Смерть, любовь и сигареты

Все самые жуткие и таинственные происшествия случаются в сумеречное время. Когда граница между мирами истончается настолько, что простой смертный может почувствовать за своей спиной ледяное дыхание тысяч душ, неспешно бредущих в храм великой Смерти, чтобы там предстать пред ней, вложить в ее холодные костлявые руки последний дар и навечно раствориться в потоке безвременья. Таком же морозном, колючем и бесцветном. Самые безумные и глупые желания могут сбыться, только если загадать их в это мистическое время суток. Наивные девы жгут восковые свечи, пишут на клочках мятой бумаги имена тех, кто видится им в сладких грезах о долгой и счастливой семейной жизни, суматошно заталкивают их под перьевые подушки. Чтобы в беспокойном сне узреть лик возлюбленного и успокоить мятежное сердце. Потому что сон, случившийся в гадальную пору, — вещий. И лишь в это, строго очерченное часами, время можно почувствовать прикосновение тех, кто навсегда остался в сердце сладким воспоминанием из прошлого. Боль утраты стихнет ненадолго, глаза перестанут жечь горькие слезы, и удушливая скорбь спрячется в длинных тенях, когда дрожащих плеч коснутся заботливые руки любящей матери, когда озорной ветерок всколыхнет непослушные пряди, так, как это делал раньше дурашливый друг, когда в пустом доме снова прозвучит звонкий собачий лай. Яркий солнечный день находится во власти живых, но сумерки — это время мертвых. И когда несокрушимая граница миров превращается в невесомую шелковую вуаль, когда на покрытом холодной моросью асфальте остаются призрачные следы, когда в густых тенях, отбрасываемых сотней свечей, виднеются силуэты и живых, и мертвых, храмовые жрецы зажигают бумажные фонари, вешают их у входа, чтобы указать уставшим путникам верную дорогу. В прохладном воздухе чувствуется дымный запах благовоний, безмолвие наполняется приятным треском поленьев в разведенных кострах. И поля давно забытых сражений снова окрашиваются в жуткий алый цвет от распустившихся цветов ликориса. По усыпанной его тонкими лепестками тропе неспешно идут мертвые, под руку ведомые живыми. И среди множества следов смертных и бессмертных едва ли можно различить легкую поступь той, о ком вспоминают в это особенное, отличное от десятков похожих друг на друга, время. О Смерти помнят все, и лишь безумец, позабывший страх, может игнорировать ее незримое присутствие. Но даже он цепенеет от ужаса, когда краем глаза улавливает мелькнувшую в толпе людей тень. Смерть презренно бросит на него свой взор и поспешит отвернуться, не придав их встрече никакого значения. Просто она знает, что очень скоро они увидятся вновь. Вот только она будет все так же прекрасна и величественна, а вот он — безумец и откровенный дурак — предстанет перед ней в своем самом мерзком и отвратительном обличии. Но так ему и надо. Люди боятся смерти. Их страшат ее неотвратимость и внезапность. И страшит неизвестность. Ведь нет того, кто может спокойно переступить через границу миров, а затем вернуться назад и рассказать всем, что же он увидел там — в царстве тьмы и бушующих морей. А там действительно темно. И ужасно сыро. Липкой плесенью покрытые стены блестят в слепящем свете молний, на скользких от соленой воды камнях можно с легкостью сорваться вниз. И лететь долго-долго. Почти вечность. И так и не коснуться воды. Смерть лишь устало вздохнет, поведет крючковатым пальцем в воздухе и вернет непутевого слугу на свое место. Смерть — она могла бы оказаться той, кто может поведать трусливым смертным о мире, что таится за чертой их короткой жизни. Но даже ей запрещено нарушать правила. Свод небесных законов настолько огромен, что можно легко в нем запутаться. Что допустимо, чего делать не следует, за нарушение чего предписано забвение… В голове сложно все уместить. И было множество тех, кто намеренно или по своей глупости нарушал то или иное правило, навлекая на себя самое страшное наказание. Хуже царства Смерти есть только забвение. Высшая кара для тех, кто совершил кошмарное преступление, кто посягнул на жизнь одного из высших чинов, и для тех, на чье место появился новый кандидат. Для сохранения порядка и баланса во Вселенной среди свода небесных правил было требование, согласно которому тяжкое брея Смерти должно передаваться от одного достойного к другому. Цикл этот нельзя прервать или как-то замедлить. Смерть не может убить себя, не может отречься от своей власти. Оплетенная путами обязанностей, она вынуждена нести свою службу, чтобы в самом конце своей мучительно долгой жизни увидеть спасение в глазах того, кто сменит ее и обречет на то самое забвение. В последние мгновения своей жизни Смерть не может скрыть счастливой улыбки, бесконечная пустота видится ей благодатью, она с гордостью принимает чужую волю, добровольно отдает трон и власть. И растворяется в сыром воздухе, превратившись в густой туман, что стелется у ног новой Смерти. Отныне густая завеса будет сопровождать вестника скорой погибели везде, где ему только доведется появиться. Даже смертные смогут заметить ее сизые клубы, неспешно парящие в сгущающихся сумерках. — Мама, смотри! — тычет пальцем в пустоту курносая девчушка. — Туман! Мать бросает в ту сторону тревожный взгляд, спешно хватает дочь на руки и бежит прочь отсюда. Затылком чувствует могильный холод, в страхе зажмуривает глаза и молит богов о своем спасении. Вот только зря молится глупая женщина. В эту священную пору умирать категорически запрещено. Храмовые жрецы жгут костры и бьют в барабаны, вешают бумажные фонари и окуривают улицы, чтобы задобрить неподкупную Смерть. Как будто она сама не знает об этом правиле, как будто не ее рукой оно было написано на ткани мироздания. Так и есть. Не ее рукой было написано это правило. И она упрямо игнорирует его, неся у себя в кармане мешочек золотых монет. — Сегодня праздник, а вы работаете, — в глубоком, немного сипловатом голосе слышится печаль. Проницательный взгляд скользит по фигуре, облаченной в невзрачный балахон, подмечая все малейшие изменения. И поникшие плечи, и сгорбленную спину, и тяжелый шаг. На лице, что было почти полностью скрыто темным капюшоном, застыло абсолютно нечитаемое выражение, но и в нем можно узреть, присущие вечной усталости, черты. — Ты не обязан был сопровождать меня, — небрежно жмет плечами спутник, — и я тебе уже об этом говорил, Нанами. — А я снова повторюсь: в эту ночь вам не стоит появляться в мире смертных. Граница миров почти исчезла, и мы рискуем быть обнаруженными. — Не переживай, я смогу нас защитить, — тихий голос полон насмешливых нот, и это звучит как самое настоящее подначивание. Нанами недовольно хмурится, поджимает тонкие губы, но решает вместо ответа на этот странный выпад одарить своего собеседника угрюмым молчанием. Ноша, взваленная на его многострадальную спину, неприятно тянет вниз, и лямки кожаных креплений так и норовят выскользнуть из рук. Он замедляет шаг, решает немного сместить положение груза, поудобнее перехватив влажными ладонями. — Отдай мне, — обернувшись небрежно бросает собеседник. А затем спешит вернуться назад, чтобы чуть требовательнее, чуть настойчивее повторить свою просьбу: — Отдай. Серебристый свет фар автомобиля, пронесшегося мимо, отражается в округлых линзах очков Нанами, делая его более зловещим, почти безумным. Он сжимает пальцами кожаные ремешки так сильно, что те начинают издавать неприятный скрип. Его сгорбленная фигура вытягивается тонкой струной, сокрытая в капюшоне макушка почти достигает уровня своего собеседника. Их взгляды оказываются на одном уровне и это реально во всех смыслах. Кенто Нанами, кажется, единственный, кто способен вступить в спор с самой Смертью. А та, кажется, и не против поспорить… — Я знаю причину, почему ты потащился со мной, — произносит собеседник своим тем самым понимающим тоном, в котором слишком много красок и граней, чтобы принадлежать самому бесчувственному и жестокому созданию, — мне и самому не терпится увидеться с ним. Так что просто отдай мне мое же оружие и продолжи следовать за мной. Нанами упрямый. И нет в этом мире силы, что способна переубедить его. Даже перед ликом Смерти он невозмутимо спокоен и немного угрюм. И он долго обдумывает каждое свое решение, выстраивая у себя в голове множество вариантов дальнейшего развития событий. И обременение своего непосредственного начальника ношей, с которой он позорно не справился, в его не на шутку разыгравшемся воображении превращается в жуткую трагедию, где их застали врасплох коварные наемники и обезглавили сначала его, а затем и его спутника. — Нет, я справлюсь, — сухо отчеканивает он, обступая замершего на месте собеседника. Тот изумленно хлопает своими красивыми глазами, не сразу ориентируется в пространстве, путается в длинных полах роскошного одеяния и почти