выбей из меня дурь

В узком коридоре пощечина звучит особенно звонко. Взгляд Мунджо не предвещает ничего, кроме беды, ладонь Чон У покалывает — он с радостью бы отшатнулся, если бы не пробивающаяся по венам ярость. Неожиданно вспоминается их вечерняя трапеза в мигающем свете лампы и дьявольская улыбка на его лице — тогда от нахлынувшей жути Чон У хотелось сбежать. Он не помнит, когда в последний раз его… — «А его ли?» —психопат был так зол. — Ты псих, Мунджо, — он шипит, дышит рвано, ему хочется орать, но он искренне сомневается, что после подобной демонстрации своего гнева его не вышвырнут из этого неприлично дорогого комплекса апартаментов. Мунджо живет здесь под чужим именем, чужими документами, носит мешковатую одежду, черную маску, солнцезащитные очки и, Чон У уверен, в опасной близости держит хирургический скальпель — и даже это не стало достаточной преградой для того, чтобы не выследить ублюдка, решившего распрощаться подобным образом. — Ты с ума сошел, лапуля? — его голос холоден, как лёд, и Чон У против воли чувствует себя так, словно его только что окатили ледяной водой. Его толкают к холодной мраморной стене — Мунджо любит демонстрацию силы и ненавидит неприятные сюрпризы. Ощущение смыкающихся пальцев на его горле и усиливающегося давления на кадык вызывает смесь паники и… переживания, причём не самого ожидаемого порядка. В голове вдруг становится пусто. «Блять, блять, нет! Я не за этим сюда пришел!» — Чон У раздает себе мысленные пощечины, усилием воли возвращает себя в реальность, пытается оттолкнуть от себя и с отчаянием выплевывает: — Какого хуя ты исчез вот так? Его снова колотит. Он ощущает себя полным идиотом, ему кажется, что он будет не в силах завершить проигрываемый в его голове десятки раз диалог, но сейчас он намного сильнее своего страха и злости. Что-то в нём сдохло и зажило новой жизнью снова после той ночи, и именно поэтому он сейчас находился здесь, пусть и не в предполагаемой устойчивой позиции. И он знает, что он в своем праве. Он видит в глазах Мунджо разгорающееся недоумение, недоверие и какую-то совершенно необъяснимую, неочевидную для него эмоцию… Страх? Мунджо шумно выдыхает, ослабляет хватку, резко скидывает свою руку и смотрит выжидающе, словно готовый к броску в случае неверного движения. Чон У закашливается, моргает, находит в себе силы встать ровно и продолжает тихо: — Ты не можешь… — Не могу что? — устало переспрашивает Мунджо. — Ты сказал, я особенный, — истерика захватывает его слишком, слишком быстро. Чон У чувствует дрожь во всем теле, чувствует, как сжимается внутри узел, как отчаянно не хватает воздуха в легких, и все же продолжает: — Я не позволю тебе сдохнуть не от моих рук — это во-первых. Я хочу, чтобы ты, блять, прошел лечение, я хочу, чтобы… Он не успевает закончить. Мунджо сокращает дистанцию между ними за время меньшее, чем требуется, чтобы сделать вздох, и затыкает его рот влажным поцелуем. Хотелось бы разрешать так каждый из небольшого оставшегося количества отведенных им в дальнейшем споров, а потом — добиваться от Чон У консенсуса на кровати, на подоконнике, на столешнице, в душевой и на подземной парковке… Мунджо хочется зарыться рукой в его волосах, жадно притянуть к себе чужое тело, чужие мысли, но Чон У отталкивает. Бьет наотмашь — Мунджо едва удерживается на ногах. В Чон У сейчас столько дури, что хватило бы с головой на них обоих. — Ты ёбаный лжец, Мунджо. Вместе навсегда, лучшее творение, что там ещё было? — он все-таки не сдерживается. Выговаривает со злостью, толкает Мунджо в грудь и медленно сползает по стене на пол. — Придурок. Чтоб ты сдох поскорее. — А вот это лишнее было, — хрипло смеётся Мунджо. Его, видимо, вся ситуация вообще забавляет. — Пинаешь умирающего… Никакого милосердия. Он чувствует себя преданным. Он чувствует, как рассыпается по частям, как спешно слетают с него маски ненависти, безразличия, самодостаточности, чувствует, как скачет давление, как горит огнем ладонь и как резко его поднимают за шкирку, словно провинившегося котенка. Чон У физически плохо от переизбытка чувств. Его мутит от того, что он наконец сумел озвучить то, что так долго копил в себе, пока искал его, он весь покрыт холодным потом и никак не может успокоить разогнавшееся сердце. — Да и к черту тебя. Я… — голос предательски дрогнул в самый неподходящий момент. — Проваливай. Неважно, что нежеланный гость здесь именно он. Он пытается выпрямиться, собрать остатки гордости и уйти, но на плечо пронзает вспышка боли от чужой железной хватки. — Время заселяться, — голос Мунджо теряет любой намек на веселье и звенит от напряжения. Он куда мрачнее обычного и не попадает с первого раза по коду электронного замка от двери — непростительная ошибка для человека, работающего с хирургическими инструментами, — со злости бьет по металлической двери и, наконец, заталкивает Чон У в квартиру. *** — За то, что ты размахивал кулаками, — он заносит руку с безразличным выражением лица, и оттого тяжелая пощечина ощущается ещё болезненнее. Голова Чон У дергается в сторону, как у тряпичной куклы, но он почти не двигается. События предыдущей недели кажутся ему сейчас не более чем больной фантазией. Этого не было. Плод воображения. Ему не стоило приходить. Ему не стоило предъявлять претензий. Ему