Смерть, любовь и сигареты

Вечер обещал быть томным. Сатору в позе звезды распластался на углу широкого дивана, свои роскошные крылья используя в качестве подушки и мягкого покрывала. Он, как самая настоящая изнеженная принцесса, в ворохе одеял почувствует горошинку и будет ужасно-ужасно рассержен. И не желая мириться с жесткостью каркаса дивана, что был единственным и неповторимым в этом убогом месте, и жестокостью реальности, что то и дело спускала заносчивого Купидона с бескрайних небес на бренную землю, он почти всегда использовал свои крылья в качестве мягкой подушки или перины. И его совсем не волновал факт того, что нежные перышки могут примяться или — чего хуже — сломаться. Он просто вскакивал на ноги, дергал плечами, и россыпь жемчужных перьев поднималась в жарком мареве, точно хлопья пластмассового снега в новогоднем шаре, и медленно оседала на землю. Новое оперение появлялось практически мгновенно, становясь еще краше, еще праздничнее. Еще раздражительнее. Жемчужными перьями было усыпано абсолютно все. На полу длинных коридоров, в углах старых шкафов, даже в постели всегда можно было отыскать пару перышков. Они застревали в окнах, путались в старой паутине. Они были везде. И мир, умирающий от полуденного зноя, выглядел скованным снегом царством. И даже сейчас под болтающимися ногами Сатору образовалась небольшая перьевая кучка. Осталось только наволочку сшить и все — подушка готова. А если постараться, то можно и на две наскрести. Как раз будет отличный подарок для молодоженов. Подушки от Купидона. Может хоть от них будет больше толка, чем от самого Купидона? — Черт, не получается! — раздосадовано рычит мальчишка, отшвыривая в сторону портативную приставку. Та ударяется об упругую поверхность дивана, подпрыгивает и приземляется у самого края. — Жнец, помоги. Сугуру старательно делает вид, что не слышит приказной тон в голосе своего надоедливого друга, аккуратно загибает страничку, на которой он остановил свое увлекательное чтение, кладет рядом с собой книгу и тянется рукой к центру дивана. Между ними можно было бы усадить еще пару таких крылатых заноз, и никто из них не почувствовал бы стеснения. Но Сугуру все равно смертельно душно, ужасно дискомфортно. Он не любит, когда ему приказывают. Он не любит, когда к нему общаются столь формально. Сатору считает, что все это глупые шуточки и не более. Картинно дуется, когда его называют простым «Купидон», в отместку словно обзывательствами швыряется «Жнец» и «Ангел», и заливисто хохочет, наблюдая за тем, как стремительно скисают лица напротив. Глупому Купидону невдомек, через что порой приходится проходить, чтобы сохранить этот мерзкий статус «Жнец» или жертвенный «Ангел-хранитель». Глупый Купидон только стрелами своими бросается в таких же глупых людей, делая их еще глупее… — Так мне ждать помощи или как? Глупая-глупая любовь. И слепая. Как и ее Шестиглазый вестник, который тоже глуп и слеп. — Да, сейчас, — тихо говорит Сугуру и наклоняется в сторону, где лежала приставка, из крохотного динамика которой доносилась печальная мелодия, знаменующая гибель игрового персонажа. Брюнет рукой небрежно смахивает на пол пару длинных перьев, и они, так и не добравшись до залитых лаком досок, сгорают в воздухе, превратившись в тонкие ниточки серого дыма. Все, к чему прикасается Жнец, обречено на гибель. Он старается совладать с этой своей способностью, но в минуты раздражения весь его контроль летит к чертовой матери, и он не отдает отчета своим действиям. Перья совершенно ему не мешались, он мог спокойно проигнорировать их и продолжить свой путь в сторону, где печальной мелодией трещала старенькая приставка. Просто… просто на этой зеленоватой обивке дивана они смотрелись совсем не к месту, и он их убрал. Хорошее оправдание? Так себе. Пластик приставки уже успел остыть от чужих прикосновений, так идеально лег в ладони, продавленными кнопками угнездился под пальцами. Крестовина плохо откликается на нажатия, и приходится с такой силой вдавливать ее, что кажется, будто еще чуть-чуть — и что-то внутри точно хрустнет и сломается. Несколько пикселей на маленьком экранчике, горделиво именуемые «главный герой», ловко перепрыгивают через шипастые препятствия, проскальзывают под падающим потолком, пуляются такими же пикселями в другие скопления пикселей. Требуется ровно три минуты, чтобы динамик приставки взорвался от роботизированного голоса, невнятно произносящего «Победа». — Готово, — перенимает безэмоциональную манеру речи робота брюнет и, не мешкая ни секунды, бросает приставку обратно в руки блондина. Лицо у того такое кислое, что даже жалко становится. Жалко, что на коммуникаторе нет камеры, чтобы можно было заснять этот короткий миг сладкого триумфа. — Спасибо, — сквозь стиснутые зубы цедит Сатору. Оскорбленный своей собственной неспособностью так же быстро и ловко проходить уровни в старенькой игре, он щелкает выключателем на приставке, заставляя крохотный экранчик погаснуть. И его нисколько не гложет совесть о том, что он забыл сохранить прогресс. Снова забыл сохранить прогресс. Он закидывает руки за голову, закидывает ноги на диван, ступнями упирается в чужое бедро и закидывает своим раздражением несчастного Жнеца. Гето не в силах совладать с пристальным взглядом яркого аквамарина, прячется за тонкой обложкой книги, пытается вернуться к чтению, пытается уловить нить повествования, которая уже начала рассыпаться в его руках. Слова в строках разваливаются на буквы, мешаются между собой, закручиваются в безумном водовороте. С тихим вздохом он снова делает закладку на той же самой странице и кладет книгу на то же самое место — рядом с собой. Руку небрежно бросает поперек скрещенных ног Купидона так, чтобы можно было пальцами забраться под тонкую ткань брюк и прижаться к каменным мышцам на икре. Тепло чужой кожи немного расслабляет, а ее мягкость — успокаивает. Он методично, с пониманием своего дела, принимается растирать ее, с каждым движением надавливая сильнее, действуя резче, жестче. Старательно втирает свое собственное раздражение, стремясь стереть раздражение чужое. В эту секунду отношения между бессердечным Жнецом и наивным Купидоном были чистой воды симбиозом. Идеальное сочетание несочетаемого. Редкость. Сёко бросает в их