спотыкается на ровном месте. Небрежно сгребает в гармошку несколько слоев ткани под ногами, являя всему призрачному миру искусную работу обувщика, что создал для капризного заказчика самые восхитительные и великолепные сапожки из тончайшей кожи. Серебряные крепления на них кокетливо блестели, небольшой каблучок глухо стучал по твердой земле, острые носики горделиво задирались вверх. Шелковая накидка, расшитая звездным узором, мягкими волнами скользила по воздуху, но предательски сползала с мягких плеч, собираясь в красивые складки на сгибе локтей. Туда же — к локтям — стекали и смоляные пряди волос, что в эту сырую осеннюю погоду так и норовили распушиться и превратиться во что-то до безобразия милое и совершенно не соответствующее статусу своего владельца. Оно и понятно — не может его величество Смерть иметь столь нелепую прическу. О каких кудрях может вестись речь? Только строгие прямые линии. И ничего более. Но так можно было сказать в отношении всех предшествующих итераций четвертого вестника Апокалипсиса. В этот раз все пошло немного не по плану. — Вот поэтому тебя все и боятся, — бормочет брюнет, едва ли поравнявшись со своим собеседником, — и дружить с тобой никто не хочет. — Мне никто и не нужен, — почти огрызается Нанами в ответ, но даже если в его голосе и были слышны нотки обиды, то он искусно прячет их в насмешливом, почти издевательском тоне и добавляет: — Мне хватает вашего общества. Ответом на столь едкое высказывание служит смех. Искренний, заливистый, громкий. Смерть смеется над глупым подчиненным, искренне наслаждаясь этой шуткой. Нанами же бросает в сторону собеседника короткий взгляд, полный жгучего осуждения и горького презрения. И как только высшие силы согласились на эту сделку? Холодная, надменная, бесконечно прекрасная и такая же бесконечно недоступная Смерть превратилась в… это? Нелепое создание с глупой улыбкой, что вечно спит на собраниях, вечно опаздывает на эти собрания и вечно норовит куда-то улизнуть от своих обязанностей. Небесный совет наверняка что-то напутал в своей небесной канцелярии и случайно внес в приказ имя не того кандидата. Потому что из них двоих Нанами больше похож на Смерть, чем Гето Сугуру. Справедливости ради стоит сказать, что Нанами и выполняет большую часть обязанностей Смерти, предоставив возможность Гето лично встречать каждого новоприбывшего гостя в свою скромную обитель. Раньше этим никто не занимался, а растерянные и напуганные души сами разбредались по храму Смерти, находили себе занятие или просто прятались в темных углах, безутешно оплакивая свою кончину. Сугуру не устраивал такой вариант, стоны отчаяния и тихие всхлипы навевали на него тоску, и он задался целью даровать покой всем тем, кто оказался на его земле. Потерянные души в страхе шарахались от него, старались лишний раз на глаза не попадаться, убежденные в том, что Смерть умом тронулась. Но как вода точит камень, так и доброта стачивает недоверие. Нанами может сколь угодно сокрушаться в отношении своего начальника, ругать его, отчитывать за опоздания и откровенную незаинтересованность в своих же обязанностях, но отрицать факт того, что в царстве Смерти стало гораздо спокойнее, просто бессмысленно. Гето часто общается с душами, рассказывает им забавные истории о том, что происходит в мире смертных, выслушивает их, утешает, вдохновляет. Он встречает каждую новую душу, принимает ее в своем царстве. И нет отныне тех бездумно блуждающих скитальцев, неприкаянных, отчаянно ищущих свое место в этом мрачном месте. Здесь каждому найдется и место, и смысл существования. И этот нелепый болтун с глупой улыбкой, выряженный в самые лучшие наряды, вызывает не только осуждение, но и глубокое уважение со стороны своего верного заместителя. Нанами неплохо поднялся по карьерной лестнице, став правой рукой Смерти. Той самой костлявой, отвратительной на вид, карающей и приводящей в священный ужас. И немного реабилитировал напрочь исковерканный устрашающий образ самой разрушительной силы на земле. И если бы не вечные переработки, он мог бы с уверенностью заявить, что ему нравится эта работа. Хотя в глубине души он все равно именно так и говорит. Он искренне благодарен Гето за то, что тот не стал таким же холодным и отстраненным, а сохранил свою человечность и участливость. В нем очень много чуткости и внимательности. И бесконечно много заботы. Хотя со стороны его величественная фигура кажется весьма отстраненной и неприступной. — Как раз нашего общества тебе и не хватает, — мурчит под ухом Гето, ловкими пальцами забираясь под слои сероватой ткани и невесомо касаясь холодного металла, — поэтому ты и попросился со мной в путешествие. Просто признай это. — Прекратите, — рычит Нанами и нервно дергает плечом, желая смахнуть с себя надоедливую липучку. Но осознание слишком поздно приходит к нему, и он даже сбивается с ритма, почувствовав небывалую легкость в плечах. Отшатывается в сторону, резко оборачивается и разочарованно качает головой, взирая на то, как откровенно нелепо смотрится Гето с этим огромным топором в руках. — И зачем вы это сделали? — Чтобы помочь тебе, — жмет плечами Сугуру. Лабрис — непревзойденное оружие, доставшееся в наследство от самой первой Смерти — с глухим стуком падает на землю, поднимая в воздух алые лепестки, и сизые клубы тумана быстро прячут его в своей серости, забрав с собой и парочку увядших цветков. Туда же — в туман — летят и кожаные крепления, которые с присущей только Кенто педантичностью были стянуты на сверкающем серебре. Нанами усталым взглядом провожает их, чтобы затем этой самой усталостью полоснуть по безмятежному выражению на лице Гето. — Не переживай, — опережает его вопрос брюнет, — сегодня людям будет не до нас. Посмотри, — он вскидывает руку и пальцем указывает в сторону, где над мерно колышущейся алой гладью плыли корабли скорбящих людей, — они все хотят встретиться не с нами, а с теми, по кому тоскуют. Нанами стягивает с головы тяжелый капюшон, то ли желая получше рассмотреть открывшийся вид, то ли желая отдать дань уважения этим людям. Они не забыли тех, кто покинул мир живых, неся свою скорбь и печаль через года, снова и снова приходя туда, где они попрощались с любимыми, близкими и родными. Это приятное, согревающее чувство, что о тебе помнят, вселяет надежду в угасающие души. Незримую границу миров никому нельзя переступить, но можно увидеть, как среди живых снуют полупрозрачные силуэты мертвых. И все они излучают безграничный покой и умиротворение. Горечь зависти оседает на языке, неприятно скатывается по пищеводу, куском тухлой плоти оседает в желудке. О Нанами Кенто некому больше помнить. Все близкие его давно мертвы, друзья себя-то с трудом узнают. Он смирился с этой мыслью, научился жить с ней, почти привык. Почти. Но в такие мгновения тянущая боль все равно сдавливает его грудь, неприятным холодом сковывая руки. Он прячет их в глубоких карманах своей накидки, прячет всего себя в ней, но все равно оказывается замеченным, уличенным в постыдном и до ужаса глупом желании — остаться в чьей-то памяти теплым воспоминанием. Хитрый прищур аметистовых глаз сверкает в сумеречном мраке, тонкие губы растягиваются в привычную улыбку. — Юу будет рад тебя увидеть, — говорит Гето, окончательно вгоняя несчастного Кенто в краску, — так что поспешим. Юу был рад увидеть Кенто. Он был так же несказанно рад увидеть и Сугуру. И так по-детски бросился тому на шею, напрочь позабыв обо всех правилах и регламентах поведения. А затем так же по-детски рухнул на колени, вымаливая прощение за свою дерзость. — Пожалуйста, прекрати, — шепчет сконфуженный Гето, как тряпичную куклу подхватывая за плечи друга и ставя его перед собой, — не заставляй меня испытывать чувство неловкости. Белоснежные брюки Хайбары он спешно отряхивает от грязи, которую они с Нанами принесли в это священное место. А затем треплет каштановые волосы, хлопает по спине, игриво толкает плечом. Юу хоть и хохочет звонко, но уже сам готов умереть со стыда. Взгляды всех присутствующих служителей храма прикованы к ним, изумление стынет в них, превращаясь в бледную поволоку. — Его Величество Смерть прибыл к нам, — неожиданно громко произносит самый маленький и щуплый на вид мальчишка, — прошу уведомить его Святейшество… — Его Святейшество уже в курсе, — прерывает мальчишку снисходительный тон Гето, отчего тот раздраженно кривится и отступает назад. Каждому из них хочется произнести этот титул, хочется хоть так прикоснуться к тому величию и силе, что скрыты за высокими дверями, ведущими в центральный зал. Им всем так отчаянно хочется оказаться на месте «Его Святейшества», и все они так отчаянно глупы в этом своем желании. Безликие титулы, бесконечные звания, что представляют собой лишь пустые сотрясания воздуха и не несут в себе никакого