Лебедина песня

      Март неудачный месяц для массового крещения. Но если конец света так отчаянно торопится постучаться на порог, то можно и потерпеть.               Терпеть, по сути, можно многое: боль, страдания, одиночество, миссионерские рейды «эдемщиков». С последним проблем куда больше, ведь если от боли и одиночества можно спрятаться, от проведения божьего убежать нельзя. А еще нельзя убежать от автоматной очереди, особенно если очередь пускают сразу несколько человек. Тут волей-неволей придется подчиниться и под наставленным дулом выйти из дома, и любезно проследовать за конвоиром навстречу своей судьбе, даже если свою судьбу ты не выбирал.               Омовение в священных водах Хенбейна в качестве обязательного ритуала очищения несет за собой массу удивительных последствий от внезапного просвещения до полного беспамятства. Если смывать грехи достаточно долго, не имея шанса противиться длани Божьей или руке «эдемщика» на горле, и все старательнее захлебываться водой, рано или поздно эти самые «последствия» наступят. Жителям округа Хоуп не понаслышке известно о химикатах, сливаемых в реку ради усиления эффекта просветления у новообращенных.               На деле же от Блажи капитально разжижаются мозги, а, как известно, трезво рассуждать с кашей в голове, задача практически невыполнимая.               Вот и сейчас происходящее кажется ей какой-то жалкой пародией на наркотический приход, при котором пол и потолок теряют разницу, и все мешается перед глазами в одно темно-коричневое пятно. Пространство отчего-то до боли похоже на картину Сальвадора Дали.               — Извини за беспорядок.               Зрачок, с непривычки сжавшийся в одну крохотную точку, ловит размытый силуэт напротив себя, но никаких ассоциаций мозг упорно не желает принимать. Он часть одной галлюцинации – плохо различимый, бестелесный и какой-то недосягаемый.               — Очищение – это долгий, кропотливый процесс, который не терпит спешки, ведь главное в нем – почувствовать, как грех выходит из тела. Если нет боли, в чем тогда смысл?               Может, его здесь и вовсе нет. Ведь было бы смешно сравнивать, как сильно этот голос похож на Джона Сида: этот бархатный, убаюкивающий тембр, вибрирующий где-то на уровне поджилок, от которого рано или поздно засыпает бдительность. Поразительная схожесть тональностей…               Как же приятно порой заблуждаться.               Способность трезво мыслить возвращается по крупицам, собирается из чувственных образов и ощущений, и первая здравая мысль, что приходит на ум – это мысль о том, что пальцы на руках не реагируют на попытки ими пошевелить. Внезапный паралич конечностей заставляет нервно дергаться в попытках вернуть контроль над беспомощным куском мяса и костей, некогда бывшим ее телом. И все это действо под издевательский лязг наручников, которые намертво приковывают ее руки к металлической балке над головой.               — Тише, а то еще поранишься, — почти сочувственно отзывается мягкий баритон.               Джон Сид себе в привычках никогда не изменяет, разве что изредка чередует цепи со жгутами и веревками, в зависимости от того, сколько планирует продержать жертву на исповеди. И не то, чтобы многие охотно делились полученным опытом отпущения грехов с другими, но слухи ходили разные. Теперь же гадать не приходится – наручники верный признак долгого, обстоятельного диалога.               — На сегодня сопротивления с тебя достаточно.               Страх – неверное определение для ее состояния в данную минуту. Страх всего лишь защитная функция организма, которая навряд ли спасет при ее незавидном положении. Скорее здесь подойдет слово «ужас». В ужасе конечности внезапно цепенеют, в ужасе голос пропадает вместе со способностью кричать; от этого чувства нельзя спрятаться за повторяющейся молитвой «все будет хорошо» потому, что рядом с Джоном Сидом будет, как угодно, но точно не хорошо.               Громкий звон наручников вторит ее бесполезной попытке одернуть затекшие руки. И только теперь где-то на периферии затуманенного взгляда начинает мешаться какая-то посторонняя деталь, нитью тянущаяся от ее тела.               К плечевой вене присосалась канюля, любезно закрепленная на руке свежим пластырем. По кишке прозрачной трубки в кровеносную систему медленно ползет бесцветный раствор. Разглядеть название препарата на мешке ей так и не удается, зато при попытке вчитаться в отдаленно знакомые буквы голова против воли начинает плыть. Неужто транквилизаторы?               — Раствор глюкозы. Пятипроцентный. — Будто предугадав ее вопрос, разъясняет Джон. — Поможет тебе оклематься. С передозировкой шутить опасно.               Если и был в ее организме препарат, нацеленный на успокаивание нервной системы, она от него уже успела избавиться. Там, на берегу реки, когда спазмы в желудке выдавливали прочь из тела токсины вместе с речным илом и водой с примесью Блажи. Нервы она так и не успокоила – Джон послужил для нее хорошим синдромом отмены.               — Надеюсь теперь ты готова покаяться, — тихо, но отчетливо слышно отзывается он, не отпуская с лица улыбки, — Элиза.              