сторону безразличный взгляд и возвращается к ленивому перелистыванию страниц на своем медицинском планшете, предварительно щедро послюнявив палец. От такого количества влаги кожа на подушечке уже вся сморщилась, и каждое прикосновение к шершавой бумаге доставляло дискомфорт. Но она снова и снова повторяла эти действия, доведенные до автоматизма. Лизнуть подушечку пальца. Перевернуть страницу. Взглядом бегло пробежаться по содержимому. — Что читаешь? — бубнит Сатору, разморенный чужими настойчивыми касаниями. — Изучаю результаты своей проделанной работы, — говорит она и, прервавшись ровно на секунду, добавляет: — чем и тебе рекомендую заняться. — Мне нечего изучать. — Потому что ты не работаешь. Сатору искренне старается придать своему голосу оттенки обиды, но получается это совсем невнятно, почти сонно. Он лениво вытаскивает одну руку из-под своей лохматой головы, вяло трясет ею, и выглядит это так, будто он пытается дирижировать огромным оркестром пылинок, что плавают в этом вечернем воздухе. Тонкие солнечные нити — нотный стан, и давящая тишина гостиной вот-вот наполнится приятными уху звуками. — Говоришь так, будто я один тут прохлаждаюсь, — отвечает он и слова свои спешит подкрепить действиями — ладонь клонится в сторону Жнеца, задумавшегося о чем-то своем. — Сугуру тоже без работы сидит, но у тебя к нему нет никаких претензий. Сёко раскрывает рот, чтобы извлечь из него что-то чрезвычайно язвительное и грубое, что заставило бы нежное сердце Купидона в скорбной тоске сжаться, но слова застревают поперек горла, и она резко поджимает губы, почти вгрызается в них острыми зубами. Пальцы вдавливают листы в край планшета, оставляя на них уродливые заломы. Привычно равнодушный ко всему происходящему взгляд становится таким острым, что Сатору чувствует, как режется об него. Хотя взгляд этот даже не направлен в его сторону. Столь ожидаемая приятная мелодия вечера превращается в тревожный перезвон колоколов за окном, смешанный с противным писком коммуникатора в кармане брюк Жнеца. — Накаркал, — тяжко вздыхает Сугуру, небрежно спихивает с себя чужие ноги и не сразу находит маленький пейджер, что издавал этот отвратительный звук. Он бросает взгляд на зеленый экран, жмет на кнопки, и с каждым таким нажатием лицо его тоже становилось все мрачнее и серьезнее. — Только не говори мне, что… — Да, Сёко, — перебивает подругу брюнет, не удосужившись даже посмотреть на нее, — мне очень жаль. — Чушь какая-то, — возмущенно бурчит девушка, — не может такого быть. Я же все делала по регламенту. Это ошибка. Это все ошибка. Она отбрасывает в сторону планшет, сама вскакивает на ноги и бежит из комнаты. Сугуру порывается остановить ее, но та так быстро скрылась во мраке коридора, что пальцы хватаются лишь за фантомный образ девчонки. — Куда она? — спрашивает Сатору, вслед за всеми поднимаясь на ноги. Подходит к креслу, где сидела Сёко, поднимает с пола планшет. — Предполагаю, что к начальнику. Идем за ней. Сатору смотрит на содержимое планшета. Каждый лист — карточка пациента. Краткое содержание его жизни, основные характеристики личности, отличительные черты и для удобства даже фотография в уголке страницы имеется. Среди «пациентов» есть как взрослые, так и молодые, как женщины, так и мужчины. У кого-то вся жизнь уместилась в пару скудных абзацев, у кого-то перекинулась на обратную сторону листа. Где-то виднелись пометки, сделанные корявым почерком, которые постепенно вплетались в повествование и становились частью жизненного пути. Сёко не могла изменить чью-то судьбу, но могла внести небольшие корректировки. И она прекрасно с этим справлялась, давая людям шанс на обретение счастливой и долгой жизни. Впрочем, это не всегда срабатывало. — А что значит «снят с учета»? — спрашивает Сатору, заметив озвученную надпись, появившуюся рядом с фотографией маленькой девочки. — Пациента Сёко передают кому-то другому? Какому-то более способному Ангелу-хранителю? Я бы в таком случае забрал у нее всех пациентов… — Его передали мне, — отвечает Сугуру и протягивает в сторону друга свой коммуникатор. На зеленом экране черными буквами, точно злой рок, светится имя той самой девочки. Веселый настрой Сатору мгновенно пропадает. — Сёко где-то допустила ошибку? — он вчитывается в сухие строки, рассказывающие о недолгой судьбе девочки, силясь отыскать среди них ответ на свой вопрос. — Не думаю, — отвечает Сугуру интонацией, которой обычно выносят неутешительный вердикт. В коридоре они встречают Сёко, которая о чем-то спорила на повышенных тонах с тем самым «начальником». Масамичи Яга внимательно слушает ее, коротко кивает головой, хмурит брови, задумчиво потирает идеального вида бородку. Своей грузной фигурой он больше походит на местного главу мафиози, но никак не на директора местного колледжа и по совместительству одного из Говорящих. Говорящими зовутся те, кто вхож в узкий круг госпожи Судьбы и уполномочен распространять ее волю. Он смотрит ее глазами, думает ее мыслями и говорит ее словами. Один из посредников между ней и всем остальным миром. Потенциальный кандидат на ее место. Хотя по виду Масамичи Яги очень трудно сказать, что он метит на ее место. — Аккуратнее со словами, Сёко, — голос его хоть и звучит ровно, но слова все равно оборачиваются яркой угрозой. — Ты ставишь авторитет Госпожи под сомнение. Сёко игнорирует чужое предупреждение. — А что в этом такого? Я не могу теперь узнать истинную причину данного действия? Я, между прочим, столько сил вложила в эту девочку, и ради чего? Чтобы в конце услышать «таково решение Госпожи»? — Не гневи ее, она все слышит. — Так пусть тогда ответит! — Сёко, — Сугуру кладет руки на напряженные плечи подруги. Короткие крылышки за спиной от этого внезапного движения вздрагивают, — не стоит. Яга с торжествующим видом скрещивает огромные руки на огромной груди. — Да, Сёко, лучше прислушайся к словам своих друзей, — кивает головой он. — И перестань в действиях Судьбы искать какой-то смысл. Мы не видим всей картины, и нам никогда не удастся познать той истины, что ведает она. — Мои труды оказались напрасны, — сокрушенно шепчет Сёко. — Нет, у всего есть смысл. Просто мы его не видим. Но он есть, Сёко. Масамичи забирает из рук подошедшего Сатору планшет, вырывает лист с личным