смысла. Они множатся, множатся, множатся… Видоизменяются, подстраиваются под обстоятельства, трансформируются. Но за ними нет абсолютно ничего. Там лишь пустота. Бесконечная, холодная пустота. Сила, вложенная в их руки, медленно пожирает их души, забирая личность, забирая их истинное «я», чтобы в конце концов оставить пустую оболочку, которую можно будет полностью заполнить собой. Но они еще борются. Они еще сопротивляются. Стараются не забывать, стараются не отстраняться, стараются не терять. Счастливые воспоминания, крепкую дружбу, теплые чувства. Они знают, что когда-нибудь всему этому придет конец, но прикладывают все усилия, чтобы конец этот настал как можно позже. И пусть для всего мира их счастливые лица будут скрыты под безликим титулом, пусть их хорошие качества затмит вереница ничего не значащих званий. Это не важно. Важно лишь то, что в глазах Хайбары, бесконечно наивного и доброго, Гето видит свое собственное отражение. И оно улыбается. Под гнетом безмолвного осуждения окружающих улыбка с лица Юу начинает медленно сползать, и Сугуру вовремя замечает это. Он закидывает руку на плечо товарища, отворачивает его от столь неприятного окружения, ведет прочь из этого тошнотворного места. Кенто угрюмой тенью следует за ними. — Как твои дела, Юу? — Гето выглядит чересчур заинтересованным. — Уже освоился в новой должности? — Пока сложно, — уклончиво бормочет Хайбара, — приняли меня здесь не очень радушно. — Это заметно, — басит за спиной Нанами. — Ничего-ничего, — небрежно машет рукой брюнет, — привыкнут. Ты только сам таким не становись, ладно? Я и так-то не особо горю желанием появляться здесь. Хайбара останавливается так резко, что ничего не подозревающий Нанами наваливается на них с Гето. Он с присущей ему аккуратностью убирает чужую руку со своего плеча, отступает на пару шагов назад, смотрит на гостей так серьезно-серьезно. — Это что же получается? — скрещивает руки на груди. — Мы вас ждем с распростертыми объятиями, а вы не желаете к нам являться? Всего на одну секунду Гето поверил в серьезность происходящего, а затем прижал к губам кулак, обернутый в широкий рукав, и спрятал в нем свой тихий смех. — Только начальнику своему об этом не говори, — слегка качнул головой он. Юу жмет плечами: — Мне нет смысла ему говорить. — Он уже знает, — в унисон произносят все трое. Высокие своды храма Судьбы жадно прячут в своих укромных уголках звонкий смех и глухие обрывки чужих слов. Сбивчивые шаги несутся прочь по бесконечным коридорам, мимо радушно распахнутых дверей, мимо золотых канделябров, с которых на начищенный пол капает золотой воск, и золотое пламя испуганно вздрагивает, стоит только чему-то потревожить его вечный покой. Здесь не принято громко разговаривать. Громко топать тоже не принято. Не принято здесь даже появляться. Широкие окна плотно завешаны вельветовыми шторами, которые лишь у самого низа были обвязаны золотой нитью. Хрусталь в потолочных люстрах бросал на мраморный пол радужные блики, серебряными лучами расходился по белоснежным стенам. Даже плавающие в воздухе пылинки были из какой-то алмазной крошки и тоже сверкали на свету. Храм Судьбы — самое светлое место на земле, резко контрастирующее с темным храмом Смерти. Здесь настолько ослепительно светло, что гости, прибывшие из другого мира, вынуждены щуриться, чтобы суметь хоть что-то увидеть. И они всецело полагаются на своего спутника, который в эту тяжелую для них минуту становится верным проводником и ведет их к нужной двери. — Поначалу приходилось ориентироваться по карте, которую мне любезно нарисовала Сёко, — неловко смеется Юу, отворяя высокую дверь одним из своих ключей. В связке у него их не меньше дюжины. И Гето уверен, что не все они подходят к дверям храма. Тот, в чьих руках хранятся тонкие нити жизни всего человечества, не может умереть, но все же путь до его обители меняется с приходом рассвета. Правила безопасности, которые когда-то давно придумал один из Говорящих. Гето знает эту печальную историю, которая со временем из реального происшествия превратилась в легенду о беспечности, людской жадности и горькой утрате. И даже не смотря на то, что с тех пор никому более не удавалось добраться до зала Судьбы, если этого не хотела сама Судьба, ему все равно отчего-то становится тревожно всякий раз, когда он вспоминает эту легенду. А вспоминает он ее в последнее время довольно часто. Он сам теряется в догадках, отчего в его груди стало появляться неприятное давящее чувство, будто ребра стягивают тугими ремнями, да так сильно, что дышать трудно. И он начинает задыхаться, на дрожащих ногах выходит к балкону, пересохшими губами хватает влажный морской воздух и долго-долго не может надышаться им. А затем все становится так, как будто и не было никакого приступа. Странное явление. И отчасти по этой причине Гето решил как можно скорее направиться в храм Судьбы. Ведь в самой его глубине, за множеством похожих друг на друга дверей, окруженный безумным лабиринтом, находится тот, кто сможет пролить свет на его проблему. Ведь он как-никак мастер в делах сердечных. — Кстати, как поживает госпожа Иэири? — вторгается в чужие размышления монотонный голос Нанами. — Я давно не встречался с ней. Все ли хорошо? — Да, она в порядке, — откликается Хайбара и, немного понизив голос, добавляет: — если то количество выкуренных за раз сигарет можно назвать порядком. Он вздыхает так тяжко, что его боль от произнесенного можно почувствовать физически. — Я устал с ней бороться, — говорит он. — А она устала слушать от меня нотации. Но она в порядке. Я присматриваю за ней. — А за тобой кто присматривает? — Что ты имеешь в виду, Кенто? — Именно это я и имею в в… Сугуру решает оставить их наедине. Ребята давно не виделись, и им предстоит обсудить много вещей, а он своим присутствием будет только мешать. И он сворачивает туда, куда здравый смысл никогда не позволил бы ему повернуть, но ему и не нужно полагаться на свой здравый смысл — его ведет незримая нить самой Судьбы. Он чувствует прохладный шелк, скользящий меж пальцев, может даже представить, какого цвета эта нить. Ослепительно белая. Как первый снег, как чистый лист, как заветная мечта маленького ребенка. Сверкающая, искрящаяся, падающая к ногам радужными осколками. Он сильнее сжимает ее в своих ладонях и чувствует тепло. Такое родное, почти забытое, но возвращенное из чертогов его выцветших воспоминаний. Он закрывает глаза и видит свой дом. Видит заросшую высокой травой тропу и деревянную лестницу, приставленную к стене. Видит груженую сеном телегу и покосившиеся двери сарая. Видит дым из трубы на крыше и корявые ветки старого клена. Видит… Он видит золотые двери. Окаймленные странными символами и словами, написанными на мертвом языке, они способны отвориться по воле лишь одного человека, но на своей поверхности, как зеркало, являют отражение скрытой сущности того, кто стоит за ними. И Сугуру видит себя. В непроглядной тьме и бушующем хаосе он видит себя. В бескрайних полях, усеянных человеческими костями, он видит себя. В пролитых слезах возлюбленных, навечно разлученных, он тоже видит себя. Все, к чему он прикасается, обречено на гибель. Он касается сверкающего золота на двери, и оно тут же откликается на это прикосновение, покрываясь черным пеплом. Червоточина, рожденная этим касанием, расползается по поверхности, становясь все больше и больше. И он отходит назад, чтобы суметь лучше рассмотреть свое творение. Уродливое, но в тоже время прекрасное. Нет ничего в этой вселенной, что способно предотвратить увядание. Всему суждено превратиться в пепел. Почти всему. Двери с протяжным скрипом отворяются, и пока они медленно делают свое величественное дело, Гето успевает поправить вновь сползшие плечи у шелковой накидки и потуже затянуть пояс. В последнюю секунду даже успевает перебросить волосы себе за спину и расправить подвернувшиеся рукава. Вот теперь он чувствует себя готовым ко встрече. А Судьба, замершая у края реки времени, кажется, совсем не была готова к этой встрече. И она вздрагивает от громогласного удара дверей о мраморные стены обители, отшатывается назад, суетливо прячет свои глаза под белоснежной повязкой. — П-почему без приглашения входите? — голос звучит так же растерянно. — На это время не было назначено никаких встреч. Облаченный во все белое, силуэт метался по белому залу, желая слиться с окружением и стать незаметным. Но цепкий взгляд аметистовых глаз с легкостью находил его, и уверенность в глупости своего поступка только сильнее укоренялась. Не следовало ему приходить сюда. Ни без сопровождения, ни с сопровождением. Ни при каких обстоятельствах. И он делает шаг назад, вознамерившись переступить очерченную чужими руками черту, как слышит звон монет, бережно сложенных в маленький мешочек, и