***

       Монтана в конце марта редко радует хорошей погодой, особенно в сезон паводков, когда ледяная вода выходит из берегов, а слабые порывы ветра превращаются в ощутимые морозные шлепки по лицу, рукам и бердам. Прочувствовать это каждой клеточкой тела можно, если зайти в реку по колено... без куртки, в одних только джинсах и заношенной кофте. Система закалки безотказно работает на тех, у кого нет особого выбора – кому в спину глядят автоматы, готовые выстрелить в случае неповиновения.               — Быстрее!               Трогательная забота «эдемщиков», нетерпеливо требующих поторапливаться и на деревянных ногах все глубже погружаться в Хенбейн, отзывается в суставах невыносимой ноющей болью. О пальцах на ногах, которые, кажется, перестают слушаться и теряют чувствительность в ледяной воде, и говорить не стоит.               — Господь не будет ждать вечно.               Интересно, как Бог вообще примет такие великодушные жертвы в Его честь? Группка окоченевших от холода и страха грешников, которые вот-вот покаются, даже если сами того не хотят, под разряд «желаемое» у Него навряд ли входят. От покаяния хорошо лишь тем, кто творит эти зверства ради всепрощения и искренне верит, что Всевышний от них еще не отвернулся.               Размышлять о замыслах господних не приходится, когда в ушах стучит кровь, а организм так некстати дает непредвиденную промашку, и все системы внутри внезапно отказывают. Пароксетин имеет ужасное свойство давать побочный эффект при малейшем превышении дозы. Бессонница и тревожность, от которых ингибитор должен избавлять, наваливаются с удвоенной силой, порождая немыслимый тремор в руках и головную боль, раскалывающую череп напополам. Трудно здраво соображать, когда сбой в ЦНС отдается крупной дрожью во всем теле, а от любого безобидного запаха по пищеводу неумолимо ползет горькая желчь.               Правда теперь трудно разобрать трясет ли ее от побочного эффекта антидепрессантов или от холода, который опоясывает все обнаженные участки кожи и отбивает чечетку на зубах. Говорили ей не баловаться таблетками почем зря, пока нервная система окончательно не отказала, но как иначе? С приходом в их мирную жизнь фанатиков Врат Эдема нервы у многих сдавали.               — Это все на сегодня?               — Да.               Забавно, ведь Монтана когда-то славилась добычей нефти, сельским хозяйством и обширными территориями, при которых населения на квадратные метры лесов и полей всегда упорно не хватало. Теперь, когда массовая мясорубка во имя Господа Бога поглотила округ Хоуп, и без того скудное количество душ начало стремительно сокращаться. Навряд ли те, кто раньше пророчил штату неприятности от подземных толчков или, на крайний случай, аномальных заморозков, мог предположить, что настоящая опасность может исходить от людей.               Иногда одна только безобидная идея способна убивать тысячами.               Проповеди Джозефа терпелись до того момента, пока их посещение имело под собой добровольную основу. Это казалось даже забавным поначалу – человек с идеями просвещения. От него и не ждали радикально новых начал или громких наставлений, от него вообще ничего не ждали. Вот только когда наконец пришло осознание всей власти Джозефа над порабощенными умами, предпринимать что-то было уже слишком поздно.               Эта война началась без малейшей капли крови. Люди гибли морально, но не физически... Пока число тех, кто хотел пройти к Вратам Эдема, не стало проигрывать числу тех, кто предпочитал держаться от этого безумия в стороне. Вот тогда на смену добровольному спасению души и пришло принудительное – Сид убежденно вещал о том, что его веру должен познать каждый. Тогда и начались первые «рейды» по округу в поисках тех, кто не желал принимать их Бога. Тогда и пролилась первая кровь.               