна, подозрительно озираясь на кусты, подбежала к воротам особняка и забрала нечто непонятное из рук худощавого парнишки на скутере в огромной до нелепости зелёной куртке. Нечто было укутано в кофту и короткими перебежками доставлено в комнату с видом на стену. Чтобы там водрузить на журнальный столик и долго-долго смотреть на округлые пышные бока в надорванным тенями электрическом свете. На желтоватые вытянутые пятна, расползавшиеся по синей глазури, стоило Суне взять в руки вазу, чтобы почувствовать вполне себе реальность её ночного безумства, его объём и весомость, и оробеть. Струсить, когда символ её вскрывшихся порочных желаний со сдержанным звоном о стеклянную столешницу встал перед ней во всей красе в ожидании своего часа. А ведь сразу после разговора с менеджером появилось ощущение правильности происходящего. Оно крепло от неконтролируемой, разбивающей усатое сердце, блуждающей улыбки, которую едва удалось спрятать от тотчас вышедшей от доктора Сейран. Оно сверкало блеском в глазах, пока Суна задавала сестре банальные, но нужные вопросы и, крепко взяв за руку, вела по коридорам к другой белой двери, за которой были рекомендованные лечащим врачом исцеляющие изуродованную ужасом душу разговоры. Оно расцветало в молчаливой мечтательной прострации, в которой Суна бродила по коридору в ожидании, а потом, через час, вполуха слушала душистую женщину в розовом костюме, чирикающую о травме свидетеля и стрессовом расстройстве. Суне всё это было не нужно. Ей нужно было увести в машину заплаканную сестру и долго-долго обнимать, отпоить в особняке чаем и уложить спать. По-настоящему нужно было покрутиться перед зеркалом, взбеситься от того, что волосы лежат не так, как хочется, волны не волнятся, а от каждого старательного улучшения становится только хуже, чтобы потом просто вымыть голову и начать укладку сначала. Безусловно нужно было нарисовать стрелки, выудить из шкафа короткую и отчего-то ни разу не надёванную юбку и дожить до ужина, измучив мимолётными взглядами бедный телефон. Пережить нудный, пряный ужин из чуть пересоленного чечевичного супа, перчёных шуток Гюльгюн в сторону снова отсутствующей Ифакат под кислое лицо Орхана и сладкие дурашества Ферита с Сейран на десерт. Пережить и не растерять пикантности настроя, пусть Суна всё же и медлила, оставшись с долгожданной вазой один на один. Пусть позволила себе маленькую слабость и не стала звонить, но всё равно решительно настрочила Кайе сообщение: Ты дома? А он сообщение прочитал не сразу. И с каждой секундой этого томительного ожидания ваза теряла очки своей привлекательности да так стремительно, что эта отметка снизилась практически до нуля за те долгие пять минут ожидания не очень-то вежливого ответа вопросом на вопрос:

Что ты хотела?

Так ты дома? Есть дело. Я сейчас приеду.

Давай отложим твоё дело до другого раза. Не надо приезжать.

Изумлённо приоткрыв рот, Суна казалось провалилась в диван ещё глубже, словно и без того мягкий, он размяк до состояния ненормального. До чувства отчётливого падения и полного отсутствия контроля над происходящим. Не такой реакции она ждала, но взяв с себя в руки ответила тоже неожиданно — правдой. Почти. Я хотела извиниться.

Ого, что-то новенькое. За что?

За разбитую вазу и весь тот скандал в целом. Наверное, я была не права. Я приеду?

Я тронут твоим порывом.

Так я приеду?

Не надо.

Она навязывалась. Примерно так же, как пару дней назад навязывалась, а впоследствии ещё опустилась до наглых приставаний. Только, если в тот раз истинные мотивы её бесцеремонности были подкрашены виски до приемлемого оправдания собственной дури и прилипчивости, то сейчас Суне было просто не по себе от того, как это выглядело со стороны. Но та настойчивость, с которой Кайя отказывался от визита, была подозрительной и непонятной, только если он… Ты не один? … с кем-то. И нехорошая, неприятная мысль, отягчённая безответностью её вопроса, предстала перед мысленным взором Суны во всем вызывающем уродстве своей справедливости: мир полон женщин, а Кайя, вроде как, ей больше ничего не должен. Он, конечно, обещал, что не будет ни Пелин, ни Пырыл, но ведь это было, когда он ещё хотел сохранить их брак, а не твердил при каждой встрече, как заведённый, о разводе. Суна поёжилась, будто её тела коснулось что-то ледяное и колючее. Пробежало по плечам, цапнуло между лопаток и, мазнув по лодыжкам, со свистом, вслед за неудавшимся диалогом, полетело в пропасть, разверзнувшуюся между ними, ещё не разведёнными. Пропасть, полную темноты и невидимой опасности, широкую настолько, что как бы длинным ни было горлышко, по изящной вазочке на другую сторону перейти казалось непосильным, особенно если Кайя так страшно молчал. Первые две минуты Суна напряженно следила за экраном, потом сжала губы в тонкую полоску и удивлённо вскинула брови, потом молча злилась, а между седьмой и восьмой минутами агрессивно вызвала такси. Подхватила вазу за горло, аккуратно высунулась в удачно пустой коридор и с поразительной скоростью покинула дом, а следом и территорию особняка, поплутав в кустах скрытыми от камер дорожками, никем не замеченная. Хотя одна пара блестящих, правда в этот раз от яростных слёз глаз всё-таки заметила. Но это осталось позади, как и 17 минут пути, которые Суна тщательно раздумывала над тем, как ей лучше себя повести: сразу за волосы оттаскать гипотетическую свежую любовницу Кайи или лучше сначала его. Но перед категорично белой дверью и её выстроенный план, и разные