Диковинный недуг кравчего

Признание это и так далось Федьке тяжело, и того, что Иван ему не поверит, он не мог даже ожидать. Оставшись без своего пухового укрытия, совершенно растерянный и беззащитный, он вжался спиной в роскошное изголовье кровати,  обхватил колени руками и заревел как плачут дети, горько и безысходно. Федору было уже совершенно безразлично, что о нем подумает этот пиявочный эскулап, терять ему было нечего.  Захлебываясь в слезах, и ни на что уже не надеясь, он прокричал, на секунду поднимая зареванное личико: — Не хочу я червяков эээтииих! Ну прости меня, царе!!! Пусть уйдет оооон! Не желаюююю лечитьсяяяяаааа!!!…. Иван Васильевич сделал едва заметный жест англицкому лекарю и тот, собрав своих мерзких питомцев, поспешил убраться восвояси, с презрением поглядывая на самозабвенно рыдающего Федьку. Как бы ни был англичанин горделив, а о жестокости царя московитов и любви его к юному фавориту он был весьма наслышан.  Иван Васильевич, чувствуя, что несколько перегнул палку, и тронутый искренним признанием и раскаянием Федора, уселся на постель и, утешая, огладил милого обманщика по спинке, подрагивающей под слоем тончайшего шелка. Тот, путаясь в длинном подоле, подполз к государю и оседлал его, со всхлипом обхватив руками и ногами подобно заморской зверушке коале, которую он давеча рассматривал в новой книжице. Не переставая плакать, Федя уткнулся лицом в крепкое плечо государя, невнято бормоча просьбы и мольбы о прощении.  Гнев государя и желание проучить притворщика рассеялись как дым, оставляя после себя лишь любовь и жалость. Ничего не говоря, он лишь прижимал к себе Федькину кудрявую бедовую голову и поглаживал его, пропуская сквозь пальцы шелковые пряди, терпеливо ожидая, когда поток слез иссякнет. «Не специально же он изводил меня, токмо хотел моего внимания и заботы, — корил себя Иван, — и ничего лучшего не выдумал. Совсем ведь дитя еще…» Наконец  всхлипывания стали тише, плечи Феди вздрагивали все реже, и он оторвался от государева плеча, на котором расплывалось пятно — соленая влага насквозь пропитала бархат царского платья. Иван нежно поцеловал Федьку в заплаканные глазки и мокрые щеки, отметив, что в слезах, которые уродуют любого, его мальчишка становился только краше — голубые глаза сияли будто ярче, даря небесной, райской лазурью. Взгляд Федьки был еще настороженный — он всматривался в непроницаемое лицо царя, пытаясь угадать «простил ли?»  Иван улыбнулся, заправляя Феде за ушко выбившуюся прядь: — Почто же притворялся ты, глупенький?  «Простил!»  — Неужель так нравилось, что на руках я носил тебя?  Федька кивнул, смущенно улыбаясь до ямочек на щеках и кокетливо опуская мокрые долгие ресницы.  — А что Государь твой сон и покой потерял, думая, что враги отравить тебя желают, тебе и дела нет? Федька встрепенулся, виновато взглянул исподлобья, бровки домиком делая, да хватаясь нежными пальчиками за золотую пуговицу на государевом платье: — Прости, царе, не подумал я вовсе об том… разве ж мог я помыслить, что ты за холопа своего ничтожного этак волноваться станешь?.. — Ох и хитрец, Федька… — пробормотал Иван Васильевич, сам дивясь себе — никому, кроме взбалмошного юнца не удавалось так ловко ярость и злость его обращать в умиление да жалость. Вместо удовлетворения от преподанного обманщику урока он корил себя за излишнюю жестокость. Меньшой Басманов вертел великим государем, как хотел, а Иван Васильевич лишь снисходительно поддавался ему, как взрослый поддается возлюбленному чаду.  *** Соромная Федькина сорочка в кружевах не скрывала ровным счетом ничего, не могла она скрыть и возбуждения Федькиного, что вспыхивало моментально в молодом теле как пожар от любой близости с государем. А вожделение самого государя не способны были скрыть даже и порты из тяжелого бархатистого аксамита. Басманов бесстыдно потерся пахом о пах Ивана, бросив взгляд  лукавый из-под ресниц. Увидев огонь, пылающий в очах полюбовника, он принялся смелее расстегивать пуговицы царского кафтана, а после,  развязав и тесемки нижней рубахи, прильнул щечкой к его оголившейся груди. Иван Васильевич, прерывая эту нежную возню, которая грозила затянуться надолго, решительно отстранил от себя Федьку, быстро сбросил тяжелое многослойное свое платье и, обнаженный, вновь усадил юношу на прежнее место. — Ох и трусишка моя Федорушка… — царь поддразнивал Федьку, зная, что имя это бабское в его устах обжигает мальчика пылающим стыдом и трепетать заставляет. — Не пожелала лечиться, слезы токмо льет, как царица капризная, — крепкие руки Ивана скользнули под тонкую сорочку, оглаживая нежные бока, торчащие розовые соски и мягкий живот. Федька тяжко дышал, приоткрыв розовые губки, слова государя заставляли щеки его пылать как лалы от странного, но сладкого стыда, взгляд плыл так, будто он испил до дна кубок крепкой медовухи. От страсти и желания голос государя стал еще более низким и бархатным, с хрипотцой, которая сводила мальчишку с ума. После ссоры и пролитых слез близость меж ними бывала особенно сладкой и пьянящей.  — Уж вся опричная братия болтает, что Федора как девица чувств лишается, — продолжал государь шептать, склонившись прямо к розовому, а от слов таких покрасневшему ушку, — а тебе-то и нравится, что тебя царицей Федорой величают, а, негодник?  С этими словами Иван притянул Федьку вплотную к своему горячему телу, так что тот чувствовал каждый твердый мускул под ровной, смуглой кожей. Стянул через голову и отбросил в сторону ненужную более сорочку, что мягким белым облачком приземлилась на ковер. Стиснул чуть ли не до боли молочно-белые ягодицы, одновременно целуя крепко и глубоко, властным языком своим проникая в Федькин покорный сладкий рот, лишая воздуха и разума.  Басманов беспорядочно водил ладонями по крепким плечам и рукам, на которых золотились в свете свечей мягкие волоски, и елозил на царских коленях, желая прижаться сильнее, скорее слиться с любимым в единое целое. Властно надавив ошалевшему от вожделения Федьке на нижнюю губу большим пальцем, Иван заставил его приоткрыть рот и облизать свои персты, все еще унизанные тяжелыми драгоценными кольцами. Глядеть на такого Федьку для Ивана было чистым наслаждением — он отзывался дрожью и стонами на каждое ласковое касание, поскуливал от нетерпения, шепча сбивчивые мольбы взять его скорее. Каждое подтверждение того, что он любим и желанен как человек, а не только как царь всея Руси, грело душу Ивана. В этом на самом деле и был секрет и сила Федьки — он любил государя искренне и отчаянно желал принадлежать ему душой и телом. Царь уверенно завел руку между мягких булочек, нащупывая то, что у жителей Поднебесной поэтично зовется цветком хризантемы. Поводил по окружности с нежными «лепестками», дразня и возбуждая, срывая с губ Фединых бесстыдные похотливые стоны. Постепенно уверенные пальцы государя проникли внутрь, раздвигая тугие мышцы, совсем сводя Федьку с ума. Тот вертелся  на государевых перстах как рыбка, пойманная на крючок, сжимая ягодицы, поджимая пальчики на ногах и елозя попкой в попытках насадиться глубже. Жаждущий большего, разгоряченный и прекрасный, разомлевший до алеющих щек, капелек пота на висках, со спутанными кудрями, он невольно вызывал у Ивана воспоминания о сказании о падшем ангеле.  — Ва-ваня… — тихонько выстанывал Федька, — по-по-пожалууйста… Государь знал, что ежели Федька осмелился вслух так обратиться к нему, значит он уж вовсе не владеет собой. Томить его не было сил уже и у самого царя, чей большой член с заметными венами упирался горячей и влажной головкой в Федькин нежный животик, оставляя на нем влажный скользкий след.  Одним рывком Иван приподнял Федьку за задницу и вошел в него, тот вскрикнул, но то был крик удовольствия, а не боли. — Значит, любо тебе, когда на ручках тебя твой государь носит? — прошептал Иван Васильевич ему на ушко. Не дожидаясь ответа, которого сомлевший мальчишка и не смог бы дать, он подхватил Федора и не разрывая проникновения встал, пройдя несколько шагов и прислонив того спиной к прохладной каменной стене, с которой улыбалась и сверкала своей золотой короной Алконост — райская птица радости: услышавший ее прекрасную песнь забывал обо всем на свете.  Федька распахнул удивленно слипшиеся ресницы, выныривая на секунду из сладкого морока и будто дивясь тому, где он оказался. Чувствовать себя на весу, в крепких и сильных руках Государя, было непривычно и упоительно — член его внутри, вбивающийся ритмичными и глубокими ударами, дарил ощущения еще более яркие и глубокие, чем на привычных пуховых перинах.  Не в силах вытерпеть больше ни секундочки, Федька с судорожным всхлипом обхватил свой член, кончая от одного легкого движения руки и одновременно чувствуя изнутри теплую волну — государь излился тоже, даря Федьке чувство наполненности и удовлетворения, унося обоих в сияющую звездную тьму, в которой сходились грешный ад и сладкий земной рай.  *** — Неужто ты бы взаправду тому лекарю позволил на меня червей этих мерзких навешать? — вопрошал чуть позже, после мыльни, лежа на чистых шелковых простынях, Федька, — али токмо пугал меня? — Да следовало бы дурь-то твою маленько высосать, — усмехнулся государь, на что Басманов мгновенно насупился, обиженно сведя бровки.  — Не дуйся, чадо, — притянул его к себе Иван, целуя нежно и долго в губы, проводя пальцами по чуть влажным кудряшкам, — ты знаешь теперича, коли на ручки захочется, надобно не в обморок валиться, а сказать государю своему.  — Угу, непременно скажу, — проборматал сонно Федька, добавив, зевая, — токмо пред всеми тоже!  — Кто ж мне запретит, Федюша… — через время ответствовал Иван задумчиво и тихо, чтобы не разбудить задремавшего мальчика.  Звезды светили в окно слободского дворца Ивана Грозного, и он долго еще не спал, вглядываясь в милое личико и желая до беспамятства слушать песни своего райского Алконоста.