цепенеет на месте. Звук этот долетает до дальнего края зала, заставляя второго участника этой странной встречи так же замереть. И пропасть, внезапно возникшая между ними, была полна холодной пустоты, молчания и собственных страхов. Они оба так сильно боятся оказаться отвергнутыми, что предпочитают вечность провести у края бездны, даже не попытавшись возвести спасительный мост. Отстраненность и холодность в их отношениях с каждой встречей становились все ощутимее, все весомее. Став невидимым барьером, став третьим участником их сугубо деловых разговоров. Видеться они стали редко, разговаривать — еще реже. Закрученные в водовороте неотложных дел, ежедневных заданий, бесконечных просьб и требований, они даже не заметили, как исчезло тепло между ними. Чувства остыли, став частью приятных сердцу воспоминаний. Но у Смерти нет сердца. Так что же нестерпимо болит в груди всякий раз, когда проклятые воспоминания обвивают своими ядовитыми путами его ослабшее тело, и впрыскивают смертельный яд, не убивая, но заставляя страдать? Кто, как не Шестиглазый вестник, сможет дать ответ на этот вопрос? Он делает несмелый шаг вперед, и фигура перед ним мгновенно откликается на это движение, поворачивается к нему лицом. Эти вечно смеющиеся, искрящиеся всеми оттенками небесной синевы, глаза отныне были скрыть под плотной шелковой повязкой, слой за слоем небрежно обернутой вокруг головы и затянутой так сильно, что даже непослушные пряди волос вынуждены были встать по стойке смирно, не имея малейшей возможности фривольно опасть и острыми кончиками воткнуться в незримую материю реальности. С припорошенных серебром острых плеч ниспадала прозрачная вуаль, расшитая по краю защитными рунами. Под ней мягко шелестел драгоценный шелк и грубо скрипела кожа. Подол верхнего жилета украшали серебряные кольца с инкрустированными в них драгоценными камнями. На поясе болтались массивные цепи, которые как кандалы заключенного, обвивались вокруг тонких запястий и не давали своему пленнику никакой свободы. Нити, пронизанные сквозь звенья, путались между собой, путались меж длинных, тонких пальцев, такими же оковами затягивались на коже, оставляя на ней глубокие порезы. Быть может поэтому в воздухе витал странный металлический аромат, смешанный с неприятным запахом лекарственных мазей и свежевыстиранных бинтов. Бинты эти были повсюду. Огромными мотками небрежно сваленные у дверей, испачканными в крови лентами тянущиеся по зеркальному полу, закрученные вокруг нитей, развешанные на них так небрежно, почти неряшливо. Дрожащие пальцы хватаются за одну такую ленту, рывком сдергивают ее, судорожно комкают и заталкивают в карман. Маленький кончик все равно выглядывает наружу, и это выглядело бы забавно или мило, если бы только вся эта живописная картина не была насквозь пропитано слезами и слепой яростью. За право стать новой Судьбой пришлось заплатить слишком высокую цену. Годжо Сатору был лишен не только своего очаровательного лука, но у него так же отобрали и крылья. Его роскошные, великолепные крылья, без которых он не представлял своей жизни. И так оно и было — в день, когда состоялась церемония, его привычной жизни пришел конец. Шестиглазый вестник умер, взор его погас, а сам он превратился в блеклую тень себя самого. И видеть его таким было невыносимо больно. Сугуру знает, что раны на спине Годжо никак не могут затянуться и все еще сочатся кровью. Он так же знает, что шесть глаз Сатору закрылись навсегда. И дабы сберечь эту тайну, его веки всегда скрыты под шелковой лентой. Небесный совет говорит, что таковы правила, что иначе просто быть не может. И насколько же они омерзительны, насколько безобразны в этом своем слепом следовании правилам. Они слепы. И они пожелали уподобить себе самое прекрасное и светлое, что осталось на этой проклятой земле. Гето никогда их не простит за это. Если Сатору смирился со своей участью, смог узреть в своем положении сакральный смысл, нашел в себе силы жить по чужим правилам, то это вовсе не значит, что все остальные согласны с его решением. Семья Годжо хоть и не идет открыто на конфликт с небесной канцелярией, но всех своих очаровательных купидонов теперь тщательно скрывает, на все официальные запросы и требования отвечая холодным молчанием. Яга поначалу пытался наладить диалог, но сам вскоре осознал свою ошибку и перестал ходить к запертым на засов воротам родового поместья Сатору. В качестве сурового надсмотрщика и надежного информатора была избрана Иэири, и она охотно согласилась на эту роль, но ни слова не проронила в кабинете небесной канцелярии. Она не следила за своим другом, а присматривала. Оберегала, поддерживала. Лечила раны. Физические и душевные. Но не этого хотели те, что сидят высоко-высоко и смотрят на всех с надменным пренебрежением. Им нужна была послушная марионетка, которой они могли бы с легкостью управлять, а в итоге столкнулись с непробиваемой стеной отрицания и непринятия. Они не могли никак повлиять на ситуацию, из могущественной силы превратились в простых зрителей. И недовольные этим они пошли на абсолютно отчаянный шаг: впустили в храм Судьбы того, кого сами клеймили позорным титулом «Падший». Они думали, что благодарный Хайбара согласится на все поставленные условия, будет весело плясать под их дудку, щедро делясь ценной информацией, вот только они не учли один маленький факт — закостенелое общество чванливых самодуров, что судит о людях по цвету их крови, никогда не примет того, кто был лишен крыльев, снова и снова подчеркивая свое превосходство. И даже самый младший и низший в должности служитель примет за честь возможность указать на «место» неугодному. Юу никогда и не допускал мысли предать друзей в обмен за возможность выслужиться перед большими начальниками, а назначение на должность главного Смотрящего воспринял как шанс оказаться рядом со своими друзьями, снова стать им полезным, снова стать для них опорой и поддержкой. Даже на другой стороне мира были возмущены столь жестоким обращением с тем, кого нарекли Шестиглазым вестником, и полностью поддерживали решение хранителя этого места игнорировать требования зазнавшихся чиновников. Мир мертвых и так всегда оставался на периферии зоркого глаза небесного собрания, а сейчас и вовсе отдалился настолько сильно, практически превратившись в отдельное государство. Дряхлым старикам не остается ничего, кроме как возмущенно бухтеть и бесконечно разочаровываться в своем решении. Но они никогда не потребуют молодую Смерть явиться к ним для серьезного и важного разговора. Они знают, что пробьет час — и Смерть сама к ним явится. Без приглашения. Не для того, чтобы сопроводить в свой темный мир, а для того, чтобы предать забвению. И они с содроганием ждут наступления этого часа. Но пока их время не вышло, пока они могут управлять этими мирами, пока могут писать все новые и новые правила. И каждый живущий здесь вынужден подчиняться их воле. Подчиняется и Судьба, подчиняется и Смерть. — Я пришел отдать плату, — откашлявшись, говорит Сугуру. Тон его голоса формальный настолько, что в нем можно услышать скрип пера о бумагу. И желая в полной мере соблюсти протокол, он рукой лезет в карман, достает увесистый мешочек и протягивает его, — за отнятые жизни. Прошу, примите ее в знак своего согласия. Правила. Правила. Правила. Бесконечные, несправедливые. Бескомпромиссные. Отсекающие человечность, доброту, честность. Они все были обмануты, они попали в липкую паутину лжи, ведомые сладкими речами о высшем предназначении, и стали послушными марионетками в чужих руках. На все пути, что ведут к спасению, ложится печать правил. Не нарушать. Не пересекать. Не сопротивляться. Десятки пар чужих глаз пристально следят за теми, кого они сами пожелали ослепить. Малейшая попытка сопротивления может привести к печальным последствиям. Одно неверное движение может разрушить целый мир. — И все? — тихо откликается Сатору, делая еще один шаг навстречу. Уж кому-кому, а ему всегда было плевать на правила. Судьба нынче непокорна и ужасно строптива. — Что значит «и все»? Вас не устраивает число жизней или размер платы? — И это все, за чем ты пришел, Сугуру? Если бы не эта повязка, то Сатору непременно дополнил бы свои слова медленным, театральным закатыванием глаз. Даже в своем весьма затруднительном положении он полон артистизма, делая каждый свой шаг максимально драматичным, вкладывая в каждое произнесенное им слово слишком много эмоций. Не поддаться этой волне харизмы просто невозможно. И Гето ныряет с головой в этот поток, позволяет чужой горечи наполнить каждую клеточку своего тела, заставляя привычным ощущениям снова вспыхнуть в груди, но окраситься оттенками несколько иной боли. Его личной боли. — Оу, — выдыхает он с немного оскорбленным видом, — ты помнишь, как меня зовут… Сатору