стратегии поведения рассыпались в труху от резкого звука дверного звонка. Бесконечно длинной трели, не возымевшей такого успеха, как настойчивые, немного отчаянные хлопки ладонью чуть левее глазка, вызванные странной, твёрдой уверенностью, что Кайя дома. Суна это точно знала, чувствовала нутром, и чувство это теплилось в солнечном сплетении, мягко пружинило и разошлось от центра горячей щекоткой в разные стороны, когда дверь приоткрылась. Ровно на столько, чтобы показался по-домашнему помятый Кайя и неприятно бросившаяся в глаза его не-радость. — Ну и?.. — с ленцой облокотившись на косяк плечом, он бросил мимолётный и чуть недоумённый взгляд на вазу, а затем выжидающе посмотрел на Суну, которая почти подошла к грани, за которой начиналась неконтролируемая истерика от того, что ничего не контролировалось. — Ну и?! — Суна подошла заодно и на шаг ближе к Кайе, на что он чуть сильнее прикрыл дверь. — Может ты меня для начала впустишь? — и как бы непринуждённо Суна ни вытягивала шею, в попытке заглянуть за мужское плечо и в квартиру, всё было тщетно. Кайя загораживал весь обзор, выглядя при этом и расслабленно, и устало, и напряжённо одновременно. — Не на лестничной клетке же нам разговаривать. — А я тебя не приглашал, — отчего у Суны в груди вспыхивали обжигающие подозрения, что всё это неспроста. — А я пришла, — и нервно прислушивалась к каждому шороху, но ничего не слышалось, кроме собственного, разогнанного на максимум сердца. Словно оно спешило за происходящим, торопилось и никак не могло догнать, ухватить за самую суть, как и Суна, растерявшая в этом забеге уже всё терпение. — С извинениями! — и впечатала со всей дури вазу ему в живот. Кайя рефлекторно её подхватил, а Суна, воспользовавшись секундной заминкой, резко толкнула дверь от себя и прорвалась в квартиру, сканируя её с нечеловеческой скоростью. И ничего криминального не заметила: на белоснежном диване среди синих подушек валялись блокноты, на столике рядом рядами лежали карандаши и догорал какой-то опилок, шторы цвета линялой селёдки надувались от вечернего ветра парусом, телевизор молчал, коробки и бумажные пакеты столпились на барной стойке, а спальня была приоткрыта и манила тусклым, желтоватым светом. Суна направилось было туда, как Кайя крепко сцапал её за локоть и настойчиво потянул на себя. — Суна… Суна, что ты делаешь? — Кто у тебя тут? — а она не оставляла попыток добраться до ответа на свой вопрос, который очевидно прятался в спальне, и вырвалась. Сделала всего лишь шаг, как тут же была перехвачена железной рукой поперёк живота. Эта рука волокла в обратном направлении, несмотря на впившиеся в кожу ногти, и хрупкую, изящную вазу в другой руке, которую Кайя небрежно бросил на пуфик, — та сделала вялое фуэте, печально затухшее от встречи с подушечкой, но не упала, — когда дотащил Суну до двери. — Что ты творишь, Суна? — он навис над ней, упираясь руками по разные стороны от её плеч, совсем рядом, и сердито посмотрел в глаза, а Суна растерялась и скрестила руки на груди. — Это ты что творишь? С кем ты тут, отвечай? — и нападать не получалось. — С кем бы ни был, тебя это больше не касается, — особенно, когда Кайя заставлял её задыхаться от негодования. И обиды за то, что её маленькая и пресимпатичная манипуляция не свершилась, а ваза где-то валялась, бесполезная и не сыгравшая своей блистательной роли. — Я усвоил все уроки. Я больше не влезаю в твою жизнь, а ты не лезь в мою. Мы считай разведены, осталось лишь оформить бумаги. — А ты и рад, да? Коротаешь вечера в женской компании, да? Кто там? — Суна чувствовала себя совсем беспомощной, загнанной в угол той уверенностью, с которой почему-то решила, что всё будет ровно так, как она себе напридумывала. И униженной своими же желаниями, в которых виноват был исключительно Кайя, оскорбляющий её сейчас до глубины души, как оказалось порочной и страстной, своим равнодушием. — Пелин? Пырыл? — за что Суна и быстро влупила ему по плечу. Дважды. — Новенькая? — и ещё разок, совсем не больно, но отчётливо уязвлённо. Защищаясь. — Один я, — отчего Кайя, озадаченный, нахмурился и забыл увильнуть от ответа. — А с кем был? — И был один. Погоди… — он недоверчиво всматривался в её лицо, ища на нём тени правды, но видел лишь что-то новое, ему совсем незнакомое, — ты меня ревнуешь, что ли? — и сам усмехнулся тому, как это смешно звучало и какой он всё-таки неисправимый и наивный дурак. Только Суна, опустив глаза, почему-то промолчала, а не стала отнекиваться как обычно, и его сердце пропустило удар. — В любом случае, Суна, — глупое, истерзанное сердце, которое в этот раз не противилось доводам разума. Справедливым, правильным, ровным тоном сказанным и свободным от разрушительной надежды, — ты не можешь заявляться в мой дом, когда тебе вздумается. Я тебя не звал, не ждал… — а внутри всё дрогнуло от вида Суны, сникшей и непривычно тихой, от её внимательного взгляда, изучающего, но Кайя сдержался. — За вазу спасибо, но тебе пора. И уверенный в том, что всё сделал правильно, выпрямился и лёгким, едва ощутимым движением руки направил Суну к выходу, потянувшись к холодной ручке двери. Весь такой серьёзный и решительно настроенный, а на поцелуй ответил сразу. Робкий, нежный, одними губами. Стоя на цыпочках и с подрагивающими ладонями на мужских щеках. Кайя ответил. Немедля углубляя ласку и так сильно прижимая Суну к себе, что его сердце, казалось, забилось в её груди. И эти волны тепла от его тела в масло растопили все её страхи, мысли