Шумный поток Хенбейна закладывает уши, запечатывая тихие голоса «эдемщиков» в ее голове. От пароксетина осталась только тошнота и фантасмагорическое вращение картинки перед глазами; ни заветного спокойствия, ни даже полунаркотического безразличия он так и не дал.               Тело уже почти привыкает к низкой температуре воды, только глаза так и не приспосабливаются к практически непроглядной темноте, разрезают которую яркие галогеновые фары внедорожников на берегу. Если бы не эта изматывающая ломка, она бы непременно подметила, что в воде их всего шестеро: на троих отступников три «эдемщика», которые позаботятся о том, чтобы ритуал был проведен в соответствии с правилами. А агнец божий стоит на берегу, едва касаясь носками ботинок находящих на берег волн.               — Приступаем.               Из всей их семейки особой жестокостью всегда отличался именно Джон. Ни Джозеф с его потрясающим талантом убеждать, не прибегая к насилию, ни Джейкоб, который вытаскивал чужих демонов наружу, не вступая в прямой контакт со своими жертвами, и уже тем более не Вера, ради одного взгляда которой многие готовы были добровольно прыгать головой вниз со скалы. Только Джон. Тот самый, кого презирают и боятся больше, чем любят. Тот самый, который сейчас любовно прижимает Слово Джозефа к груди, словно ребенка, и отвечает на затравленные взгляды лукавой полуулыбкой.               Один Бог знает, как далеко он способен зайти ради своих целей.               От осознания того, через что ей сейчас предстоит пройти, колени Элизы против воли подгибаются в страхе и беспомощности. Только чужая рука еще держит ее на плаву в то время, как неспокойные воды Хенбейна настойчиво стремятся снести ее тело вниз по течению и пренебрежительно выбросить на камни где-то посреди долины.               — Покайтесь в своих грехах и вам будет даровано прощение.               Голос Джона с грохотом напалма продирается сквозь шум в ушах и заставляет поджилки вибрировать с новой непреодолимой силой. Тошнота плотным комком застревает где-то на уровне подвздошной кости и не желает отступать.               — Мы должны смыть с себя наше прошлое…               Никто не спрашивает о том, желает ли она его смывать, погружаясь с головой в ледяную воду. Никто не интересуется, каково это – глотать с непривычки вместо О2 безвкусную H2О и захлебываться ей до черных пятен перед глазами. Сильные руки на плечах не позволяют вырваться.               — Мы должны обнажить наши грехи…               Никого не интересует, сколько может человек с побочными от антидепрессантов и плохо соображающей головой продержаться под водой, пока Джон с упоением внушает мысль об очищении, дарованном одним лишь волшебно-идиотским ДА. И уж тем более никто и беспокоиться не будет, если она вдруг не всплывет, а грехи ее камнем потянут тело на дно, откуда самостоятельно Элизе уже не выплыть. Чужие пальцы на плечах впиваются до ваксовых синяков, не желая отпускать.               — Ведь только тогда мы предстанем пред взором Божьим и пройдем через его Врата в сад Эдема.               Легкие конвульсивно сжимаются в последний раз, и внезапно борьба прекращается. Становится блаженно тихо и спокойно. Тело окутывает обезболивающая прохлада. Руки уже не держат ее, сопротивления больше нет. Есть только темнота и чувство тяжести где-то в груди.              