делом девочки, комкает его в своей широкой руке. Планшет возвращает подопечной. — Сегодня вечером можешь отдохнуть, — он небрежно взъерошивает каштановые волосы на макушке девочки и убирает руку раньше, чем та успевает среагировать на это движение и сердито дернуть головой в сторону, — но завтра утром приступай к своим обязанностям. Ты услышала меня? Сёко сглатывает ком ярости, севшим голосом скрипит: — Да. — Вот и славно. На прощание он хлопает по плечу Сатору, то ли ободряя, то ли прося уйти с прохода. Все трое безмолвно провожают его гигантскую фигуру, мысленно переваривая произошедшее. В чем Яга был мастер — так это в способности столь филигранно уходить от конфликта. Он никогда не встревал в спор, стараясь держаться в стороне, никогда ни за кого не заступался. Стремление сохранить нейтралитет — всегда в приоритете. Это хорошее качество для заместителя госпожи Судьбы, но просто отвратительное качество для наставника трех неопытных юнцов. — Я была уверена, что с ней все будет хорошо. Как раз собиралась на днях навестить. А теперь даже попрощаться не смогу. — Сёко лезет в карман своего халата и достает оттуда пачку сигарет. — Идиотские правила. Запихивает в рот сигарету и стискивает ее зубами так сильно, что, кажется, еще чуть-чуть — и перекусит фильтр. Руки продолжают поиски в глубоких карманах, и Сугуру раньше нее достает зажигалку и протягивает ей. Та упорно не прекращает поиски, но, в конце концов, смиряется со своей невезучестью. Потому что снова где-то потеряла такой важный атрибут ее ежедневного — если не ежечасного — ритуала. Но забирать зажигалку из чужих рук не спешит. Долго смотрит то на нее, то на руку, то на того, кто предложил ей помощь. Пристально, внимательно. Обдумывая что-то у себя в голове. — Не завидую я тебе, Гето, — скользящим движением сгребает спасительный огонь в маленьком пластмассовом футляре, давит на кнопку, тянется к вспыхнувшему пламени. С блаженным видом затягивается, с нескрываемым удовольствием выпускает клубы дыма из своих легких. — У меня, наверное, не получилось бы так долго продержаться на этой работе. Я слишком… мягкая. Силенок мне не хватит явиться вот так — незваным гостем — и поманить за собой. Не услышать чужую мольбу, не увидеть чужую печаль, не почувствовать чужую горечь. — Прекрати сгущать краски, Сёко, я сейчас плакать начну, — хнычет капризный ребенок-Сатору. Ангел-хранитель словно только сейчас обнаруживает присутствие третьего лишнего в их очаровательном курящем дуэте. — У тебя-то работа легче легкого, — тычет в сторону блондина тлеющей головкой сигареты. — Бегаешь туда-сюда, стрелами во всех пуляешься и задорно хохочешь. Сатору, пораженный до глубины своей великолепной души, сокрушенно качает головой. — Еще никогда в моей жизни так оскорбительно не характеризовали мою работу. Я, между прочим, хранитель любви и соединитель сердец… — Проще говоря — Купидон, — печально усмехается Сёко. — Прошу, не называйте меня так примитивно. — Жизнь слишком коротка, чтобы проговаривать все твои регалии, — кривит губы в насмешке Сугуру. — Ты — бессмертный! — возмущенно вопит блондин. — К сожалению, — вздыхает Сугуру и обращает свой взор в сторону Сёко. — Угостишь сигареткой? Та бросает под ноги бычок, но принципиально не тушит его. В раскрытую ладонь брюнета кладет всю пачку. — Бери, тебе она нужнее. Только сразу все не выкуривай. — Постараюсь, — Сугуру выуживает одну сигарету и закладывает ее себе за ухо. Оставшуюся пачку прячет в кармане. Салютует в знак прощания и направляется в ту же сторону, куда ранее ушел Яга. Сёко тыкает пальцем в плечо Сатору. — И в твоей восхитительно пустой голове сейчас не появилась гениальная идея навязаться к нему в компанию? — Очень сложно сказать, что именно в этой фразе меня оскорбило больше всего, но я проявлю великодушие и мудрость, и проигнорирую твои слова. — Не дави на него, — говорит Сёко, уходя в противоположную сторону, — надеюсь, хоть эти слова ты не проигнорируешь. Сатору хмурит светлые брови. — Годжо, — звучит голос за спиной. Он оборачивается и видит Сёко, которая почти скрылась за дверью. Коротко махнув головой, он безмолвно дает понять, что внимательно слушает ее, — не больше трех сигарет. Проследи за этим. Сатору снова теряется в догадках, лишь сильнее увязая в несмелых предположениях, но на выходе из общажного здания видит, как Жнец делает последнюю затяжку. Одна из трех. Сам не до конца понимает, для чего ведет этот подсчет, но отказать в просьбе самому очаровательному и отзывчивому Ангелу-хранителю просто не способен. — Знаешь, почему Сёко нельзя прощаться с теми, кто больше не находится под ее опекой? Годжо даже не успевает как-то отреагировать, а ответ уже подан перед ним. На тарелочке с голубой каемочкой. — Чтобы не было соблазна переписать судьбу. Ангел-хранитель способен это сделать, и раньше случались подобные прецеденты. — Сугуру задумчиво вертит в руках дымящийся бычок сигареты. — Правда, заканчивались они всегда плачевно, потому что в итоге Жнецу приходилось провожать не одну, а сразу две души. — Я думал, что у Ангелов нет души. — Так и есть. Нарушившего правила Ангела-хранителя ждет забвение. Дверь, которую откроет перед ним Жнец, не ведет никуда. Но дверь эта откроется в любом случае. Он ввинчивает тлеющую головку бычка в бетонный край урны, а затем бросает в нее же. Снова клацает по кнопкам своего коммуникатора, периодически осматриваясь по сторонам, и в завершении своих размышлений утвердительно кивает головой. — Ладно, не скучайте без меня, я постараюсь быстро… — Я с тобой. — Кто бы сомневался, — выпаливает Сугуру, устало прикрыв глаза. Выдерживает паузу и уже более осторожно спрашивает: — Уверен? Сатору утвердительно кивает головой, потому что смелости сказать твердое «да» ему почему-то не хватает. Почему-то именно в эту секунду он почувствовал такую жуткую внутреннюю робость и неловкость от того, что он навязывается. Навязывается со своими глупыми вопросами, навязывается со своими детскими суждениями. Он навязывается со своим любопытством, потому что ему очень-очень интересно посмотреть на Жнеца за работой. Хоть одним глазком взглянуть, хоть в щелочку замочную заглянуть. Никогда не видел, как совершается этот ритуал — сопровождение души в последний путь. И ему всегда