и стыд от того, как быстро её тело отозвалось. Как быстро стало жадным от ощущения жаркого прилива внизу живота и требовало ещё больше напора и глубины в поцелуях и горячих рук под юбкой. Рук, что гладили, дразнили и обещали то самое, привидевшееся, удовольствие. Поднырнули под тонкую ткань, поползли от поясницы вверх по спине, под полоску белья, скользнули вбок, мазнули по рёбрам и беспомощно ослабли, проигрывая гадкому рингтону. Лицо Кайи было в паре миллиметров от её лица, его ладони ещё прятались под её серой блузкой, согревая живот, а в глазах горело чернотой всё то, что не случилось, но могло бы, если бы Суна не ответила на звонок. — Я слушаю… Сейран, — стоило ей, сглотнув паузу, произнести имя, как он отстранился. Резко отпрянул, горько усмехнулся и, подхватив с пуфика покинутую вазу, отошёл отвернувшись. — Я дома, да. То есть нет. Вышла. В магазин, — Суна смотрела на его напряжённую спину сквозь мутную пелену, сквозь холод, сковавший жестоко обманутое предвкушением торжества разврата тело. От стандартной мелодии, что случилась так невовремя и невпопад, всё рассеялось, и Суна тоже — ей никак не удавалось сосредоточиться на своей, непонятно к чему и зачем выдуманной, лжи. — За мороженым. Фисташковым. Да, очень захотелось именно его, а в морозилке лежало только шоколадное, — ваза скептично звякнула о журнальный столик. — Да? Ну значит я перепутала. Захотела шоколадное, а в морозилке было только фисташковое. Тебе купить? Нет и ладно. Я скоро буду, пока, — Сейран ещё что-то говорила, а Суна, взвинченная до глухого раздражения от назойливости и внезапной дотошности сестры, не стала слушать и повесила трубку. А может это было замешательство перед удивительно ровной спиной Кайи, что, спрятав руки в карманы, смотрел куда-то вдаль, на растушёванные фонарями кляксы крыш, видневшиеся морем между бирюзовыми парусами чешуйчатых штор. Настоящая паника от откровенной неприступности и отрешённости, словно не было этого поцелуя минуту назад. И как преодолеть эту дистанцию, если на шаг к нему не хватало сил, Суна не знала. Ваза, полная надежд, строгим часовым стояла на пограничном посту. Щедро политая сверху глянцующим светом и дрожащими, словно в истерике, бликами. — Кайя… — он повернул голову, но не обернулся. — Я наверное… пойду, — махонький вопрос сдуло ветром, а может его там и не было вовсе. — Иди. И тихо закрывая за собою дверь, Суна уже знала, что грядущей ночью темнота сначала подсунет ей ярких и безнравственных картинок, наэлектризованных и горячих, заманит в свои бессовестные сети, раззадорит до блуда и сдавленных стонов, а после бросит в пустой сон. Только во сне был ветер у обрыва и острыми камнями резало босые ноги. Они кровили, а платье надувалось парусом, вилось беспокойной птицей. Рвалось к морской глади — туда, где над водой мелькали крепкие руки, взмывали ввысь и таяли с краёв. За обрывом, крутым, бескрайним и духу не хватало на роковой прыжок. А он всё дальше, дальше, дальше… Пока всё не лопнуло, а сон не расплёлся по стене бесчисленными радужными отсветами солнечных зайчиков. Такими же пёстрыми, чудны́ми и ослепляющими озорством, как кусочки, на которые растрескались события последних дней, мимоходом и заодно откалывая огроменные части от того, что Суна считала собою, оставляя только сложное и глубокое, сердцевинку. И обратно не склеивалось, и под простое и понятное «как было» не подгонялось, не складывалось. Словно неожиданно напоровшись на острие собственного желания, Суна растеряла все свои знания и понятия о себе, оставшись наедине с непривычными, сумбурными и дикими мыслями. Настолько притягательными в своей странности, так зачаровывающими смелостью и новизной, что получалось только растерянно любоваться. 17 задумчивых минут в такси, долгий час рисуя палочкой от мороженого мечтательные завитушки в компании сестры, её мужа и позднего чая и прозрачным утром невольно выискивая в бесцветном разговоре за завтраком хотя бы искорку идеи, потому что не хотелось ни новой вазы, ни наугад. И спросить было не у кого: что-то внутри почему-то протестовало от одной только идеи разговора с Сейран на такую тему, хотя на удивление легко Суна была готова позвонить Асуман. Но не решалась просто потому, что не знала как вообще к такому подступиться: она себе-то с трудом доверила признание, что очень… хотела бы… Кайю, а тут надо было вслух и кому-то. Поэтому, отдав свой сестринский долг, а после скучно отобедав, Суна заперлась в комнате, где покосившийся шкаф то ли удивлённо, то ли подозрительно разглядывал стену за окном, и доверилась самому безмолвному и всезнающему советнику, плевавшему на её смущение, — интернету. Чтобы пять неубедительных статей, одну романтическую комедию и треть книги с пометкой «очень откровенно» спустя, дойти до края стыда и примерочной в магазине нижнего белья. Очень красивого, очень соблазнительного и дорогого. Суна чувствовала себе неловко. Катастрофически неподходящей этому безумному кружеву, с неизъяснимой лёгкостью накинувшему пленительного очарования и интригующей привлекательности прямолинейной наготе, окружив невесомой дымкой её слишком худое тело. Самое обычное, не примечательное ни волнующими изгибами, ни аппетитными пышными формами тело, на котором всё это изящное ажурное великолепие, казалось, смотрелось нелепо, неуместно и слишком. Слишком для Суны. Все эти ленточки-цепочки, шелка-кружева, подвязочки-чулочки не для неё. Их носят коварные фам-фаталь, что походя, без сожалений, мимолётной