обиженно поджимает губы, и это выглядит так, как будто он вот-вот заплачет. Как это делают маленькие дети, до глубины души задетые словами жестокого родителя. Он все еще такой… ребенок. Застрявший в теле самого могущественного существа. И ему здесь не место. — Я-то помню, а вот что насчет тебя? — его мелодичный, звонкий голос комкается в противную сиплость и неприятный хрип. И звучит он обессиленным, тихим, едва различимым. Высокие своды зала давят на него, в окружении всего этого монструозного величия он ничтожно мал. Ему здесь не место. Сугуру не хочет видеть его здесь. Он не хочет видеть и себя здесь. Ни в этом зале, ни в этом мире, ни в этой реальности. Несправедливость удавкой затягивается на шее от одной только мысли, к чему все пришло. А начиналось-то все так беспечно, почти сказочно. И никто из них даже не заметил, как очаровательная сказка превратилась в жестокую реальность. Тяжелые цепи обвились вокруг их рук, неподъемным грузом ответственности упали к ногам. И кажется, что никому не удастся избежать своей участи, но… Но. Попытаться. Не за себя. Не за свою жизнь. Все же стоит попытаться. Сугуру отводит взгляд в сторону, решает сосредоточиться на рассматривании мраморных ликов тех, кто так же стыдливо отвел свой взгляд от людей, погрязших в своих пороках и грехах. Человеческое несовершенство выглядит так же разрушительно, как и маска печали, за которой почти всегда теперь прятался Сатору. Улыбался он редко, слова произносил тихо и вкрадчиво. Даже передвигался бесшумно. Словно старался быть как можно незаметнее. — Не хочешь для начала поведать мне о причинах своего поведения? — в заключение своих размышлений спрашивает Сугуру у одной из самых красивых статуй. Что лицом своим была похожа на его матушку, такую же добрую и любящую. В своих тревожных снах он иногда видит ее печальное, скорбное лицо. Она не улыбается больше. Не смеется. В его тревожных снах никто больше не смеется. — Это мое нормальное поведение, — отвечает ему голос за спиной. Такой же… омерзительно печальный. — Неудивительно, что ты забыл об этом. — Я все помню, — в нем самом загорается огонь протеста. Он оборачивается так резко, как только может это позволить многослойное одеяние, донельзя увешанное различными магическими атрибутами и украшениями. И движение это сопровождается звоном серебра и шорохом ткани. Воздушная вуаль, как завершающий акцент, расстилается по полу за спиной, скрадывая отголоски звуков. В зале снова воцаряется напряженное молчание, которое едва ли прерывается плеском воды. Даже река времени в тревоге покрылась тонкой корочкой льда. Сугуру чувствует это зависшее в воздухе напряжение и ему совсем не хочется превращать весь этот нескладный разговор в скандал. И он закрывает глаза, делает глубокий вдох, и более сдержанным тоном повторяет: — я все помню, и ты так никогда себя не вел. Фигура впереди делает резкий выпад навстречу, вознамерившись как можно скорее сократить между ними расстояние, но быстро — слишком быстро — останавливается. Сомнения грозовыми тучами собираются над белокурой головой. Еще чуть-чуть и в землю начнут бить искрящиеся стрелы. — Никогда? — подобно грому врывается в мерное течение времени звонкий голос Годжо. Ему одного вдоха-выдоха явно не хватит. Он долго копил в себе эту обиду, и теперь она, подобно проливному дождю, не стихнет до тех пор, пока не затопит все вокруг. — Серьезно, Сугуру? Ты пропадаешь черт пойми где и являешься сюда лишь для того, чтобы вручить мне свои дурацкие монетки за дуракцие жизни? — он всплескивает руками, топчется на месте, сокрушенно качает головой. В эту минуту ярости он словно вернулся на несколько лет назад, став тем импульсивным, полным эмоций и чувств, мальчишкой, который всегда полагался на шепот своего сердца вместо монотонного бубнежа своего разума. — Можешь не утруждать себя отныне и забирать столько жизней, сколько пожелает Его Превосходительство. Меня уведомлять об этом не обязательно. — Понятно, — ставит точку в этом небольшом споре Сугуру. И звучит это вовсе не обидно или раздраженно. Он выглядит более чем удовлетворенным. — Что тебе понятно? — раздраженно рычит блондин, который еще чуть-чуть и точно набросится на собеседника. — Что ты зол на меня. — Неужели? И как же Его Непревзойденность только додумалось до такого великолепного вывода? — Сатору, — Гето прибегает к излюбленному приему, позволяя своему голосу произнести чужое имя так, что мурашки по телу начинают бежать. И он, конечно же, замечает эту мгновенную реакцию, отразившуюся в чуть вздрогнувших плечах, — прекращай. — Я еще даже не начинал, — огрызается Сатору. Уже не рычит озлобленно, но все еще продолжает злиться. — Я знаю. — И все-то ты знаешь, — даже не огрызается — невнятно бубнит. — Но ты проигнорировал мой вопрос. Это, действительно, все, за чем ты пришел ко мне? Сугуру не может игнорировать. Ни вопросы, ни надежду, скользнувшую в голосе. Так же как и не может игнорировать чужой магнетизм. Годжо хоть в рубашку смирительную одень, хоть маску на лицо натяни, хоть в ящик деревянный положи — он все равно будет сшибать с ног своим обаянием и таким по-детски наивным очарованием. Плевал он на чьи-то отнятые жизни, на чьи-то разрушенные судьбы, единственное, что его волнует, — пришел ли Сугуру не только ради соблюдения протокола, а по какой-то другой причине. И боги, своими пустыми глазницами следящие за развернувшимся перед ними спектаклем, не позволят соврать тому, кто является последним вестником Апокалипсиса. — Нет, — качает головой брюнет, — но я бы хотел сначала разобраться с формальностями. И он полон намерения выполнить обещанное, смело наступая на чужую уверенность и перешагивая через напускную обиду. Чтобы к мгновению, когда он окажется в паре сантиметров от своего собеседника, там уже не было ни гнева, ни ярости, ни печали. Сатору каменеет на месте, превращается в одну из тех статуй, от красоты которых можно потерять рассудок. И это парадоксально и одновременно абсурдно. Он сам вот-вот тронется умом от этой возмутительной близости, от невозможности прикоснуться… — Примите плату за отнятые жизни, великая Судьба. Смерть звучит как никогда сладко и маняще. Убаюкивающе мурчит на ушко мотив старой детской песенки, чтобы затем костлявой рукой залезть поглубже в грудную клетку и вынуть оттуда наспех смотанную жизнь. Сатору уверен, что даже он был бы не против встретить свою кончину вот так: чувствуя морозящий холод прикосновения, слушая колыбельную мертвеца. Но об этом постыдном желании нельзя знать никому, поэтому он демонстративно скрещивает руки на груди, как бы показывая всему миру, что еще не сломлен и не покорен. — Я больше не принимаю этот вид оплаты, — вздергивает кверху свой аккуратный носик блондин. — Хм, — задумчиво склоняет вбок голову Сугуру, — а что тогда? Длинная прядь смоляных волос от влаги пошла мягкой волной и на кончике совсем распушилась. И так некрасиво теперь лежала на бледной щеке, не позволяя в полной мере насладиться красотой глаз. Годжо хочет исправить эту оплошность природы, хочет завершить чужой рисунок, превратив его в совершенство. Как будто было в образе вечно уставшего Жнеца хоть что-то несовершенно. Кого он обманывает? Перед кем хочет оправдаться за свою слабость? Все и так видно. Все это прекрасно считывается в его голосе, в его мимике, в его движениях. Ни к одному сокровищу человечества он не прикасался так, как хочет прикоснуться к этой непослушной прядке черных волос. Собрав всю нежность и заботу, что еще остались в нем, он дрожащими от нетерпения пальцами касается холодной кожи и с головой выдает себя. — Не превращай эту формальность в фарс, пожалуйста, — произносит Гето, аккуратно отстраняясь от чужих прикосновений. Сатору буквально задыхается от собственных чувств, которые, кажется, только что отвергли. — А что? В свои владения ты мне запрещаешь спускаться, сюда являешься только ради того, чтобы заплатить дань. И то твой посыльный здесь бывает чаще. И скажи спасибо, что я не гоню его отсюда, потому что ты нарушаешь правила. Три последних слова он подкрепляет весьма убедительными и болезненными тычками в грудь. — Прости, Сатору, — брюнет решает никак не комментировать столь вероломное посягательство на свое великолепное тело, с достоинством приняв причиненную ему боль. Только лишь слегка прижимает ладонь к больному месту, как бы прося собеседника больше так не делать, — но на меня свалилось слишком много работы. Сатору устало жмет плечами: — Я так-то тоже не бездельничаю. Все его веские доводы и весомые аргументы закончились. Ему больше нечего сказать в свое оправдание. Нечем прикрыть обнажившиеся чувства, что были все насквозь пропитаны горькой болью и обидой. И ему не видится иной выход, кроме как быть максимально открытым и честным. Как это делают все, представ перед ликом Смерти. — Я тебя совсем не вижу, — тихо говорит он, трусливо надеясь, что его не услышат. Но эти слова слышат все. И жестокие мраморные статуи осуждающе щурятся и ехидно хихикают, свысока взирая на него. Но они не имеют никакого значения в жизни Годжо Сатору — ему важен только один человек. Который с тихим смехом тянется к бинтам на его голове и принимается их аккуратно разматывать, вызволяя из плена холодного мрака печальный взгляд блондина. — А теперь? — игриво склоняет голову вбок Гето. — Очень смешно. — Но правда же смешно. Сатору усталым взглядом сверлит дыры в мраморном полу у себя под ногами. Его всевидящие шесть глаз навечно закрылись, немного пугающий паучий взгляд превратился во что-то обыденное, во что-то человеческое. Его вид хоть и прибавил очков нормальности, но менее чарующим и гипнотически привлекательным он не стал совсем. Все такой же сногсшибательно красивый и ослепительно прекрасный. И его печальный взгляд нисколько не портит общую картину, став своеобразной акцентной нотой, без которой композиция не будет завершена. — Прошу, прими плату, — Сугуру протягивает руку с зажатым в ней бархатным мешочком. Под натиском длинных пальцев монетки внутри трутся друг об друга, издавая неприятный скребущий звук, похожий на молитвенный шепот умирающей старухи. Им всем хочется поскорее покончить с этой формальностью. — И в знак благодарности я составлю тебе компанию на ужине. Сатору кончиком пальца поддевает шелковую веревку, которой был подвязан мешочек, с легкостью подбрасывает его в воздух и ловит так, как будто в нем не золотые монеты лежат, а покоится пара лебединых перьев. — Тяжелый, — говорит он, заталкивая подношение в нагрудный карман. — Что-то ты совсем разбушевался… Гето в ответ только жмет плечами. Люди разучились говорить друг с другом, они отказываются мирным способом решать проблемы, отдают предпочтение самому простому и действенному способу. Но он не тот, кто будет направлять заблудших овец, кто спасет их собственные души от грязи тяжкого греха. Это не его роль, и не для этого он был избран. Так что не ему нести ответственность за резко возросшее число совершенно глупых и бессмысленных смертей. Он здесь только в качестве исполнителя, ответственно подошедшего к своей поставленной задаче. Годжо, впрочем, остается удовлетворен таким ответом. — Останешься здесь до утра, — торжественным тоном произносит он и обращает взор на гигантские золотые ножницы, что без малейшего колебания поставили точку в нескольких человеческих жизнях. — Плата принимается. Безмятежный покой и абсолютное безразличие ко всему происходящему вокруг мгновенно накрывается волной возмущения и негодования. Гето подается вперед, силится выглянуть из-за широкой спины блондина, чтобы успеть предотвратить то, исправить что он уже не в силах. Ножницы оглушительно лязгают, одним движением разрезают шелковые нити, которые затем с тихим шорохом опадают на мраморный пол и превращаются в тонкие полоски пепла. Это все, что осталось от нескольких драгоценных жизней. Серый пепел и горькие воспоминания. Сугуру смиренно отступает на пару шагов назад, понуро опускает плечи, прячет колючий взгляд. — Нет, — шепчет он, — Сатору, я не могу оставить… — Будешь спорить со мной в зале Судьбы? Голос той самой Судьбы звучит сродни смертному приговору. Властный, холодный и не терпящий пререканий. Нет в этом бесконечно огромном мире силы, что сможет противостоять влиянию Судьбы. Малейшие попытки оспорить ее решение рискуют окончиться весьма и весьма плачевно. Она возьмет нить твоей непутевой жизни и как удавку затянет на шее. И Смерть своей кожей чувствует, как тонкие волокна его собственной нити острым лезвием врезаются, намертво застревают, пачкаются в холодной крови. Вспышка новой боли немного отвлекает от боли старой и немного отрезвляет рассудок. — Нет, — сдавленно сипит Сугуру и мгновенно чувствует облегчение. — Конечно, нет. Я принимаю твои условия. Сатору одобрительно кивает головой. — У меня как раз был к тебе разговор. Несметное число золотых дверей и слепящих своей белизной коридоров осталось позади, когда они добрались до нужной комнаты. И скромное ее убранство разительно отличалось от грандиозности и монументальности всего того, что оставалось за скромной металлической дверью. Здесь не было ни начищенного до зеркального блеска мрамора, ни отбрасывающего на стены радужные блики хрусталя, ни холодного шелка, что стекал по угловатым поверхностям. Лишь пара низких кресел, журнальный столик и чайная пара на нем. И раскрытое настежь окно с видом на тайный сад. Находясь на небольшом возвышении, храм Судьбы выступал своеобразным наблюдательным пунктом, из которого можно было увидеть абсолютно все. И шумный мегаполис с его яркими неоновыми вывесками и мчащимися куда-то машинами, и тихие деревеньки, заботливо укрытые вековыми деревьями, и небольшой лес вдали, и горную речку, и много-много чего еще. И даже обитель Смерти отсюда можно увидеть. На горизонте. В виде маленькой черной кляксы, небрежно оброненной на холст мерно текущей жизни. Сугуру видит свой дом и чувствует, как все его внутренности скручиваются узлом от жгучего нежелания возвращаться туда. Но затем быстро вспоминает о том, какие условия ему поставили несколько минут назад, и облегченно выдыхает, отводит свой взор в сторону, поворачивается к дому спиной и спешит поудобнее усесться в одном из мягких кресел. Сатору в это время успевает поджечь несколько свечей, и по их количеству и виду можно с уверенностью сказать, что в этой комнате проводили слишком много времени. И не нужно строить никаких теорий, чтобы узреть очевидное: Годжо прятался здесь от своей ненавистной участи, подолгу всматривался в даль, взглядом искал в бесформенном черном образе чужого храма чужой силуэт. Он весь такой бесконечно печальный и потерянный, скорбящий о своей юности и тоскующий по своим друзьям. И он просто невыносим. Боль с новой силой вспыхивает в груди, как бы упрекая Гето в том, что он отчасти допустил все это. А он и не отпирается. Он виновен. Возможно, даже больше всех остальных в этом мире. — И о чем ты хотел со мной поговорить? Сатору буквально растекается по креслу. Широко расставляет длинные ноги, свешивает руки с подлокотников, откидывает голову на спинку кресла. Набирает побольше в грудь прохладного воздуха, чтобы затем ненадолго задержать дыхание и медленно выдохнуть. — Ничего такого, что могло бы иметь значимость в твоих глазах, — неловко смеется Сугуру, разливая ароматный травяной чай по чашкам, но случайно ловит на себе пристальный взгляд и осекается. — Ты прав, я сказал глупость. — Хорошо, что ты сам это признаешь, — тянет Сатору и так же тянет руку к одной из чашек. Подносит ее поближе к лицу, носом втягивает приятный травяной запах, губами едва ли касается кромки, чтобы резко отпрянуть от нее, закусив обожженную кожу на губе. — Пожалуйста, будь аккуратнее, — тоном заботливой матери произносит Гето и точь-в-точь повторяет чужие движения, вот только нисколько не обжигается и в полной мере наслаждается терпким чайным послевкусием. — Замечательный напиток. — Могу одолжить пару мешочков с этим травяным сбором, чтобы ты, сидя в своем ужасно сыром храме, мог согреть вечно мерзнущие руки. И изредка вспоминал обо мне. Проклятый чай поперек горла встает от таких слов, и Гето спешно отставляет чашку как можно дальше от себя. — Что, уже разонравился? — Нет, не разонравился, — стараясь сохранить самообладание, цедит брюнет. Если так и дальше продолжится, то он точно попытается утопить эту блондинистую занозу в чайнике с кипятком. И он решает немного сменить вектор их разговора. Туда, где ему и положено быть. — В последнее время меня мучает боль. Ядовитая дерзость в ярком аквамарине чужих глаз исчезает так же быстро, как и исчезает гаденькая ухмылочка с мягких розовых губ. Сатору становится чрезвычайно серьезным и сосредоточенным. Даже можно заметить, как мышцы под слоями дорогой ткани от напряжения становятся каменными. — Тянущая боль в груди. Такая сильная, что дышать становится трудно. — На что она похожа? Сугуру немного задумывается, как будто прислушивается к своим собственным ощущениям и выдает, кажется, самое верное описание: — На смерть. И он готов поклясться, что в потухшем взгляде своего собеседника сумел узреть мелькнувшую тень осознания. Как будто его поняли, но постарались скрыть это понимание. Что ж… Он не имеет никакого права произносить вслух свои доводы и решает продолжить свой рассказ. — Так больно было в последние мгновения моей земной жизни. Причин гибели я, к сожалению, вспомнить уже не могу, но боль эту запомнил очень хорошо. Как думаешь, что это может быть? Сатору не сразу находит, что сказать. А когда находит, то слова слишком быстро рассыпаются в его руках, превращаясь во