было интересно узнать, что же скрывается за дверью, которую открывает Сугуру перед лицом новоприбывшего мертвеца. Они, кажется, никуда не торопятся. Неспешно плетутся вдоль шумных улиц, невидимой тенью проскальзывая меж снующих людей. Гето время от времени сверяется с координатами на своем коммуникаторе, лишь изредка корректируя траекторию движения. К моменту, когда они добираются до конечной точки, на улице становится совсем темно. По пустынным коридорам больницы гуляет прохладный ветер, раздувая прозрачные полотна штор словно паруса. Гето задерживается у каждой двери, читая табличку с именем пациента, но проходит мимо до тех пор, пока не упирается в раскрытое настежь окно. Годжо, который неспешно плелся за ним, подходит к нему уже в тот момент, когда он достал из кармана пачку сигарет и безуспешно пытался выудить оттуда одну-единственную. — Помогает привести мысли в порядок, — как будто оправдывается он и резким движением руки заталкивает сигарету себе в рот. Пальцы его скованы мелкой дрожью, которую он тщетно пытается скрыть. — Я и не знал, что это требует еще и умственного труда, — говорит Сатору и, отодвинув в сторону воздушную тюль, садится на широкий подоконник. — В любой работе нужно думать головой, Сатору, — голос брюнета звучит немного обиженно. Годжо жмет плечами вместо ответа, прижимает к груди коленку, обхватывает ее руками и кладет на нее голову. Едкий табачный дым щекочет ноздри, и ему ужасно хочется чихнуть, но он стоически держит себя в руках. Выступившие слезы на глаза тоже из принципа не вытирает. — Почему дверь? — М? — Почему ты выбрал именно дверь? Типа… ты мог выбрать что угодно, но решил остановиться на самом банальном варианте. — А что для тебя не банально? Прыжок в пропасть? Волшебный поезд, который у окна спальни совершит свою остановку и с противной мелодией раскроет уродливые створки? — Поезд — это перебор, — в искреннем отвращении морщится Сатору. — Я видел Жнеца, который подбирал души на спортивной машине. Сугуру прыскает от смеха, но давится сигаретным дымом и начинает кашлять. — И это ты считаешь не банальным? — сиплым голосом бормочет он. — В этом есть какая-то изюминка. Это раскрывает характер Жнеца. А у тебя простая дверь. Самая обычная и ничем не выделяющаяся. — Неправда. У каждой души она своя. И именно что — своя. Не чья-то чужая машина, а своя — родная — дверь. Через которую душа так часто проходила, на которую так часто смотрела, на которой знает каждую щербинку и царапину. Я выбрал дверь, потому что так будет легче совершить переход. Душа не оказывается в совершенно незнакомой обстановке с абсолютно чужим человеком. Она совершает то действие, которое совершала сотни или даже тысячи раз за свою жизнь, — просто открывает дверь. Сатору прячет лицо в руках, сложенных кольцом, и бубнит себе в коленку тихонечко: — Это так похоже на тебя. — Что ты имеешь в виду? — Сугуру высовывается в раскрытое окно, о край металлического козырька тушит сигарету, бычок заталкивает внутрь пачки. — Ты не думаешь о собственном комфорте, ты всегда печешься о других. — Мне самому комфортно использовать двери. Это максимально просто и понятно. И это никогда не рождает ворох глупых вопросов. Он достает из кармана коммуникатор, бросает на него взгляд. — Рано… — Пришли рано? — оживляется Сатору. — Неужели, идеальный Жнец просчитался и перепутал время? — Я о другом. — О чем? Гето ничего не отвечает, а достает из пачки еще одну сигарету. Три из трех. Бинго. Осознание вспыхивает в мозгу Купидона так же ярко, как вспыхивает пламя в простой зажигалке, наспех купленной в местном продовольственном магазине, оседает на мясистых извилинах отголосками чужих фраз. — Была душа, которую ты категорически отказывался провожать? — Это моя работа. И я отлично ее выполняю. Так что — нет. Сатору слышит вызов в словах своего друга и с удовольствием отвечает на него. Щурит глаза, обрамленные густыми ресницами, кривит пухлые губы в ехидной усмешке, всем телом подается вперед. — Неужели ничего внутри не екало никогда? Не сжимался комок в груди, не подступала тошнота к горлу? Не было грустно настолько, что хотелось белугой выть? С каждым вопросом лицо Сугуру становится все серее и серее, превращаясь в случайно попавший кусочек черно-белого кино в этот яркий цветастый мир. Чужеродно, почти противоестественно. Почти смертельно. — И не задыхался от несправедливости происходящего? Гето бросает в сторону двери быстрый взгляд, мажет им по именной табличке. Пальцами на ощупь заталкивает очередной бычок в пачку, пытается достать из темной глубины очередную сигарету. Он обещает, что это будет последняя. Последняя за этот вечер, который и начаться-то толком не успел. Он обещает и сокрушенно понимает, что врет самому себе. — Думаю, на сегодня будет достаточно, — вторгается в размышления и в личное пространство Сатору. Мягко кладет руку поверх холодной руки Сугуру, слегка сжимает пальцы, а затем перемещает их на треклятую пачку и настойчиво тянет на себя. Сугуру покоряется чужой воле. Отдает то, что медленно — очень медленно — убивает его легкие и сердце, небрежно проводит рукой по волосам, приглаживая и без того идеально собранный пучок, стряхивает невидимый пепел с длинной накидки. — Это моя работа, — тихо говорит он и тянется к дверной ручке. Но резко осекается, будто вспомнив что-то, выныривает из темных вод печальных размышлений, рассеянным взглядом вперяется в своего… напарника. Тоска, застрявшая в его красивых глазах, серной кислотой жжется. Голос его тихий и скрипит, точно половицы в заброшенном доме. — Тебе не обязательно присутствовать. Купидон вскакивает на ноги, рефлекторно ведет плечами, расправляя свои крылья. В узком коридоре места катастрофически мало, и крохотные перышки трутся о шершавые стены, застревают меж досок на полу, выскальзывают в раскрытое окно. Ему ужасно тесно в этом простом мире людей, который так похож на столь ненавистную ему игру Тетрис: кругом условия и ограничения и никакой, совершенно никакой творческой свободы. Только падающие с неба бетонные блоки, которые так и норовят задавить тебя. И ты мечешься по узкому полю, пытаясь разобрать этот хаос, а он все множится и множится, и секунда промедления карает тебя жутким звуком удара блоков друг о друга. Разочарование