кокетливой улыбкой на раз разбивают мужские сердца и делают из них бусики на досуге. Они знают о той разрушительной силе и власти, какую имеет их красота и сексуальность, искусно и уверенно её используют. Чувствуют себя самыми-самыми, неповторимыми, верят в это. Нет, они такие и есть. Загадочные, манкие, роковые. Суна не такая. А какая? Она сделала крохотный шаг от зеркала и под своим скептичным взглядом повернулась боком. Потом другим, потом спиной, выглянула из-за, снова встала ровно и задумчиво прикусила губу. И только после ещё одного придирчивого осмотра каждой детали отражения заметила собственную улыбку, безотчётную и довольную. — Душенька, — за занавеску проснулась рука с вешалкой, — попробуйте ещё и вот это. — Рука чуть качнулась вглубь примерочной и роскошное распутство на вешалке призывно вильнуло атласными лентами, такими же яркими, как идеальный кричащий маникюр консультантки. Такими же алыми, какими были щёки Суны сейчас. Впрочем, заалели они ещё час назад, едва она переступила порог, и мгновенно растерялась, замерев у бледно-розовой стены, расписанной диковинными рыжеватыми цветами. — Добрый день, — словно из ниоткуда неспешно и грациозно к Суне подплыла женщина в чёрном платье с широкими рукавами. — Я Лейла. Я могу вам чем-то помочь? — У Лейлы была короткая стрижка, дымчато-голубые глаза и доброе лицо. От неё приятно пахло пудрой, мандаринами и спокойствием, а вся она, целиком, была какой-то томной. Плавной. — Да, пожалуй, — Суна решительно кивнула и расправила плечи. — Мне нужно что-то… — … для особого случая? — Да, — и кажется ещё сильнее покраснела, отводя взгляд. Противоположная стена была разлинована бронзовыми полками, облепленными вытянутыми розоватыми флаконами и свечами в грязно-серых бетонных стаканах, а на самой нижней стояла ваза из прозрачного мятого стекла с веткой магнолии, покрытой неземной, тихой красоты цветами. — Просто поигривей или поиграть? — интонации у Лейлы тоже были плавными, а деликатное любопытство, ненавязчивое и без намёка на осуждение, просто обезоруживало. — Я не знаю, — Суна сжала в руках ремешок сумки и тот жалобно заскрипел. — Я хочу… Я хочу, чтобы он не устоял. — Я думаю, мы подберём то, в чём вы будете чувствовать себя сногсшибательно. Но Суна почувствовала себя скорее распутной дурочкой, разглядывая себя в огромном зеркале примерочной. Всё вдруг показалось такой глупостью. Примитивной банальностью. Грязной, пошлой, неправильной. Стыдной-стыдной-стыдной. И вспыхнувшее желание лучше было бы затушить и не позориться, но ведь Суне так хотелось. Купить те три «особых случая», которые ей понравились и в которых она понравилась себе. С застенчивой улыбкой отказаться от алого и распрощаться с Лейлой, услышать её округлое и мерное «Лапонька, скоро увидимся. Ты за ним ещё вернешься» и обрадоваться халату в подарок. И уже подходя к машине словить внутреннее, смутное ощущение, что да, вернётся. Совсем скоро, обязательно. Хотелось, чтобы водитель так не смотрел на матовый чёрный пакет, чтобы не обратил внимания, не думал о содержимом. Хотелось, чтобы именно сегодня Сейран была менее разговорчивой, а время шло быстрее, хотя бы за ужином. Но за столом завязалась какая-то семейно-светская беседа и уйти раньше Суне показалось невежливым и подозрительным. А потом, уже после, наврав про головную боль и острую необходимость лечь спать пораньше, Суне хотелось не волноваться. Собираясь, вызывая такси и перед белой входной дверью, но выходило скверно. Она не писала, не спрашивала, не предупреждала, чтобы не получить отказ, а сейчас боялась, что Кайи дома не окажется. Или что ещё страшнее — он будет там не один. Суна нервно облизала губы и сразу же одёрнула себя, вспомнив про помаду. Зачем-то перевязала пояс плаща потуже, поправила и без того идеально лежащие волосы и, резко выдохнув, нажала на звонок. И чуть не завизжала от облегчения, когда почти сразу дверь открыл мрачный Кайя. — И почему я не удивлён? — вопрос прозвучал устало, ещё даже до того, как он на неё посмотрел. Внимательно, медленно сканируя от макушки до ног, чуть задержавшись взглядом на головокружительных шпильках, и потом пусть и со смятением на лице, пусть немного обречённо пропустил её в квартиру, даже вскинув в приглашающем жесте руку. — И что на этот раз? Свечи? — Какие свечи? — Суна скорее прочитала по губам, чем услышала, оглушённая барабанящим в ушах сердцем и звонких эхом от собственных шагов. — Ты бросалась свечами, две раскрошились напрочь, — засунув руки в карманы, Кайя облокотился о барную стойку и не сводил с неё напряжённого взгляда. — Палки от аромадиффузора ещё переломала. Их, кстати, можно привезти все вместе, а не по одной, — он вымученно усмехнулся. — Я не за этим, — она так и стояла у двери, не решаясь подойти поближе. Но отступать было некуда: она решилась, она здесь, она рискнёт. — Ты один? — Один. Ты приехала в этом убедиться? — И это тоже. — А что ещё? Неужели хочешь поговорить о разв… — Хочу, — даже половинка этого слова сейчас была лишней, — но не говорить, — Суна сняла с плеча миниатюрную сумочку, не глядя положила на пуфик за собой и сделала маленький, но очень смелый шаг к нему. — Кайя, я к тебе. И выключила телефон. — Не понимаю… — Суна коротко кивнула и, глядя ему прямо в глаза, принялась медленно развязывать пояс, а Кайя нахмурившись наблюдал, как дрожали её руки, а после тихого… — Только не смей меня жалеть. … на пол резко упал плащ. А Кайя — Кайя вообще нахуй всё. Так и замер с приоткрытым