***

       — Элиза значит «лебедь».               Багрово-алая маревая пленка боли застит глаза, вот только вместе с болью не приходит заветного очищения. У Блажи удивительно короткий период действия, и стоит лишь Джону сделать один крохотный надрез на коже, как нейроны в мозгу вспыхивают от переизбытка эмоций подобно фейерверку. Тот заветный момент, когда тело еще не успевает осознать происходящее, для Элизы проносится в доли секунды. И вот ее снова накрывает.               Забавно, что у слова «боль» нет точного синонима, чтобы передать весь смысл. Но даже если бы он и был, он носил бы имя Джона Сида. В причинении боли ему равных нет.               — Ты знала, что эти птицы поют только перед смертью? Может и ты мне споешь?               Влажная ткань кофты напитывается горячей кровью. Капли лениво ползут по эпидермису к груди, соскальзывают в ложбинку и продолжают медленно спускаться дальше, вниз по животу от солнечного сплетения. На испорченном речным илом свитере кровь уже не кажется такой алой – скорее коричневой, даже бурой.               Вопить от боли хочется до разорванных связок, но наружу лезут только глубокие, вымученные вздохи. Ей нечего ему сказать, и не о чем молить. Остается только выдавливать сквозь зубы покорную тишину.               — Чем больше ты противишься признанию собственных грехов, тем сильнее будет боль. Ты знаешь, что нужно, чтобы освободиться, ты прекрасно все знаешь. Нужно лишь сказать это.               Сказать чертово «ДА». Да, она грешница. Да, она не верит в Божье правосудие. Да, Элиза знает, что, по факту, Господу на них насрать. Потуги Джона вывести ее на откровения – капля в море. Покаяние каждого жителя Монтаны никогда не окупит грехов всего человечества.               Ответа, кроме молчания, Сид от нее так и не добивается. Вырванная из вены вместе с куском пластыря иголка почти заставляет взвыть. Из груди вырывается жалобный скулеж.               — Рано или поздно все сознаются в своих грехах, — он процеживает это с такой ненавистью, что хочется инстинктивно шарахнуться от него прочь. Только некуда. — И, кажется, я только что нашел твой.               На его пальцах – кровь. На ее коже – кровь. На тонком лезвии скальпеля в его руках – кровь. Ее стало слишком много кругом, и этот металлический привкус латунным шариком оседает на языке. Под ключицей, там, где теперь больше всего печет и ноет, красуются штрихи свежих букв.               «Гордыня».               Алое на белом. Искусство в самом изощренном его понятии.               В глазах напротив лучится почти по-детски наивный восторг. В полутьме бункера радужка приобретает насыщенно сапфировый цвет, такой глубокий, что кажется почти черным. Он смотрит прямо на надпись, сочащуюся свежей кровью, прямо на то место, где изодранные остатки кофты неаккуратно прикрывают левую грудь.               — Ты покаешься, — нордически спокойно продолжает Джон, — ты покаешься за все, что совершила. Познаешь смысл очищения через боль.               Покорное молчание в ответ на сей раз его вполне устраивает. Может, и стоило сказать ему такое необходимое, исцеляющее ДА, чтобы пытки, наконец, прекратились, но кто может гарантировать, что за этим ДА не потянутся страдания, куда страшнее?               Элиза не умеет предугадывать будущее, зато она хорошо умеет терпеть. В молчании спасения. К этому ее приучали с детства. Но в случае с Джоном Сидом заложенный инстинкт приводит к фатальным последствиям, и поделать она с собой ничего не может.               — Скажешь, что-нибудь перед тем, как мы продолжим?               От него не укрыться, не спрятаться, даже отвернуться нельзя. Тело Джона в опасной близости от ее, в таком тесном контакте, что едва не слышится жужжание тока. От него остро пахнет кровью, хвоей и бензином. От каждого его прикосновения гладкие мышцы органов против воли поджимаются. Сид плохо переносит такое понятие, как личное пространство. Хотя, что теперь у нее вообще осталось личного?               Скальпель медленно сползает от шеи к груди в холодном поцелуе, оставляя вслед за собой алую дорожку. Боли за этим не следует – только страх. Ничего другого у Элизы не нет. На руке, в том месте, откуда Джон с садистской дурью рванул капельницу, наливается свежий синяк.               — Лебеди перед смертью не поют.               Скальпель внезапно замирает на уровне ребер, сапфировый отблеск в глазах дает прекрасно понять, что она сумела привлечь его внимание. Губы Сида неторопливо растягиваются в довольной улыбке.               — Хочешь это проверить? — почти издевкой бросает он.               Ведь он ждет этого. Слова, наделенного праведной силой очищения. Слова, которое сам так часто любит повторять, выдирая его с лоскутками кожи грешников.        — Да.