упало на надежду, а рядом уже лежит страх, и паника вот-вот навалится сверху. А сдвинуть-то и некуда — разве что рядом с любовью разместить и от этой комбинации словить приступ маниакальной гиперфиксации, а затем и вовсе лишиться всего, потому что ряд будет собран и, по законам глупой игры, собранные в линию блоки должны исчезнуть. И так каждый раз. И так всю свою жизнь. Хранителю людских сердец и вестнику любви тесно в этом мире. И видеть его здесь — в узком больничном коридоре, окруженном холодным светом потолочных ламп и запахом горьких лекарств, — совсем неправильно. Почти аморально. Но он здесь. Упрямо хмурит светлые брови, в немом протесте поджимает губы. Он сильнее прижимает к себе свои прекрасные крылья, чтобы они не мешались никому. Под никем, конечно же, подразумевается замерший на месте Жнец. — Я хочу, — упрямится он. Брюнет устало кивает головой. Конечно. Конечно, он не против. Кто он такой, чтобы что-то запрещать великому Шестиглазому вестнику. Он простой Жнец, который лишь делает свою работу. Не более. Холодная ручка охотно откликается на такое же холодное прикосновение и с коротким скрипом поворачивается. Картонная во всех смыслах дверь открывается с такой легкостью, что становится даже немного неловко. Вдруг их короткий разговор за ней был прекрасно слышим, и теперь хрупкая душа в ужасе ждала своего часа. Сугуру сильнее раскрывает дверь, аккуратно ступает во владения одиночной палаты. В самый последний момент он решает сменить свой облик на что-то более удобоваримое и облачается в одежду простого посетителя с накинутым на плечи медицинским халатом. Просто, лаконично и… «Красиво» — думает про себя Сатору. — Здравствуй, — мягким голосом говорит Жнец и слегка кланяется. Бархатный тембр резонирует с чем-то, глубоко засевшим внутри Купидона, и он всем телом вздрагивает, сбрасывая с себя табун морозных мурашек. И пару серебристых перьев, конечно же. С другого конца комнаты слышится тихий вздох восхищения, и до него очень запоздало доходит, что его только что увидели без маскировки. Он взглядом цепляется за фигуру впереди, искренне ожидая услышать какую-нибудь колкость или язвительное замечание, но не получает ровным счетом ничего. Сугуру отступает в сторону, позволяя ему лицом к лицу встретиться с тем, кто только что задыхался от восхищения. А там — в другом конце комнаты — на широкой кровати, в окружении различных аппаратов, мигающих разными сигналами, издающих разные звуки, лежала девочка. Заботливо укрытая одеялом, с плюшевым медвежонком под боком. На этой огромной кровати, с этими жуткими трубками. Окруженная светом датчиков и горьким запахом лекарств. Такая маленькая. Ужасно маленькая. С короткими светлыми волосами и огромными глазами, в которых, кажется, вся вселенная отражалась. И он тоже отражался. Такой нескладный и непутевый, но в глазах ребенка бесконечно великолепный и заставляющий восторженно задержать дыхание. — Ангел, — восторженно шепчет она, и в шепоте этом слышится так много восхищения и радости. А Сатору хочется рвануть назад, захлопнуть за собой дверь и больше никогда не вспоминать об этой встрече. Несправедливость ледяными пальцами сдавливает его глотку, и он глотает горький воздух, с трудом проталкивая вниз сжавшееся в комок сердце. Как же это возможно? Как вообще бесконечная Вселенная допустила это? Чтобы вот так обходились со столь юным и невинным созданием. Чем дитя заслужило все эти страдания? Для чего в ее хрупкие руки воткнуты длинные иглы? Зачем у носа лежит кислородная трубка? Что она такого натворила, чтобы получить это наказание? Впервые за всю свою долгую жизнь он совершенно не знает, что делать. И на помощь ему приходит Жнец. — Обычно к нему все обращаются несколько иначе, но не будем вдаваться в такие тонкости. Сатору переводит на него свой взгляд и оказывается окончательно сбит с толку, одним ударом отправлен в нокаут, метким выстрелом сражен. Мгновенно. Насмерть. Сугуру выглядит абсолютно невозмутимым и спокойным. Он мягко улыбается, неслышно ступает по холодному полу, стремясь оказаться чуть ближе к своему «клиенту», прислоняется к стене, скрещивает руки на груди. Он не выглядит потрясенным или разочарованным. Он выглядит так, как выглядит всегда. Это… профдеформация? Девочка шуршит тяжелым одеялом, желая выбраться из-под его теплого плена. Брюнет спешит ей помочь, поправляет мягкие подушки, слегка взбивает их, ставит ребром. Перья внутри них шелестят и тихонечко поскрипывают. Как первый снег под ногами. Озорной ветер проскальзывает в раскрытое окно и окатывает всех вечерней прохладой, в которой различимы отголоски надвигающейся грозы. Это тоже навевает воспоминания об осени. Сатору ежится от холода, обхватывает плечи руками, вжимает в них свою длинную шею. — Ангел рассказывала мне про вас, — бормочет девочка, прижимая к себе ближе своего верного спутника — плюшевого медведя. — И я представляла вас именно такими. — Ты видела ее? — спрашивает Сугуру, отступая назад к своему месту у стены. Девочка радостно кивает головой, а на лице Жнеца проступает тень печали, которую он быстро прячет за непроницаемой улыбкой. — Она сказала, что я — особенная, если смогла увидеть ее. Но не только я ее видела — сэр Мишка тоже видел ее. — Сэр Мишка? — наконец выбирается из оцепенения Сатору. — Да, — девочка берет медведя за короткие лапки и начинает шевелить ими, — это — сэр Мишка, и он рад знакомству с вами. — Может сэр Мишка еще знает, как нас зовут? — усмехается брюнет. Девочка хмурит светлые брови, силясь вспомнить то, о чем спросили ее верного спутника, но ничего не выходит, и она сокрушенно мотает головой. — Не помню, к сожалению, — за медведя отвечает она, — лекарства, что мне дают, стирают память. Годжо замечает на тумбочке несколько баночек с таблетками и непроизвольно морщится, представив их мерзкий вкус. — Да, — заговорщически шепчет девочка, — они ужасно горькие. Она перенимает чужую эмоцию и сама брезгливо морщит маленький носик. И выглядит это до ужаса очаровательно и мило. И нежное сердце Купидона плавится от нахлынувших чувств. Он окончательно оттаивает, становится снова самим собой. Его огромные крылья волочатся за ним же по начищенному полу, оставляя на нем россыпь крохотных перьев. Он садится на край кровати, скрещивает