ртом, чувствуя, как резко кровь, загудев по венам словно электричество, из всего тела разом прилила к паху, а в голове лопнули все, кроме одной, мысли, еле-еле озвученной хриплым, будто не своим голосом: — А голубой тебе по-прежнему очень идёт. Полупрозрачный, тончайший, шикарный голубой, окруживший собой её гибкую наготу. Он манил, он распускался неведомыми цветами с каждым шагом Кайи в тишине, гнетущей и абсолютно бесконечной в ударах взволнованного сердца под воздушным кружевом, небесным. Которого Кайя так и не коснулся — занесённая рука замерла над солнечным сплетением и взмыла вверх. Провела подушечкой большого пальца по нижней губе, запуская волну слабости в ноги, а потом ощутимо обхватила челюсть, чуть запрокидывая голову Суны назад, вынуждая посмотреть в его почти чёрные глаза, в которых зрачок окончательно затопил радужку. Как когда-то. — Значит… ко мне?.. — неровность его голоса царапнула изнутри, просыпалась колючими мурашками, стягивая кожу на груди, а внизу живота разлилось тяжёлое тепло, нетерпеливое. — Да. Короткий выдох ответа и поцелуй. Кайя голодно въелся в её рот, без стыда и хоть толики сдержанности. Как будто впервые, по-настоящему можно было только сейчас. Без всех этих сомнений, отговорок, напоминаний. «Это первый раз». «Это эмоции». «Это алкоголь». «Это ревность». Это наконец-то просто желание. Искреннее, чистое, потому что кончики пальцев Суны дрожали от возбуждения, соскальзывали с небритых щёк и прикасались к его телу. Беспорядочно, лихорадочно, ко всему, до чего могли дотянуться. Неловко, но так воодушевлённо, что сомнений во взаимности тёмного, дикого, одного на двоих порыва у Кайи не оставалось. Пока он пожирал её губы, стянув воздушные кружева с груди. Горячими ладонями скользил по острым соскам в нетерпеливой ласке и вниз, по талии, пояснице, ещё ниже, сжимая ягодицы и плотнее прижимая к себе, хотя между ними и так не было ни миллиметра, ни лишнего вдоха. Сходил с ума от безуспешных, но таких усердных попыток Суны стащить с него футболку, не разрывая поцелуя. От её тихих тонких стонов, от её горячих ладоней на каждом отвоёванном сантиметре голой кожи, от того, насколько влажной она ощущалась под бельём. Кайя желал застрять в этом моменте, закольцеваться в нём, забыться. Кайя млел. Кайя спешил. Спешил, спешил, спешил. Подхватить её на руки, крепко удерживая за бёдра и наощупь дойти до тёмной спальни побыстрее, потому что это не могло продлиться долго, он слишком возбуждён. Ведь Суна... К нему, для него, сама. Резко и сразу стянула с него футболку, ноготками затанцевала по мужской груди и напряжённому прессу, едва Кайя, оборвав поцелуй, отстранился, потому что вслепую презервативы нихрена не находились. И Суна отнюдь не помогала: став на пол, стаскивала с него штаны, мазала губами по виску, по скуле, дорожкой по щеке, вдоль челюсти вниз. Прикусила за подбородок, оставила ребристые колечки от зубов на шее, одно за одним, волнующей спиралью, а потом, обхватив ладонями лицо, повернула к себе и голодно поцеловала поверх сдавленного «Подожди…». Нетерпеливая, настойчивая, страстная. Выдержки едва хватило до кровати. Суна с прилежной порочностью распахнула ноги и невыносимо сладко, тягуче застонала, когда её тело пронзило наслаждением от чувства наполненности. Долгожданного и быстро оборванного резкими, рваными толчками, даже ожесточёнными. Сильными, глубокими, до боли, а Суна только обхватила Кайю и руками, и ногами, притягивая к себе. Чтобы ближе, больше, почувствовать каждый сантиметр, пока всё тело не переполнит удовольствием до краёв и горячей пульсации в каждой клеточке. Дыхание ещё даже не восстановилось, мышцы ощущались мокрой тёплой ватой, а плотный туман безрассудной страсти неумолимо рассеивался, обнажая едва-едва, но уже проступающую по буквам мысль. «Бежать». Что стала только ярче и отчётливей, когда Кайя, — в потрясающей бархатной темноте, расцвеченной ослепляющими искорками эйфории, невзначай потерянный — включил маленький круглый светильничек у противоположной стороны кровати. Тусклый и слабенький, тот почти не давал света, а лишь подкрашивал оранжевым очертания его наготы. Добавлял мужской руке, подпёршей щёку и беспорядочно торчащим в разные стороны кудрям дрожащих теней, которые отчего-то казались Суне тревожными. И она, слишком разнеженная, ещё одурманенная и оттого неповоротливая в своей растерянности, одной ладонью сжала кулак, сгребая простынь, а второй накрыв живот, замерла под внимательным, изучающим взглядом, но глаз отвести не могла. Кайя долго-долго на неё смотрел, а потом отнял её слабую руку от живота, сжимая в своей. Медленно провёл большим пальцем от запястья к центру ладони, и Суна подумала, что она совсем… пропащая. Потому что от этой молчаливой невинной ласки её мозг разжижился окончательно, горячей смолой стекая с макушки тонкими, тягучими ручейками. Они ширились ветвясь, расползались бескрайней обжигающей сетью, обволакивали, сливаясь в резко обжегшую низ живота волну, загущенную желанием. Топким, валким, плохо контролируемым. Опять. Но в нарисованной этим смятением картине на лице Суны, расплывчатой и размазанной темнотой, пусть и пронизанной кое-где далёким светом светильника, Кайя углядел пусть и неизбежный, но слишком уж скорый финал, отчего, весь внутренне напрягшись, спросил: — Что-то не так? — Нет, нет, всё хорошо, — Суна разжала кулак, но не придумав ничего лучше, просто погладила ладонью ею же смятую простынь. — Хо-ро-шо. Просто… — ни черта не было просто. Просто и легко было бы сразу уйти. Поправить даже не снятое бельё, накинуть плащ и, бросив гадкую грубость на прощание, хлопнуть дверью. Это было бы понятнее, легче. Действительно проще. Только… так больше не хотелось, а как хотелось, почти при свете, без спасительной завесы тумана похоти и страсти, было… — сложно. Я никогда так себя не вела, — и не возбуждалась так только от одного лишь мягкого движения пальца вдоль запястья к центру ладони и обратно. — Так – это как? — и не смущалась докрасна. То ли от выжидающего взгляда, то ли от того, что ласка, безобидная и непорочная, стала ещё чувственней, когда прикосновения Кайи сместились выше, к её пальцам. Огладили каждый по очереди, прошлись подушечками по тыльной стороне ладони, по костяшкам и снова окольцевали дразнящей тёплой вязью запястье. — Вызывающе, — настолько будоражащей Суну, что в несложном в общем-то слове оказалось три ненужных, но очень говорящих паузы. Кайя заметил и их, и то, как затвердели горошины сосков над собравшимся под грудью кружевами. В этом полумраке они казались почти чёрными, словно обугленными страстью, которую сами и разожгли. — А так нельзя? — Нельзя. Мне говорили, что это, — тон у Суны был неуверенный, но Кайя, казалось, так внимательно слушал, не отпуская её руки, что она продолжала, — против правил природы и брака. Это нарушает привычное положение вещей… — сорвавшись с последним словом на тихий стон. Потому что, пусть и против каких-то там правил, горячий язык, скользнувший от запястья вверх по ладони, ощущался потрясающе приятно. — Ничего не понял, — обласканную кисть Кайя положил себе на грудь, а его пальцы медленно двинулись вверх по предплечью, расплетаясь новыми волнующими узорами. Витиеватыми, зажигавшими по одной горячие искорки, что метались в низ её живота и расстилали по бёдрам напряжение. — То, что сейчас происходит, тебе кажется неправильным? — Нет, не кажется, — Суна ответила быстро, но Кайя всё равно нахмурился, пристально вглядываясь в её лицо. А она растерялась, испугалась того, что всё сама же сейчас испортит своими путанными мыслями. До того, что её ладонь, оберегающая ровные удары его сердца, спешно проехалась выше, касаясь пульсирующей жилки на мужской шее. — Всё так, как я хотела. — Но больше не хочешь? — а его пальцы вовсю уже кружили по плечу, спустив с него тонкую бретельку, и подбирались к ключице. — Я хочу, чтобы ты продолжил делать… — но в самом интригующем месте Суна свою же мысль оборвала, громко ойкнув, потому что её резко протащило по кровати. Быстро и ловко, подхваченную под коленками, прямо к Кайе, под него, нависшего сверху. — Значит продолжим? — и без этого его остро-волнующего тона Суну изнутри жгло похотью. А от улыбки, хитрой и довольной, совсем не осталось сил ждать, пока Кайя её поцелует. Она сделала это сама, притягивая его к себе за шею. Провела языком по нижней губе, решительно скользнула в горячий рот и не успела как следует насладиться, как Кайя вдруг безжалостно отстранился, едва нащупанная им застёжка бюстгальтера поддалась. Мучительно медленно стянул по рукам Суны ажурную роскошь и отложил. Так же медленно, — просто невыносимо, буквально плавя кожу плавными прикосновениями, — провёл ладонями от плеч по груди, задевая соски, по животу и остановился у кромки трусов. Играючи подцепил их пальцами и чудовищно неторопливо потянул по ногам, задирая те вверх. Кончиком правого мизинца задел пятку, но слишком мимолётно, слишком коротко, чтобы Суна, обнажённая и беззащитная, успела вспомнить и испугаться. Такая открытая, податливая, искренняя. Покорно распахнувшая ноги, в нетерпении беспорядочно тянувшаяся к Кайе руками, а он только легко поцеловал её коленки по очереди и отстранился, любуясь слабо подсвеченной наготой. — Ты очень красивая, — и сгорающая от нетерпения настолько, что осмелилась наконец опустить свой взгляд ниже мужского живота, где всё было очень… готово. А Кайя всё равно тянул. И только после требовательного и хриплого «Иди ко мне» и бесконечного изучающего взгляда — на всю Суну, целиком и сразу, чтобы не упустить ни детали — он, накрывая своим телом, наклонился с поцелуем. Тягучим и глубоким, таким же изучающим, как и все его эти прикосновения и взгляды. Исступлённым, остро-сладким, стихийным поцелуем, который скользил жаркой волной по шее, накрывал собою грудь, растекался вдоль рёбер и сделал круг вокруг пупка. Суна коротко испуганно вздрогнула, когда Кайя жадным горячим ртом прижался к её промежности. Вжимая ладонями её бедра в матрас, упругим языком прошёлся между влажных складок, с нажимом обвёл клитор, и она сдалась, кладя руки ему на затылок. Со стоном выгибаясь в спине, зарываясь пальцами в волосы и притягивая голову ближе. Отзывчивая в каждом движении бёдер навстречу, послушная, откровенная в своём желании настолько, что на простыне, под попой, расползлось мокрое пятно от слюны и смазки. А Кайя наконец-то мог не спешить. Прочувствовать каждый момент близости, пометить каждый сантиметр её молочно-белой кожи, присвоить себе каждый её рваный вздох, судорожный всхлип и пульсацию оргазма под губами. Кайя мог взять всё, что хотел. Всё, что Суна ему задолжала, пока их брак стоял на ручном тормозе. Сейчас. Немедленно. Сегодня. Ведь она сама пришла. Сама хотела его не меньше, целуя за ухом и языком обрисовывая контуры татуировок, пусть и не ниже живота. И сама, судя по бесконечно звучавшим жалобным «Кайя» между громкими «господибоже», этой ночью ненароком причислила его к лику святых.