что-то бесформенное и абсолютно нечленораздельное. Он растерянно хлопает глазами, задумчиво наматывает на палец чью-то нить жизни, а затем так резко дергает за нее, что та, кажется, немного надрывается. — Я… я не знаю. — Ты не знаешь? — Да, не знаю. Может, у тебя пневмония развилась от этой бесконечной сырости, в которой ты круглыми сутками обитаешь. Выбирался бы почаще в город, и боль стихла бы. — Ммм, — задумчиво тянет Гето, не без любопытства разглядывая собеседника. Уж кто-кто, а Годжо Сатору никогда не умел врать. Ни в юные годы, ни сейчас. Ложь его нелепа, попытки скрыть правду выглядят довольно жалко. Он, привычно гибкий, пластичный и вечно подвижный, сейчас превратился в мраморную статую и говорит, что все нормально. И кого он пытается обмануть? Сугуру чувствует прилив уверенности и, поддавшись ему, позволяет чуть расслабленнее разместиться на своем месте. Кладет ногу на ногу, собирает непослушные пряди и перебрасывает через плечо, чтобы они темным водопадом стекали по руке и терялись где-то в складках холодного шелка, став с ним единым целым. — Теперь настал твой черед говорить правду. Сатору вздрагивает от услышанных слов, но быстро берет себя в руки. Туда же — в руки — берет чашку с остывшим чаем. — Какую правду ты хочешь услышать? — спрашивает он, перед тем как звучно отхлебнуть немного горьковатой жидкости. — Что тебе привиделось в отражении? — расслабленно ведет плечами Гето. Сатору делает еще пару глотков. — Не отпирайся, — настаивает брюнет. — Я видел, что ты делал, когда вошел в зал. — Когда вошел в зал без приглашения, — поправляет слова друга блондин. — Смерти не нужны никакие приглашения. Сатору продолжает делать вид, что наслаждается горьким вкусом дурацких трав, собранных где-то у подножия его великого храма, и искренне молит… себя же… чтобы эта его пытка закончилась как можно скорее. — Что ты увидел в реке времени? — не унимается Сугуру. Он-то не слышит чужих молитв, не видит то, с какой неохотой идут с ним на контакт в этом неприятном разговоре. Точнее, видит, но не видит нужным считаться с чужим мнением. — Увиденное явно потрясло тебя, ты сам не свой с того момента. Что там было? Гибель всего человечества? Наступление обещанного Апокалипсиса? Падение метеорита на землю? — Твои варианты звучат весьма заманчиво, — печально усмехается Сатору. — Согласен, и все же… Что? Годжо вздыхает так обреченно, будто его ведут на казнь. Он ставит на стол чашку с почти допитым чаем так резко, что несколько капель из нее выплескиваются на лакированную поверхность. И он спешит как можно скорее стереть их, чтобы не оставить уродливых следов, пальцем размазывает по поверхности, хаос своих движений завершая в привычной ему бесконечности. — Я видел тебя, — весьма уклончиво отвечает он. — Меня? — загорается интересом Сугуру. — Да. А еще видел себя. — Как интересно, — искренне выпаливает Гето, потому что ему всегда было интересно узнать, что же видится тем, кто оказывается у берегов реки времени, в ее темных водах. — И что же мы делали? Так же мило беседовали, наслаждаясь вкусом ароматного чая? — Не совсем, — кривит губы Годжо в печальной улыбке. — Расскажи скорее, мне очень интересно. — Я убил тебя. — Оу… Весьма предсказуемо. — Ты так считаешь? — поднимает глаза Сатору и, черт возьми, сколько же в них боли. Битым стеклом она крошится в этой яркой небесной лазури, режет ее, рвет на уродливые куски. — Ты, правда, так считаешь? Потому что для меня это не было чем-то предсказуемым. Ни в одном из миров. Ни в одном из миров. — Сатору, — с тревогой в голосе зовет друга брюнет, — как глубоко ты забрался? — Это не важно, — трясет своей белокурой головой Годжо, будто пытается вытравить из нее все те мерзкие образы, что снова предстали перед его взором. Как будто всевидящие шесть глаз снова открылись, и ему удалось заглянуть во множество различных вариаций этого мгновения, и увиденное его снова повергло в шок. — Важно лишь то, что нет в этой чертовой реке мира места, где мне не пришлось бы тебя убить. Мы ссоримся, не сходимся во взглядах на жизнь, становимся заклятыми врагами, чтобы в самом конце встретить один и тот же финал. Мои руки по локоть в твоей крови. Снова и снова я делал это во имя высшей цели, во имя сохранения баланса во вселенной, во имя чужих идеалов, ставя себя самого на ступень ниже. Но… но ни в одном из миров я не желал тебе смерти. И все равно делал это… Он начинает задыхаться. От собственных чувств, от собственных слов. Осознание содеянного рушится на его голову, сбивая с ног, нещадно придавливает к сырой земле. Открывшаяся правда оказалась слишком горькой на вкус, и он корит себя за любопытство. Он не хотел знать. Он не желал видеть. — Разве я многого просил? Мои мечты были настолько несбыточными? Почему никто не прислушивался к моим словам? Он путается в слоях белоснежной ткани, слепо пытаясь избавиться от липкого чувства своей собственной никчемности. Это похоже на приступ сумасшествия, и он рискует с позором упасть к чужим ногам, моля о прощении. Сугуру не может этого допустить, он без особого труда переступает через единственное препятствие, оставшееся между ними, и сам оказывается у ног друга. Холодные ладони прижимаются к раскрасневшимся щекам, и это должно было немного остудить пыл. — Успокойся, Сатору, — вкрадчиво говорит он, стараясь обратить на себя весь рассеявшийся фокус внимания. — Не трогай, — рычит Сатору, отмахиваясь от чужих рук. — Я не… я не закончил. — Хорошо. Гето кладет руки себе на колени, переплетает пальцы между собой, чтобы больше не было соблазна коснуться фарфоровой кожи, что так отчаянно пыталась согреть его вечный холод. Сейчас Сатору сам скован льдом, он колючий и неприятный, он грубый и резкий. Он смотрит на друга сверху вниз, кривит губы в презрении, выталкивает из себя горькие слова. — Хорошо, — повторяет Сугуру, — выговорись. — Почему во всех реальностях на меня вешают ярлык палача? Потому что лишь я один достоин этой роли? Не находишь это смешным? Теперь настал его черед искать слова для ответа. — Я согласен был на многое, — продолжает свой монолог Годжо, — на отречение от собственной мечты, на отречение от себя самого, на смерть. Я готов был пойти на все, лишь бы только предотвратить этот исход, но меня снова и снова ведут на эшафот, дают в руки топор и требуют, чтобы я вершил правосудие. Это мой личный ад, из которого мне никогда не выбраться. Я обречен вечно забирать у тебя жизнь… А ты обречен вечно ее мне отдавать. Это… Это все так несправедливо. Сугуру порывается подняться на ноги, но случайно задевает ногой журнальный столик, и чашка с его стороны опрокидывается на пол, вместе с драгоценным чаем расплескав по полу фарфоровые осколки. Весьма символично. И от этого не менее тошнотворно. Он старается не смотреть в ту сторону. Просто уверен, что вместе с битым фарфором увидит развалившиеся на куски чувства своего дорогого друга. А этого он точно не сможет вынести. И он обращает свой взор в другую сторону. Туда, где в нем ужасно сильно нуждаются, где требуют от него внимания, где просят от него утешения. Тянет руки, раскрывает объятия, приглашает в них провалиться. Сатору откликается мгновенно, подается вперед и с головой ныряет в сумеречный мрак. Сам дрожащими пальцами зарывается в темный шелк, путается в темных волосах, теряется в темных мыслях. — Все это было не здесь, не в этой реальности, — убаюкивающе бормочет Сугуру, нежно проводя ладонью по белокурой макушке. — Тебе могло просто привидеться в мутной воде. Ты слишком юн и неопытен, чтобы так легко ориентироваться в потоке времени и не мешать его со своими страхами и тревогами. И твое воображение порой может казаться весьма убедительным. — Я перебрал все варианты, — хнычет в складки ткани Сатору. — Заглянул в каждый из открытых маяков. И везде все одно и то же. Могильный холод окатывает Гето в очередной раз, неприятная боль в груди снова дает о себе знать. Ему впервые за долгое время становится страшно. Не за себя, а за того, кто так отчаянно льнет к нему, ищет в нем поддержки, ищет в нем то самое опостылевшее спасение. — Ты упускаешь одну важную деталь. — Какую? — немного успокоившись, спрашивает Сатору. Выныривает из складок чужого одеяния, по-детски рукавом вытирает блестящие дорожки слез со щек. Сугуру обводит рукой обстановку вокруг: — Эту. Эту реальность. И нас с тобой. Нынешних. Сидящих здесь и сейчас, в этом мгновении и во множестве следующих мгновений. — Вот уж точно наши встречи можно назвать мгновениями. Я тебя во сне вижу чаще, чем в реальности. — Ты видишь сны со мной? — усмехается брюнет. — Это мило. — Это не мило, — недовольно бубнит Годжо. Совсем успокоившийся, пришедший в себя, взявший свои эмоции под контроль. — Это пытка. Мне еще никогда не было так одиноко. Небесный совет следит за каждым