между собой ноги, руками упирается в мягкую перину. Театрально закатывает глаза и вздыхает так, как обычно вздыхают неопытные актрисы кино, когда их просят изобразить разочарование. — Никогда не понимал, почему люди не могут придумать сладкие лекарства. Девочка прыскает от смеха, прижимает крохотную ладошку к губам и резко осекается, вспомнив про кислородную трубку, которую она почти сбросила со своего лица. — Как ты вообще сюда попала? — Мама говорит, что у меня слабое сердце, и, чтобы помочь ему, меня и подключили ко всем этим штукам. — Не хочу хвастаться, но я — эксперт по людским сердцам. И что-то я не заметил, чтобы твое сердце как-то отличалось от всех остальных. — Доктор говорит, что оно просто очень быстро бьется, и поэтому сильно устает. — Могу я?.. — спрашивает Сатору, пальцем указывая на грудь девочки. Та кивает головой, разрешая ему невесомо коснуться хлопковой ткани, через которую все равно чувствовалось тепло его касания. Он замирает на несколько мгновений, а затем одергивает руку. — И вправду, колотится как птичка в клетке. Наверное, это доставляет тебе массу неприятных ощущений. — Это не хуже горького вкуса лекарств. Сатору кивает головой, принимая слова девочки. — Тебе не страшно здесь одной находиться? — Нет, со мной же сэр Мишка. Он защищает меня. Сатору отклоняется чуть в сторону, желая получше рассмотреть представленного ему героя и защитника. — А почему сэр Мишка без глаза? — Сражался с вороной. И проиграл эту битву. — Согласен, вороны — отвратительные птицы, — он возвращается в свое исходное положение, локтем упирается в коленку, раскрытой ладонью подпирает щеку. — Как-то раз мне довелось с ними встретиться, так они меня тоже чуть без глаза не оставили. — А ты не лезь на рожон, никто клеваться и не будет, — смеется в темноте Гето. Годжо недовольно цокает языком и снова театрально закатывает глаза. — Я выполнял свою работу, между прочим. Под «выполнял свою работу» он подразумевает столь привычное всем бездумное шатание и путание под ногами. Только если обычно он отделывается парой подзатыльников и словесными угрозами, то в тот раз он имел неосторожность оказаться под ногами у самой Смерти. А та ни с кем не церемонится. И Шестиглазого вестника вознамерилась лишить одного из глаз. «Одним больше, одним меньше — даже не заметит потерю» Сугуру тогда пришлось вымаливать прощение перед своей госпожой и в одиночку заглаживать чужую вину. Нет, он не жалуется. Просто… делится своим недовольством. — А какая у тебя работа? — спрашивает девочка и, кажется, неловким движением своих тоненьких пальчиков срывает печать, которая стояла на бесконечно болтливом рту бесконечно невыносимого Купидона. Он дергает плечами, слегка встряхивает головой, откидывая с красивых глаз отросшие серебряные пряди. Он улыбается так обворожительно, что аж в глазах начинает резать. — Я — хранитель любви, и я несу на своих роскошных крыльях самое прекрасное чувство, что существует в этой бескрайней вселенной. — Он — Купидон, — встревает в чужой монолог Сугуру. — Я — Шестиглазый вестник! — чуть громче говорит Сатору, желая перекричать своего надоедливого и ужасно упрямого коллегу, и в довесок бросает в его сторону пару искрящихся молний. А затем снова обращает весь свой взор на девочку, и тембр его голоса становится заметно мягче. — Моя работа — соединять одинокие сердца и помогать им обрести истинную любовь. — У тебя, наверное, и лук есть? — О, нет… — О, да! — снова перебивает угрюмого Жнеца воодушевившийся Купидон. Всплескивает руками и из воздуха выуживает свой великолепный лук. Кладет его у ног девочки, и с удивлением отмечает про себя, что тот занял почти всю кровать. Когда все время держишь его в руках, начинаешь забывать о его монструозных габаритах. Девочка робко касается кончиками пальцев серебряного напыления, невесомо скользит по шелковым лентам, разметавшимся по кровати, пробует оттянуть тетиву, но та слишком упругая для столь слабой попытки сдвинуть ее с места. Блеск драгоценных камней, инкрустированных в рукоять лука, отражается в огромных девичьих глазах и обретает форму сокровенного желания. — Хочешь выстрелить? — без труда считывает детскую эмоцию Сатору, потому что сам, откровенно говоря, является этим самым не выросшим ребенком. И он прекрасно понимает, чего больше всего на свете хочется этому маленькому ребенку в эту секунду. — А можно? — еле слышно произносит девочка. — Конечно, — пожимает плечами блондин, — только нужно подобрать тебе подходящий размер. И он снова делает свою магию руками, и на одеяле теперь лежит многократно уменьшенная версия великолепного лука. Он с легкостью поддевает его пальцами, протягивает в сторону девочки. В другой руке тут же появляется пара серебристых стрел. Таких же маленьких, но не менее прекрасных. — И жертву тебе нужно подобрать подходящую, — бормочет он, обводя взглядом маленькую палату. Сугуру пытается сделать вид, что он — часть стены и никакого отношения ко всей происходящей вакханалии не имеет, но это все равно не помогает. — Отойди к двери, чтобы удобнее было целиться, — приказывает ему Купидон, а сам садится на корточки у изголовья кровати, наклоняется ближе к девочке, руками помогает ей справиться с новоприобретенным оружием. — Кладешь хвостовик в седло, пальцами придерживай рукоятку крепче, натягивай тетиву… Отлично. — Это плохая идея, Купидон, — тихо говорит Сугуру, но выполняет полученный приказ. Для пущего эффекта скрещивает руки на груди и недовольно хмурит брови. — За-мол-чи, — так же тихо отвечает Сатору, склоняясь еще ближе к лицу девочки. — Зажмурь левый глаз, чтобы было удобнее целиться, и конец стрелы направляй в грудь. Он сам щурится и высовывает кончик языка, искреннее стараясь прицелиться максимально точно. Знает же, что у Жнеца нет сердца, но все равно отчаянно пытается пронзить его своей стрелой. Глупый. Как и его любовь. — Ой! Рука девочки дергается, и стрела сначала взмывает под потолок, а затем падает аккурат к ногам жертвы. — Не попала, — лицо ребенка искажается гримасой искренней печали, — сил не хватило. Сатору накрывает ладонями хрупкие плечи девочки и слегка сжимает их. — А мне кажется, что хватило, — ободряющим голосом произносит он. И пристально смотрит за тем, как Жнец, иронично изогнув бровь, наклоняется