***

Суна проснулась от настойчивого жужжания где-то вдалеке. Невыспавшаяся, голая и совсем одна в огромной постели Кайи. Сквозь шторы настырно пробивалось солнце, к жужжанию за дверью добавилось шуршание, а на тумбочке у кровати лежали зелёные шорты и белая футболка. Совсем такая же, как та, которую Суна вчера стягивала с Кайи. Только теперь для неё и прямо поверх оранжевого полотенца, брошенного после душа, без всякого стыда и хоть каких-то раздумий принятого под утро при включённом свете, отгородившись от расслабленного Кайи лишь прозрачной дверью. Сейчас бы Суна не смогла, а ночью, после того как они действительно, в этот раз в самом деле, стали одним липким, пошлым и довольным целым, — сплетясь ногами, руками и языками в поцелуях с привкусом естественной смазки — смущаться уже не получалось. Словно была какая-то граница, после которой не краснелось и под бессовестным, самодовольным взглядом Кайи можно было запросто, пусть и чуть придерживаясь за стены, потому что тело ощущалось мягким желе, воспользоваться кристально честной ванной. И даже было какое-то извращённое, чарующее своей пикантностью удовольствие в присутствии наглого наблюдателя, которое в моменте Суна до конца понять не смогла, но образ коварной всесильной обольстительницы подпитывал её женское самолюбие. Всё это было новым, настоящим, взрослым. Слишком сложным. Потому что Суна уже и оделась, и затянула потуже завязки на шортах, — решив, что футболка слишком коротка, а она совсем без трусов — и застелила постель, и даже смогла во что-то симпатичное пригладить смесь остатков вчерашней укладки и следов ночных непотребств, а вот решилась выйти из комнаты только к третьему подходу к синей двери. Смело её открыла и сразу же столкнулась глазами с одетым лишь в брюки Кайёй, который обернулся на тонкий скрип. И так и застыл с изящной ложечкой в руках, не в силах отвести взгляда от Суны в его одежде — произведённый эффект был ничуть не слабее появления в шикарном белье, просто другого толка. Домашнего, нежного, что-то в оттенках долго-и-счастливо, но с пометкой «невероятно» жирным шрифтом, чтобы он не забывался. А это было сложно. Владеть собой, контролировать полностью, чтобы даже сердце сбивалось с ритма от её зардевшихся щёк, робкого шага к нему и тихого: — Привет. — Привет, — Суна опустила глаза и замялась сразу же, стоило Кайе ответить. Замерла, а он всем телом почувствовал её напряжение. Словно ночная близость утреннего солнца не выдержала, вспыхнула и сгорела дотла, и между ними пролегли миллионы световых лет. Снова. Предсказуемо, но легче от этого Кайе не стало. — Я сварил кофе. Будешь? Суна кивнула и всё так же, избегая взгляда, села на барный стул. И даже не подняла головы, когда перед ней появилась белоснежная чашечка, лишь встретила ту тихим «Спасибо». — Ещё есть маслины, сыр и немного хлеба, — Кайя растерянно потёр затылок, но Суна этого конечно же не видела, потому что смотрела куда угодно, но только не на него. На свои руки, сложенные на коленях; на кофейную пенку, усыпанную игривыми пузырьками; на блестящие, промасленные светом листики фикуса. И не смотрела и совершенно не знала, как себя надо вести, а сбегать больше не хотелось. — Ты что-то будешь? Или можно что-то заказать, если хочешь. Я правда уже не успею, но ты можешь… — Нет, спасибо, ничего не надо, — Суна сделала глоток кофе и уставилась в столешницу. Ровную, деревянную, лакированную. Расчерченную прямоугольниками разной степени рыжины по всей поверхности: от края свободного, устремившегося ко входной двери, до примыкающего к фартуку края, на котором небрежно брошенный лежал блокнот. Похожий на один из тех, что грудой лежали на белом диване во время вазочного визита. Она даже шею вытянула, чтобы получше рассмотреть, что там было нарисовано, но с такого расстояния точно можно было понять только то, что нарисовано было карандашом. Суна сделала ещё глоток кофе, почему-то рассчитывая, что это потушит вспыхнувшее любопытство и как-то отвлечёт, но весь мир как будто сжался до этого манящего блокнота, которым можно было удобно скоротать время и отгородиться от необходимости как-то обсуждать произошедшее ночью. Это было страшно, к последствиям Суна была не готова, о них она не думала заранее, о них не хотелось думать сейчас. А вот подглядеть, прикоснуться к закрытым для неё вечерам Кайи в уединении хотелось очень. — Кайя, — она не могла на него не посмотреть и сразу же об этом пожалела. Потому что, кажется, не увидела ничего, кроме пары багровых отметин на его шее и растерялась от нахлынувших чувств. Застеснялась, разозлилась, а ладони насквозь пронзило от желания прикоснуться к результатам своих трудов. Глупости, всё глупости. — А можно посмотреть поближе? — Суна рукой указала на блокнот, на что Кайя просто кивнул удивлённый. А Суна аж привстала, чтобы дотянуться, и замерла, разглядывая рисунок. Что-то ей непонятное, но завораживающее вдохновенностью линий, самобытностью, стихийным порывом. О котором Суна не могла знать, а Кайя им ведомый с утра схватился за карандаш, зарисовывая странный свой сон, который вернулся к нему ярким воспоминанием, когда он готовил кофе: камень, что вытолкнуло из морских глубин, но оплело волнами, словно щупальцами, и удерживало над поверхностью. Было в этом что-то, что показалось Кайе важным, стоящим размышлений. Наверное, и Суне тоже, потому что она очень долго разглядывала, а потом подняла на него глаза и в её тоне ему даже послышалось что-то похожее на восхищение: — Это очень необычно. А дальше можно посмотреть? — Конечно. Суна аккуратно перевернула страницу и склонила голову набок. Чему-то улыбнулась, замерла и опять перевернула, а он стоял и не мог отвести от неё глаз, залюбовавшись, от того, каким искренним интересом расцветало её лицо от страницы к странице. Она изучила всё: каждый его эскиз, каждый черновик — впечатлённая отложила блокнот к краю и совсем забывшись подалась к Кайе всем телом, облокотившись на барную стойку локтями: — Это так красиво, — но от первого за утро долгого зрительного контакта мгновенно закрылась. Отодвинулась, чуть сгорбившись, заодно осушив голос от всякого, до этого свободно его пропитавшего восторга. — Ты показывал что-то из этого Халису? — Нет. — Почему? Это же намного интереснее и талантливее, чем у… фсех, — проглоченное и абсолютно некстати сейчас имя горчило изрядно остывшим, залпом выпитым кофе. — Спасибо. Суна надеялась, что Кайя не заметил заминки, не прочитал лишнего в её глазах, а ведь ему всегда это удавалось. Наверное, именно поэтому не могла смотреть сейчас на него сейчас, как не могла даже ночью, сразу закрывая