Как обретают крылья

У этих двоих были личные счёты. Они уже встречались дважды за войну, и оба раза фирменное везение – позволявшее Герману при желании обчистить любого, наивно севшего с ним за карточный стол, - изменило ему. Один раз у него заклинило пулемёт, и как бы тогдашний ещё лейтенант ни колотил по нему, всё было бесполезно. После новой очереди, от которой он едва увернулся, пришлось притвориться сбитым и уйти в стремительный штопор. Британец хоть и не сразу, но разгадал его хитрость, и потом жестоко ему это припомнил. Но второй раз оказался куда как круче. Тогда он встретился с Мэнноком, уже будучи капитаном. Его потрёпанный после жаркой, пусть и успешной, схватки «альбатрос» оказался в ремонте. Ему дали «хальберштат» - новенькую, но, как выяснилось, довольно плохонькую машину. Птица эта оказалась неуклюжей по сравнению с «сопвичем» Мика, более скороподъёмным и маневренным. И как бы Герман ни бился, что б ни пытался вытворить, ему пробили бак. Не дожидаясь гибели в огне, пришлось выброситься с парашютом. И это был страшный момент: описав плавную издевательскую дугу, кружа, словно акула вокруг жертвы, Мик направился к нему с намерением расстрелять в воздухе. И с него бы сталось это сделать, если б на помощь Фальку не пришли трое товарищей, в том числе и Месснер, заметившие, что командир в беде. Взяв количеством, им удалось отогнать кровожадного аса – который, наверняка чертыхаясь на чём свет стоит, нехотя ретировался. Эти два случая чувствительно ударили по репутации Фалька. Среди своих Мэннок вовсю ославил его неумёхой и фанфароном, который только и умеет притворяться настоящим асом, да ещё наверняка набивает себе счёт – да ещё и трусом. В британских газетах даже появились карикатуры на популярного немецкого командира с отсылками на эзопову басню и ворону, утыкавшую павлиньим перьем хвост. А потом и вовсе стали народной поговоркой высказывания, что у Германа неудачная фамилия: он только делает вид, что сокол, а на самом деле мокрая курица. Разглядел ли Мэннок, чем кончилось тогда дело, или нет, а вот только совпадение было, и болезненное. Германа снесло сильным порывом ветра прямо в обширное лесное озеро, куда он и плюхнулся со всей дури, и еле выпутался из лямок парашюта. Фальк подумал, что теперь может вздохнуть спокойно – точнее, судорожно, зато полной грудью – и плыть к берегу, но тут у его плеча послышался шлепок. Он был слишком характерным. Герман вздёрнул голову и почти сразу различил на берегу двух солдат - к вящему ужасу, это были свои... О нет! Отсюда было не докричаться до стрелков, да и если б докричался, ему бы так сразу и поверили: нынче многие бритты неплохо владели немецким. Фальк изо всех сил заколотил руками и ногами по воде, различая в зеленоватой толще пронзающие её невозможно яркие солнечные лучи – и трассы пуль... Собственное дыхание оглушало, казалось слишком частым. Ему казалось, что он силится мчаться, но всё равно стоит на месте. Что-то смутно задело плечо – некогда было разбираться. Глубже, глубже!.. Только не высовывать головы на поверхность... В детстве на речке он соревновался с мальчишками, кто дольше сможет задерживать дыхание, и выходил победителем, да и сейчас даже по фигуре было видно, что объём лёгких у него изрядный – но рыбой он всё-таки не был. Чувствуя, что грудь распирает скудный запас воздуха, а в глазах попеременно вспыхивает и пульсирует то свет, то тьма, он налетел лбом на какую-то корягу, ухватился за неё и – была не была! – вынырнул на поверхность. Спасение: тёмное склизкое пространство заслонял шатёр плакучей ивы, чьи ветви шатром ниспадали до самой воды. На берег Фальк выполз жалко и медленно, отплёвываясь и задыхаясь. Надо было скрыться. Но сил ничего продумывать не было, и он просто обессиленно замер здесь же, в камышах. Он пролежал так до подступающих сумерек, каждую минуту надеясь: стрелки решили, что он просто-напросто утонул, и искать его не станут. Усилием воли Герман заставил себя сесть. Его мутило. Тем временем, смеркалось. Как бы ни было страшно, надо было заставить себя вылезти к свету, потому что Фальк испытывал слабую надежду, что покоилась в набедренном кармане его брюк – такие для лётчиков недавно ввели. И из своего кармана непослушными пальцами Герман извлёк размокшую карту местности. Когда он попытался её развернуть, она тут же развалилась на несколько частей – пришлось собирать её, как мозаику. Но Фальку удалось определить направление, в котором находились немецкие части – не так уж далеко. Теперь нужно было собрать не бумагу, но собственные силы. Шатаясь, как пьяный, Герман поднялся, опершись о ствол ближайшей ракиты, и побрёл – это было ещё тяжелее из-за густой растительности. Он двинулся как раз на ту сторону озера, где видел солдат. Им овладела покорность: он выйдет к немцам, подняв руки, попытается донести, что он один из них, а эти... туповатая пехтура... ну, застрелят, и застрелят с перепугу, как недавно. Он будет в последние секунды сознавать, что сделал всё, что мог. Делай, что должно – и будь, что будет, всплывало порой в его мутнеющем сознании. Иногда он начинал читать «Отче наш», иногда молился своими словами: «Господи, дай мне сил пробиться к моим ребятам...» Он заставил себя стянуть набрякшую куртку, ощупал плечо – да, всё-таки задели. Ощупал лицо – рассёк бровь о корягу. И всё-таки он шёл. И шёл. И шёл. Точнее, брёл – теперь уже воспринимая очередные заросли как противников. Он выбрался на узенькую тропку, уже твёрдо решив – не найдёт пехотинцев, так поползёт на свой аэродром, помня направление. А сдохнет, так сдохнет. Хотя будет обидно. Лес редел. Наверное, вблизи и дорога? Вдруг за деревьями рощицы смутно мелькнул огонёк. Очевидно, это был костёр. Или всего лишь искорка чьей-то сигареты? Зазвучала родная речь, и это смутно, но взбодрило. Командуя своим собственным ногам и всему телу – «Ну, вот до той осинки! Вот до того куста!» - Фальк подходил к лагерю, расположившемуся на привал. Он слабо окликнул: - Эй, парни... Есть тут кто? - Стой, кто идёт? – немедленно послушался грубый окрик. Щёлкнул затвор ружья. - Я свой, лётчик. Из первого полка. Меня сбили. Сквозь молодой жидкий березняк к нему шагнули двое: один, светя фонарём, слепящим глаза, второй – целясь из винтовки. Первый солдат поднял фонарь повыше, и брови его поползли вверх, и он благоговейно воскликнул: - О... да это же наш Фальк! Его имя уже гремело по всему Западному фронту и по всей стране, а лицо красовалось на открытках. Впрочем, сейчас оно имело совсем не открыточный вид, кровь на брови спеклась потёком, в подсохших волосах застряла ряска, с плеча свисал грязный обрывок тины, как подобие аксельбанта – но его нельзя было спутать ни с кем. - Я самый, - просто отозвался Герман. Солдат с фонарём вдруг грозно обернулся к товарищу и рявкнул: - А ну ты, ружьё в землю! Тот ошарашенно повиновался. Его сослуживец, постарше видом, с встопорщенными на кайзеровский манер усиками, клокоча, но стараясь быть спокойным, дрогнувшим голосом сказал: - Герр капитан, постойте тут, пожалуйста, полминуты – нам нужно объясниться. Ещё чего. Нашли место и время. Но Герман растерянно отозвался: - Пожалуйста. В сгустившихся сумерках он стал свидетелем безобразной сцены. Осторожно опустив фонарь на землю, первый вояка подошёл ко второму, мастерским рывком отобрал у него винтовку, бросил далеко наземь и... почти без размаха двинул второму в ухо. Тот упал, а первый, добавив ему по рёбрам сапогом, сдавленно закричал: - Ты, ублюдок, чуть не убил нашего героя! Снайпер херов! - Эй, эй! – протестующе подал голос Фальк, на подгибающихся ногах поспешив к месту проявления «неуставных отношений». – Полегче, парни! Вояки застыли. Второй солдатик, с испуганным курносым лицом, по-дурацки застыл на земле, опершись о локоть. О да. От такого вот мальчишки действительно глупо было бы принять смерть. После всего, что Герман относительно недавно пережил в плену. - Успокойтесь. На войне всякое бывает. И проведите меня к вашему командиру. Его провели, куда следует. Он объяснил ситуацию. Ему дали отогреться у костра, накормили и перевязали раны. Назавтра отвезли в часть. Лётчики тогда закатили в честь его возвращения и, можно сказать, ещё одного воскресения, знатную вечеринку, с которой Герман через полчаса ушёл – ему нужно было отлежаться и отоспаться. Вот тебе и «мокрая курица»...