и подбирает упавшую к его ногам стрелу. Серебро в его пальцах ослепительно сверкает, бросая на его красивое лицо радужные блики. — Да, — задумчиво тянет он, — твоя стрела попала точно в цель. И смешок его звучит уже не так жестоко, и взгляд его уже не такой колючий. И слова его адресованы… кому? А он и сам не знает. Сатору ловит за хвост мелькнувшую в чужих глазах тень смятения, требовательно тянет на свет, желая получше ее рассмотреть, насладиться ее красотой. Она такая же холодная и неприступная, и такая же ужасно хрупкая и нежная. И надо бы ее отпустить на свободу, позволить ей спрятаться в теплом янтаре, осесть на дно засахаренным медом, но он слишком жадный, чтобы добровольно совершить такое действие. И это делают за него. Сугуру отворачивается к окну, спешит к нему подойти ближе. На подоконник кладет стрелу, рукой забирается в карман и долго там что-то ищет. Затем вспоминает, что сам отдал сигареты другу, и разочарованно опускает плечи. Выуживает из кармана свой коммуникатор, с поникшим видом клацает по кнопкам. Бросает через плечо тревожный взгляд. Это знак. Нужно ускоряться. Купидон мягко забирает из дрожащих рук девочки уменьшенную копию лука, и он так же быстро растворяется в воздухе, после себя оставив на белоснежном одеяле сверкающую звездную пыль. — Ты отлично управляешься со стрелами, — с видом мудрого наставника бормочет он. — Если хочешь, я могу замолвить словечко, и тебя направят в управление сердечных дел, подконтрольное любовной канцелярии. — Любовная канцелярия, — горько усмехается Сугуру. — И ты будешь моим учителем? — с восторгом выпаливает девочка. — Ну, — тушуется Сатору, скребя пальцем кожу на щеке, — возможно… Я пока не думал об этом. Но я знаю отличную школу, где есть прекрасные учителя. Тебе там понравится. Энтузиазм ребенка очень быстро затухает. — Это все так здорово звучит, но вы же пришли не для того, чтобы научить меня стрелять из лука, верно? — Верно, — откликается Жнец. Он стоит вполоборота, на его лице снова красуется эта безразличная маска. И Сатору хочется сорвать ее, но он до жути боится того, что может обнаружить за ней. Он не должен вмешиваться в чужую работу. Он не должен давить. И он просто смотрит на то, как величественная фигура Жнеца неслышно подходит все ближе и ближе, как его холодная рука тянется к замершей от страха душе. — Готова? — спрашивает он. — Передайте это Ангелу, — говорит девочка, протягивая конверт, полностью обклеенный мультяшными котиками, — пожалуйста. Сатору забирает конверт и спешит спрятать его в кармане. Для надежности пару раз хлопает по нему, как бы давая понять, что просьба будет исполнена в лучшем виде. Крохотные детские пальчики ложатся в широкую ладонь Жнеца и накрепко застревают там, словно в коварном капкане. Он помогает ей выбраться из тяжелых пут пухового одеяла, придерживая за талию, спускает на пол. Аккуратно отклеивает пластыри на руках, вытаскивает иглы. Датчики на аппаратах начинают сходить с ума, и он щелчком пальцев заставляет их замолкнуть. — Тебя обязательно встретят, — говорит он. Девочка кивает головой и делает неуверенный шаг. Сжимает пальцы на ногах, оценивающе смотрит на свои ступни. Судя по тому, как неустойчиво держится ее вес, в постели она провела много времени. Слишком много времени. И все это выглядит так неправильно. Сатору хочется зажмуриться, хочется выпорхнуть в открытое окно и затеряться среди свинцовых облаков. Но он заставляет себя смотреть. Потому что отвернуться, спасовать в эту трудную минуту, — это предать невинную душу, предать близкого друга, предать самого себя. Он никогда не был предателем. Глупым — да, наивным — безусловно, прилипчивым — конечно. Но не предателем. И он ищет в себе силы, чтобы суметь преодолеть это тяжкое испытание, на которое он сам сознательно пошел, и искренне восхищается тем, что у этих двоих сил-то многократно больше. — Через барьер тебе придется пройти самой, — говорит Жнец. Девочка поднимает голову и цепляется за него своими огромными глазами. — А что там — за барьером? — Не знаю. — Ты никогда не умирал? По телу Сатору просится табун ледяных мурашек от такого вопроса. И то, как буднично, почти заинтересованно произносит его девочка, заставляет сердце в очередной раз больно сжаться. — Умирал, — пожимает плечами Жнец, — просто я этого не помню. — И я не буду помнить? — И ты не будешь помнить. — Но я… Я хочу… Мрачная тишина палаты вздрагивает от тихих всхлипов. Девочка силится сдержать горькие слезы, остервенело стирает мокрые дорожки с щек, громко шмыгает носом. Жнец опускается перед ней на колени, мягко отводит руки от лица, слегка наклоняется, стремясь заглянуть в девичьи глаза. В них бескрайнее море. В них буря и шторм. Страх грозовыми тучами стягивается над головой. А он — одинокий парус, скользящий по высоким волнам. И кажется, что еще чуть-чуть и стихия непокорная разорвет его на куски и утащит на дно, но он стоически выдерживает все удары, стремительно приближаясь к эпицентру непогоды. Водоворот стремительно затягивает внутрь, и он ныряет в него с головой, едва ли успевает сделать последний глоток воздуха. Он так делал. И не раз. Обхватывает девичье лицо, большими пальцами аккуратно стирает собравшиеся у уголков глаз слезы, не давая им сорваться вниз. Буря стихает, уступая место холодному штилю. Тихое смирение приходит на смену неконтролируемому страху. — Важно не то, что помним мы, — голосом, словно бархатом окутывает, мягко обнимает, невесомо скользит по границе сознания. — Важно то, что помнят о нас. Осколки воспоминаний близких и дорогих нам людей будут складываться в наш образ, и они навсегда останутся здесь, — пальцем утыкается себе в грудь. — Ты навсегда останешься здесь. Это важнее всего на свете. Девочка неуверенно кивает головой, едва соглашаясь с услышанными словами. Этого более чем достаточно для того, чтобы заставить Жнеца вернуться к исполнению своих обязанностей. И он оборачивает пальцы вокруг стальной ручки, поворачивает ее, тянет дверь на себя. Не колеблясь ни секунды. — Тебя уже ждут, — говорит он. Дверной проем обращается порталом. В нем виднеются туманности и скопления звезд, проносятся мимо кометы и взрываются сверхновые. Яркие вспышки пульсаров слепят глаза, а массивные черные дыры крадут весь