глаза, ещё до проникновения, до первого толчка, будто не хотела, чтобы он узнал о ней то, чего она сама ещё о себе не знала. А может Суна просто не могла справиться с ощущением настолько безмерной близости между ними. Но вздрогнула она именно из-за этого невыносимого и внезапного сближения, когда Кайя не сдержавшись, обогнул разделяющую их столешницу, остановился совсем рядом с высоким стулом и заправил выбившуюся тёмную прядь ей за ухо. Оставив руку на шее, провёл большим пальцем по скуле, повторил всё то же самое с другой стороны и улыбнулся. Спокойно, легко, и Суне сразу стало проще. Не избегать прямого взгляда, дышать ровнее и едва не мурлыкать от того, как невесомо и ласково он поглаживал её по лицу. И наконец смело принять тот факт, что всё утро её губы саднило не после вчерашних разнузданных безобразий, а от желания Кайю поцеловать. Снова. — Не надо так стыдиться себя и своих желаний, — и в горле пересохло, от того, как близко Кайя подобрался к её мыслям. — Ты не сделала… Мы не сделали ничего плохого. Мы же оба хотели, да? — Да, — правда вышла тихой, обнимала его за руки дрожащими ладонями, ластилась острожными прикосновениями к жгутам вен на мужских предплечьях. Знакомым маршрутом, накануне разученным наощупь, едва отдышавшись и кончиками пальцев, пока по телу в испарине жидким мёдом растекались волны тёмной истомы. — Значит, всё хорошо, — Кайя утвердительно кивнул, а Суна зачарованно следила за его губами. Как они чуть приоткрылись, как нижнюю легонько царапнуло зубами, как по ней прошёлся язык, покрывая призывным влажным блеском. В нетерпении Суна даже подалась Кайе навстречу, безотчётно облизала свои губы и была абсолютно уверена, что до поцелуя осталось мгновение. Только он не поцеловал. Отстранился, мягко выпутался из её безвольно опавших рук и отошёл. — А.. ты куда? — и внутри было столько обиды и возмущения, что спрятать их Суна забыла, да и не получилось бы никак. Кайя ведь хотел, собирался, даже склонился к ней и смотрел так… порочно, а потом просто отобрал, украл у неё даже не обещанный, но ею уже присвоенный поцелуй. Жадный, глубокий, напористый. Такой, чтобы кровь густым и горячим потоком хлынула между ног, где и без того всё ныло и чуть тянуло болью вперемешку со сладким теплом. — На работу, как ни странно, — и ведь он даже вины никакой не чувствовал за такую резкую перемену своих настроений. В то время, как мысли Суны о диком, безудержном соитии прямо на кухне проступали на изящной шее красными пятнами в довесок к тем, что там были уже несколько часов. Кайя скрылся где-то в коридоре, чем-то пошуршал, звякнул и вернулся, на ходу застегивая чёрную рубашку. — Я поеду, а ты можешь остаться сколько надо, дверь просто захлопнешь, — опять нырнул в узкий коридор между гостиной и спальней и вернулся весь идеально небрежный, привычно лохматый и непривычно довольный. — Или я могу тебя отвезти. — Не надо, — Суна резво спрыгнула с высокого стула и широкими шагами подошла к пуфику в прихожей, где со вчерашнего вечера лежала её сумочка с выключенным телефоном и наверняка десятком пропущенных и тревожных сообщений. — Я сама доберусь, мне так удобнее, — чёрный экран ожил, а Суна спешила смыться. Из страха наброситься на Кайю самой, голодными поцелуями жалко вымогая его ласку и страсть, а это не входило в её план. Хотя до этого момента у Суны в общем-то вроде и плана никакого не было, но отчаянно хотелось контролировать ситуацию, а сейчас не получалось никак. — А где моё вчерашнее… — хотя её голос почти не дрогнул, только кончики ушей загорелись перед последним, самым важным уточнением, — бельё? — В смысле где? — Кайя замер и впился в белую футболку таким откровенно раздевающим взглядом, что у Суны ослабли колени. — Я думал, на тебе, — но футболка была настолько большой, что скрывала и очертания скромной груди, и то, как эта грудь мгновенно отозвалась на проскользнувшую в мужском голосе хрипотцу возбуждения. — Нет, — именно за эту хрипотцу Суна и ухватилась, пытаясь вернуть себе контроль над происходящим и Кайёй заодно, — я не нашла. Потом заберу, — добавила своему голосу пару низких, неотрепетированных и, впрочем, вытащенных изнутри наугад ноток, но прозвучавших очень чисто, томно и сексуально. По крайней мере, Кайя только тяжело сглотнул и так и не сдвинулся с места. — И вот это, — Суна обвела свой наряд рукой, а после по очереди обула туфельки, — тоже потом отдам. Не голой же мне ехать, правда? — а неоднозначно кивнувший Кайя был уверен, что лучше бы голой. Потому что на головокружительных шпильках, в его спортивных шортах и футболке, Суна была отнюдь не нелепой и комичной, а вызывающей в нём только животные желания — никуда не отпускать, раздеть и одержимо трахать до изнеможения. Но не стоило: между ними и без того всё было странно и сложно. Повисший в воздухе развод, все эти непонятные участившиеся визиты по поводу и без и никуда не девшееся притяжение. Пьяные откровения, проявившаяся невпопад ревность, вспыхнувший к нему жгучий интерес и этот неожиданный приступ соблазнения. Какой-то безрассудный и продуманный одновременно, конечно же единственный в своём роде, без надежды на повторение, без объяснения, только если… Об этом думать тоже было нельзя, но не получалось не, когда Суна, вызвав такси и накинула на плечи плащ, под игривый стук каблуков подошла совсем близко и спросила, кокетливо растягивая слова: — Так я заеду? Сегодня. Вечером. — Отдать вещи? — К тебе, — выдохнула в губы, а Кайя до позорного быстро сдался своим же чувствам к ней, которые никак не выкорчёвывались из него. Сдался и потянулся сам, только вместо поцелуя ему досталось лёгкое прикосновение костяшкой указательного пальца к щеке и победоносная улыбка. И собственное недоумение пополам с азартом от этой её дерзости. — Так может всё-таки поищем в спальне твоё бельё? — а ещё какое-то неконтролируемое желание щёлкнуть её по носу смущением, от которого не осталась и следа. — Зачем? — но не вышло. — Оно не единственное, — подперевшись обидой за похожую, так же не увенчавшуюся поцелуем выходку, Суна держалась уверенно в себе и неприступно. — Есть ещё. — Ещё более голубое? — Нет, но… — хоть всё-таки и подошла вплотную, чтобы прошептать, горячим выдохом коснувшись уха, — тебе понравится. И так быстро ушла, что окольцованная, — как угодно, но не так, как надо, — рука поймала лишь пустоту, а слова остались. Кубарем влетели в грудь, добавили сердцу пару лишних ударов, к чертям сбили дыхание. До самого вечера крутились в голове и подпитывали напряжением, наэлектризовывая предвкушением каждую клеточку. Кайе уже нравилось. Но что, чёрт возьми, происходило?