моим шагом, и я чувствую, как моя броня становится все тоньше и тоньше. Мне не справиться одному. — Ты не один. Юу и Сёко всегда рядом с тобой. — Но не ты, — выпаливает блондин, снова не совладав с чувствами. Он разжимает пальцы и выпускает из их плена темную ткань, сам не до конца понимая, когда это он успел схватить за грудки своего собеседника. Откидывается назад, спиной прислоняется к мягкой обивке сидения на кресле, закидывает локоть на него, свободной рукой зачесывает наверх прилипшие ко лбу пряди волос. — Бескрайние небеса, как же жалко я выгляжу сейчас, — протяжно стонет он, закатывая глаза. — Ты всегда так выглядишь, не переживай, — отвечают ему и ободряюще хлопают по плечу. Сатору смеется совсем невесело. — Да, ты прав. Мне не следует так себя вести. И он собирается встать со своего места, как чужая холодная рука хватает его за запястье и тянет обратно вниз. Он покорно опускается, намеренно оказывается чуть ближе к своему собеседнику. Выжидающе молчит, только смотрит внимательно-внимательно. Улавливает чужую тревогу и смятение, на дне сверкающего аметиста замечает печаль и сожаление. Но все равно безмерно счастлив видеть все это. Даже все эти чувства приводят его в неописуемый восторг. — Я даю тебе обещание, — почти шепотом произносит Сугуру. И в этом тихом, еле слышном шепоте так много громких, кричащих во всеуслышание, чувств. От них закладывает уши, от них кружится голова. И Сатору кладет ее на острое плечо, чтобы хоть немного перевести дыхание. — Смерть не может дать обещание, — сонно бубнит он, сморенный нежными поглаживаниями по его сгорбленной спине. Сугуру недовольно фырчит. — Очередное правило, на которое я плевать хотел. Я клянусь тебе. Клянусь своей жизнью, что отныне ты не будешь одинок. — Какие громкие слова, — оттягивает в сторону край воротника на груди брюнета и прижимается губами к прохладной, сероватой коже на острой ключице. От этого действия дыхание Сугуру немного сбивается, но он продолжает свою мысль: — И я намерен их сдержать. Я буду чаще приходить к тебе, Сатору. — Этого недостаточно, — вслед за очередным поцелуем небрежно бросает Годжо. — Какой ты жадный. — Да, так и есть, — игриво улыбается блондин и приближает свое лицо так близко, что кончик его вздернутого носа утыкается в кончик идеально прямого носа Гето. — Поэтому отныне никаких дурацких монет. Плату за жизни я буду принимать только в виде твоего времени, потраченного на мою великолепную персону. Сугуру недобро щурится. — Ты не можешь так просто менять условия. — Могу. Я могу все. Могу даже изменить судьбу тех двоих из тысяч вариаций миров. Он может. Упрямый Сатору сможет сделать это. Его сил, его способностей, даже его мозгов хватит, чтобы переписать судьбу тысяч людей, заставив русло реки сменить направление, тем самым исказить реальность, создать новую, ни на что не похожую вариацию. Его идеальный мир. Где все будут счастливы. Вот только… — Нельзя вмешиваться в течение времени. Ты знаешь правила. Прекрати делать так, как вздумается тебе. То, что тебе подвластно все, еще не делает тебя всесильным. — Ты говоришь прямо как он. — Что? Сугуру обхватывает белокурую голову, заставляет глупого упрямца посмотреть в его глаза. В тонких трещинах летнего небосвода он видит искрящиеся сгустки безумия. — Мой вид пугает тебя? — нервно смеется Сатору. И смех этот тоже звучит безумно. — Ты не думал, что я могу сломаться? Могу сойти с ума от отчаяния? Конечно, я же всесильный. — Я никогда не считал тебя всесильным, — растерянно бормочет Гето. — Я знаю, как тебе тяжело. Я же вижу это. Он так отчаянно пытается скрыть собственный страх, что даже не замечает то, как же грязно он врет. Все считали Сатору всесильным. Он был достойнейшим. Единственным и неподражаемым. И все охотно вешали на его могучую шею свою собственную ответственность, глупо полагая, что сильнейший справится с такой ношей. Сугуру стыдно признаться самому себе в том, что он так же поддался чужой уверенности, позволил громким словам заглушить голос его разума, а рукам протянуться в сторону того, кого нарекли новой Судьбой. И что теперь? В его протянутых руках теперь оказался тот самый сильнейший. Сломленный, потерянный, ослабший. Лишенный крыльев, задушенный важностью чужих судеб, скованный ответственностью за чужие жизни. И никому нет дела до его собственной судьбы… такой же поломанной, такой же потерянной. Сугуру стыдно, что ему самому не было дела до Сатору. Что, пока он упивался своим незавидным положением, Сатору был здесь совсем один, Сатору чувствовал себя ненужным и покинутым. Он приходил в эту маленькую комнату и часами сидел, всматриваясь в туманную даль, ища на ее сером фоне очертания другого храма. Он звал о помощи, в то время как его спасение оставалось глухо. Но сейчас. Сейчас он слышит. Он видит. Он чувствует. Сатору тихо смеется, пальцем едва касается покрасневшей кожи у уголка глаза Сугуру. — Кто бы говорил, — сипит он. Гето стыдно и за эти слова. — Поэтому нам нельзя отдаляться друг от друга, — говорит Сатору так уверенно и воодушевленно. — Ты должен быть рядом со мной. А я должен быть рядом с тобой. Вместе мы справимся. — И где ты этой чуши романтической нахватался? — смеется Сугуру. Чужая уверенность немного взбодрила и его самого. Давящее чувство в груди немного стихает, и он снова может вздохнуть полной грудью. Но сделать это не дают крепкие объятия, в которых его только что заключили. И он с трудом высвобождает руку, чтобы успокаивающе похлопать по спине друга: — Я же здесь, рядом с тобой. — Иногда. — Ты преувеличиваешь. И ты сильно истощил себя этими своими путешествиями. Тебе нужно отдохнуть. Сугуру ногой сдвигает в сторону журнальный столик, стаскивает с кресла мягкую подушку, кладет ее себе на колени, чтобы затем опустить на нее беловласую голову. Сам спиной прислоняется к подлокотнику, голову откидывает назад, закрывает глаза. Вслепую добирается до лохматой макушки, убаюкивающе перебирает светлые пряди. В приятный шум ночного леса отлично вплетаются песнопения сотен храмовых жрецов, что зовут души умерших покинуть храм Смерти и повидаться с родными и близкими. По тропе, усыпанной алыми лепестками, неспешно бредут и мертвые, и живые. Освещенные бумажными фонарями призрачные силуэты светятся от радости и счастья от осознания, что о них еще помнят и по ним еще тоскуют. — Обещай, что когда я проснусь, ты будешь рядом, — сквозь сон бормочет Сатору, сильнее сжимая кольцо своих рук, обвитое вокруг тела Сугуру. — А ты тогда обещай, что возьмешь на себя всю ответственность за мою трагичную кончину от рук разъяренного Нанами, — смеется брюнет, так некстати вспомнивший о своем угрюмом подчиненном. Сатору смеется в ответ, носом трется о мягкую подушку, сладко-сладко зевает. — Я знаю, как его задобрить. Так что не переживай. Жить ты будешь долго, но возможно не очень счастливо. Гето взъерошивает белоснежные пряди, намеренно выдернув пару волосинок. — Спасибо за честность. Он продолжает перебирать короткие пряди, мурлычет старую колыбельную себе под нос и смотрит, как один за другим гаснут путеводные фонари. Река душ снова возвращается в его храм, люди медленно разбредаются по своим уютным домам. Короткий миг встречи мертвых с живыми закончился, и теперь им придется ждать целый год, чтобы иметь возможность снова встретиться. Таковы правила. Написанные не одной рукой, проверенные ценой не одной жизни. Их нельзя нарушить, их нельзя переменить. Предначертанного не изменить. И уж кому-кому, а главному блюстителю порядка это прекрасно известно. И как бы сильно он ни пытался воспротивиться, даже ему не удастся изменить то, что написано золотыми чернилами на полотне времени. Но ничего. Со временем он поймет и это. Или смирится. Сугуру смирился давно. Еще в тот день, когда переступил границу миров, превратившись из простого мальчишки в бессердечного собирателя душ, он понял, что свою судьбу изменить ему не под силу. Никому не под силу изменить свою судьбу. А чужую и подавно. Он аккуратно выпутывается из чужих длинных рук, бесшумно выходит из маленькой комнаты. Долго-долго бредет по темным коридорам, чтобы снова оказаться у золотых дверей зала Судьбы. Каменные статуи смотрят на него свысока, в пустых глазницах ему видится осуждение. Но и они со временем все поймут. Река времени так же строптива, как и ее хранитель, но перед ликом Смерти даже она покорно замирает. И Смерть эта смотрит в свое собственное отражение, не в силах отвести взгляд. Чужими руками тянется к своей шее, чужими пальцами обвивается вокруг нее, короткими ногтями впивается в тонкую кожу. Жизнь слишком быстро гаснет в собственных глазах, тянущей болью откликается в груди. — Ты не оставил мне выбора, Сугуру, — чужим голосом прощается он с самим собой. Судьбу нельзя изменить. И со временем они все это поймут.