свет, что успел просочиться в маленькую палату. Бесконечно прекрасная Вселенная предстала перед глазами во всем своем великолепии, но… девочке видится не она. — Ба? — дрожащим голосом спрашивает она и делает еще один шаг по направлению к границе миров. — Это же Ба, верно? — Не заставляй ее ждать, — Жнец мягко выпускает ладонь из своей руки, и девочка тут же ныряет в портал, отчего космическое пространство испуганно вздрагивает. И дверь за ее спиной захлопывается. В маленькой палате становится невыносимо душно и до тошноты тихо. Сатору глохнет от этой давящей атмосферы и силится как-то выбраться из нее. Растерянно озирается по сторонам, взглядом вперяется в одноглазого медвежонка, что лежал в маленьких детских руках. Коварное любопытство подталкивает его посмотреть в лицо ребенка, но он, не в силах более вынести этот кошмар, вскакивает с постели и врезается в подоконник, практически вывалившись в раскрытое окно. — Я тебя предупреждал, — бесцветно говорит Сугуру. — Э-это… это… это всегда так? — Как? — Больно. Ужасно. Несправедливо. — Нет, — жмет плечами брюнет, — бывает хуже. — Хуже? — вопит Сатору. — Куда уж хуже? Он свешивается с окна, пересохшими губами жадно хватает ночной воздух. Проступивший на лбу пот неприятно холодит кожу, и он чувствует, как все тело начинает бить мелкая дрожь. Его знобит, как при жуткой лихорадке. Мысли в голове все перемешались и превратились в вязкий кисель. — Мы должны уйти до того, как сюда прибудут врачи, — доносится где-то очень-очень далеко. Надоедливый, противный голос, что ввинчивается в его воспаленные мозги. Этот безразличный тембр раздражает его, ведь как можно оставаться спокойным в такой ситуации? И он, провалившись в жгучие воды праведного гнева, возвращается в чертоги душной палаты, готовый высказать абсолютно все, что думает об этом бессердечном Жнеце. — Дай мне хоть пару мин… И злые слова скатываются обратно вниз, обратившись в грязевые валуны. На одно мгновение их взгляды встречаются, и это становится финальным аккордом в жутком реквиеме. Он такой глупый. И в самом деле, очень глупый. И слепой. Не способный увидеть дальше собственного носа, не способный разглядеть чужую трагедию. Но все еще можно исправить, верно? Он медленно сползает с подоконника, путаясь в своих ногах, плетется в сторону Жнеца, дрожащими руками обвивается вокруг его оцепеневшего тела. Тянет на себя, льнет сам, стискивает так сильно, что дышать становится больно. — Сатору, ты выбрал не то место, чтобы устраивать сеанс успокаивающих объятий, — сдавленно хрипит бедный Жнец. — Прости, — выпаливает Купидон и толкает несчастного в коридор, который уже не кажется таким маленьким и тесным. Прижимает его к стене, теплыми ладонями прижимается к впалым щекам. — Прости, — повторяет он и мягкими крыльями проскальзывает за спину Жнеца, заботливо укрывая их обоих от пристального взора жестокого мира. Взмокшим лбом утыкается в совершенно сухой и прохладный лоб. — Прости, — шепчет он, теплым дыханием обдавая тонкие губы. — Если еще раз скажешь это слово — я тебя ударю, — так же тихо шепчет в ответ Сугуру. — Про… — начинает Сатору, но осекается. — Извини. — За что ты извиняешься? Это же просто моя работа. Да, выглядит все невыносимо тоскливо, но… Я же говорил, что мир полон несправедливости. И я к этому привык. — Не строй из себя героя, — беззлобно рычит в ответ блондин, — я видел, как ты тайком вытирал слезы. Сугуру закатывает глаза так, как это делает Сатору: театрально и до скрежета зубов фальшиво. — Это часть моей работы. Жнец оплакивает переступившую черту душу. — Не ври, — аквамарин глаз в недобром прищуре сверкает осуждением, — у тебя это отвратительно получается. — Ладно, — жмет плечами брюнет, — можешь смеяться над тем, что я плакал. — Не буду я смеяться. Над этим не смеются. Он упорно игнорирует изумление, медленно перетекающее в недоверие, что золотой крошкой блестит на дне чужих глаз. — Я вообще восхищен тобой. И эти твои слезы… Они позволили мне увидеть тебя с новой стороны. Сугуру локтем упирается в широкую грудь друга. — У меня от этих твоих речей сейчас что-то слипнется внутри. — И я с каждым днем лишь сильнее… — Молю, замолчи, — протяжно стонет он, отчаянно пытаясь выбраться на свободу. — …влюбляюсь в тебя. Гето с протяжным стоном опускает руки и перестает предпринимать какие-либо попытки освободиться. Печально понурив голову, он косится исподлобья на надоедливого Купидона, что как репейник прицепился к нему и никак не хочет отлипать. — Ты в курсе, что твоя любовь способна задушить? — Да, мне Сёко говорила об этом, но я проигнорировал ее слова. Сугуру снова издает что-то отдаленно напоминающее стон обречения. — Очень прошу тебя, в следующий раз постарайся прислушаться к ее словам. — Так мило, что ты сказал «в следующий раз», — расплывается в счастливой улыбке Сатору. — Как будто ты бы остановился на этом случае и наотрез отказался таскаться со мной. — Не остановился бы и не отказался бы. — Именно. Сугуру снова предпринимает робкую попытку получить толику свободы, и в этот раз у него почти получается это сделать. Непроницаемая завеса чужих крыльев спадает, и он снова может видеть этот длинный коридор, освещенный холодным светом потолочных ламп. И ему резко хочется вернуться обратно в защитный купол из мягких перьев и теплых касаний. Вдалеке слышатся встревоженные голоса, доносятся быстрые шаги, практически перешедшие на бег. Он видит, как группа людей в медицинских халатах все ближе и ближе подбирается к ничем не примечательной двери, за которой находится его «пациент». Эти врачи зря торопятся. За них уже сделали всю работу. — Сугуру, — мягко шелестит голос у виска и, не дождавшись ответа, теплые губы касаются тонкой кожи, — ты молодец. — Угу, — сонно бубнит он, сморенный заботливыми касаниями коварного Купидона. Тревожные мысли чужими стараниями благополучно покинули его больную голову, и там теперь было непривычно пусто. Он облизывает пересохшие губы, с трудом выталкивает из легких горький больничный воздух. Деревянными пальцами цепляется за прохладный шелк на груди, поднимает голову и заискивающе заглядывает в блестящую небесную синеву чужих глаз. Его тонких губ касается робкая улыбка. Игриво склонив вбок голову, он тихонечко спрашивает: — А сигареты отдашь?