(Без)надежно

У Орочимару новое тело. Кабуто смотрит на него, наверное, слишком долго. Так не смотрят те, кто отказался от своего прошлого, но ему, если честно, все равно. Он скользит взглядом по лебединой шее вплоть до натянутой на ключицы тонкой кожи. Синяя венка, огибающая кость, опускается, как змея, ниже, за прижатый к ней воротник. Плотная ткань женского кимоно искусно завернута, призванная скрыть любые изгибы, но Якуши все равно может понять, какое это тело хрупкое на вид. В некоторых местах складки расписанного серебряной краской полотна прилегают достаточно, чтобы можно было осознать линию тонкого бедра под ними. — Непривычно? — Орочимару делает затяжку, и его тонкие узловатые пальцы изящно поддерживают кисеру за резную деревянную часть. — Нет. — Кабуто моргает, поднимая взгляд на лицо саннина, — нет разницы, какое у тебя тело, когда у тебя одни и те же глаза. Пока они не меняются, ты – это ты. — Вот как… — змей улыбается, выпуская в воздух жидкий извивающийся дым, — твои глаза изменились, но ты остался собой. Как же тогда это работает? — Разве? — уставший вздох срывается с губ Якуши до того, как он успевает поймать его за хвостик, — я больше не чья-то собственность. Я теперь могу делать, что я хочу. Думать о том, что я хочу. — Всегда мог, — пожимает плечами Орочимару, убирая трубку с истлевшим уже табаком за пояс, и подходит близко, но недостаточно, — может, сейчас самое время вспомнить?       Его смех, хриплый, отдается в груди мужчины теплом. Желанным, знакомым, почти забытым. Сколько лет прошло с их последней встречи?.. Кабуто прикрывает глаза, позволяя себе отдаться этому чувству. Была ли права змея, он и так знал. Конечно, была.       Якуши перебирает в памяти фрагменты мозаики прошлого. Бесчисленные разы, когда он мог предать своего наставника. Убить его, подмешав что-нибудь в чай. Дать неправильную дозу лекарства. Вонзить клинок в ровно бьющееся сердце спящего. Не выполнить важную часть задания и обречь все на провал. Сделать это было легко, так легко. А потом можно было бы уйти куда угодно. Присоединиться к Конохе или сбежать далеко-далеко и спокойно прожить остаток жизни.       Он улыбается, откидывая голову на нагретую солнцем стену. Все, что он испытывал в эти моменты, было противоположностью возникающим возможностям. — Что ж. Так и есть, — Кабуто вспоминает их перепалки за исследованиями и собственное рвение угодить, — теперь у меня есть понимание этого. Можно счесть это переменой? — Вполне, — солнце скрывается за спиной Орочимару, и отсутствие контраста помогает увидеть его лицо более четко, — но это не делает тебя другим человеком. Ты все еще… Кабуто.       Якуши чувствует, как в этом предложении недостает одного слова. «Мой». В горле застревает комок невысказанных обладания, предпочтения, близости. — Да, — он кивает, признавая истину, от которой пытался отстраниться все эти несколько лет, — как и ты.       Кабуто принадлежал Орочимару. Всем известный факт. Фундамент их отношений, прочный каркас из железных прутьев. Длинный поводок, оканчивающийся не ошейником, а петлей — бегай, сколько хочешь, но потянешься дальше — удушишься. Дело, правда, было в том, что петля была и в начале привязи. Орочимару принадлежал Якуши так же, как и он ему, а весь их поводок был ничем иным, как красной нитью глупой судьбы, которая и была единственной, у кого было право натянуть его достаточно, чтобы оборвать жизни. Натяжение было бы равномерным для каждого конца. — Я скучал по тебе, Кабуто, — новые руки змеями скользят по его собственной одежде. Такое легкое прикосновение, призрачное, не обязывающее ни к чему. Орочимару всегда говорил о чувствах открыто. Чаще это было манипуляцией. Чувства — всегда были тем, от чего люди терялись. Так легко было использовать это против них. Но сейчас это было что-то совсем другое. — Докажи это?       Дужка очков оказывается зажатой между пальцами Орочимару. Без них его лицо становится расплывчатым и смазанным, но Кабуто все равно может заметить, насколько оно стало мягче. Да, только глаза те же. И губы все такие же холодные.       Все эти месяцы он не думал о том, как сильно ему было это надо. Якуши задыхается под этим слабым прикосновением, млеет и плавится, как шарик сливочного мороженого на солнце. Орочимару скорее бы назвать луной — весь в серебре, холодный и собирающий в себе чужой свет, чтобы отразить его, как собственный. Но правда была в том, что для Кабуто он был солнцем, и потому под его лучами было тепло и комфортно, а тело размякало, теряя форму. Сейчас, будучи наполовину змеей, он мог оценить это еще больше. — Ты хочешь зайти в дом? — шипение перетекает изо рта в рот, и Орочимару все еще не тянет его никуда, и поводок между ними все еще провисает, позволяя обоим двигаться так, как они того хотят. — Да.       Кабуто говорит излишне быстро. Страх, что это пропадет, страх, что все закончится, толкают его вперед. Орочимару ведет его мимо каменной арки внутрь, и внутри намного холоднее, чем снаружи, но это приятная прохлада, отрезвляющая.       Саннин проводит его в одну из комнат, окна внутри которой пропускают много света. Стены, постель, пол — все оказывается залитым расплавленным золотом. Якуши впервые видит змея вот так. Без спешки, не в темным покоях, без нависающего над ними дамоклова меча. Он заставляет себя замедлиться, чтобы насладиться самой этой возможностью не торопиться.       Благородно блеклая ткань сползает с острых плеч, позволяя Кабуто увидеть выделяющиеся лопатки и позвонки, натягивающие тонкую кожу. Он ведет вдоль них пальцами, и Орочимару прогибается под этими прикосновениями. Широкий оби падает на пол, вслед за ним вокруг щиколоток собирается неровными волнами оставшееся кимоно. Якуши кладет руки на узкую талию, подтягивая змея к себе ближе. Большие пальцы скользят по выступающим гребням подвздошных костей с нажимом, и тонкая прослойка мышц продавливается под ними. — Возьми меня.       Орочимару поворачивается, и в этой просьбе намного больше, чем просто грязная фраза. Возьми меня. Мое тело, мое душу и разум, возьми все, что у меня есть, потому что это то, что ты мог сделать всегда.       И Кабуто берет.