не стоило чувствовать к нему что-либо, кроме всепоглощающей ненависти. Психопаты не способны на эмпатию, лишены сочувствия. Очередная ошибка стоила ему слишком многого, и всё снова кажется бессмысленным. Он не смотрит на Мунджо, но его действия, его поза, вкладываемая в пощечины сила — все кажется абсолютно механическим. Чон У обманулся. Он сам захотел быть обманутым. — За то, что назвал меня лжецом, — щека горит огнём. — Я тебе никогда не лгал. Ну же, посмотри на меня. Чон У не реагирует. Разочарование бьет молотом по голове — ему хочется уйти, чтобы снова напиться до беспамятства, провалиться в сон, перестать существовать, хочется запереться в ящике, никого не видя и не слыша. Просыпаться и засыпать с мыслями о человеке, для которого ты, кажется, не значишь ровным счетом ничего — мучительно. Он мог обманывать себя, говорить, что всё изменилось неделю назад и раньше он и мысли подобной… подобной тому, какие посещали его всю неделю, не допускал, но это и близко не было правдой. Это был мучительный год. Ровно так же мучительно осознать, что тебя уже неделю как выкинули на обочину, словно излишний груз, беспомощную обузу в борьбе с жизненными трудностями. Чон У мог быть прекрасным любовником, конченым психопатом, серийным убийцей — и всё ещё быть недостаточным для него. Кажется, все эти мысли отражаются на его лице, в которое вглядываются так испытующе… — Ты… — Мунджо словно не находит для него слов. — Разве ты не должен быть умнее, лапуля? — Я был не прав, — он произносит совершенно ровно, пилит взглядом кусок стены напротив и ждет. Ждет ответной реакции. Ждет, что его вышвырнут. Или, скорее, поиздеваются над ним от души — Мунджо никому не позволяет так просто уйти. — Приди в себя, — не то просьба, не то приказ. Чон У молчит, и Мунджо чувствует себя бессильным. Ему хотелось бы все сделать иначе. Ему хотелось бы забрать назад все, что уже было сказано, все, что уже случилось, но он не властен над временем. Он медленно опускается перед ним на колени и повторяет: — Посмотри на меня. Что ты видишь, Чон У? Он поднимает глаза и все-таки отдергивается, снова ударяясь затылком о стену. Холодное выражение лица и сведенные брови, кажется, ничего не выражают, но… Мунджо не может смотреть так. Он верит и одновременно не верит тому, что видит — в чужих глазах плещется беспокойство. Сердце сжимается ледяной рукой. — У тебя на лбу написано все, о чем ты думаешь, мышонок, — шепчет Мунджо, не дожидаясь ответа. — Какая досада… Но я не планирую лечиться. Ложные надежды создаются для тех, кто достаточно глуп, — Мунджо протягивает руку, касается его щеки, поглаживает место недавнего удара. Покрасневшая нежная кожа ощущается шелком под его пальцами, и он отдается этому чувству, чуть наклоняясь вперед, очерчивая сначала ровный контур подбородка, а затем — тонкие линии губ. Идеально. Мунджо — идеалист до мозга костей и то, что он видит, выглядит безупречно. Поддаваясь внезапному порыву, он на самую малость усиливает напор — большой палец нагло проникает в тепло и влагу чужого рта. Секундное замешательство, прежде чем нежные потрескавшиеся губы Чон У смыкаются кольцом вокруг фаланги, а кончик языка проходится вдоль и поперек. Мунджо громко глотает и закрывает глаза. «Блять!» — отдается у Чон У в голове. Он себе сейчас, должно быть, сам не хозяин, если творит… такое. — Если ты не уйдешь прямо сейчас, — собственный голос кажется Мунджо глухим, слишком низким и чужим. Он подключает всё самообладание для того, чтобы вообще предложить подобный широкий жест, но понимает, что не может не дать ему альтернативы, — то не покинешь мою квартиру до завтрашнего утра, лапуля. Чон У нарочито медленно выпускает изо рта его палец и отстраняется. Его глаза плотно закрыты. Мунджо старается изо всех сил, но не может сдержать предательский вздох разочарования. «Отлично… Так надо». Он отстраняется слишком резко – тем самым, кажется, окончательно выдает свою реакцию, – поднимается на ноги, проворачивает находящуюся на расстоянии вытянутой руки защелку на двери и собирается отвернуться, но… — Хорошо. Чон У хватает его за пряжку ремня и резко притягивает к себе, заставляя его едва ли не запутаться в собственных длинных ногах. Мунджо не успевает толком осознать происходящее, когда тонкие мужские пальцы успевают судорожно расправиться с его ремнем. Он слышит стук собственного сердца и звук расстегивающейся ширинки. — Значит, остаешься, — удовлетворенно, почти не скрывая триумфа в голосе, хмыкает Мунджо, опираясь правой рукой о стену. Самообладание ему сегодня явно отказывает – неужто скоропостижная смерть так влияет на степень собственной искренности? — Тогда будь терпелив, лапу… х-ха-а… — он не успевает договорить и срывается на глухой стон, когда узкий и влажный рот вбирает в себя самую чувствительную часть его плоти. — Чон У… Это очень хорошо. Это хорошо настолько, что Мунджо чувствует, как сильно впиваются ногти в его ладони, оставляя на бледной коже следы-лунки в виде полумесяцев. Он опускает голову и наблюдает, как ерзает Чон У на коленях. Его действия неумелы, даже наивны, но взгляд полон такой человеческой алчности и вожделения, такой жажды, что Мунджо едва ли удерживается крепко на ногах. Похоть. Он толкается вперед бедрами, и чувствует, как давится Чон У — проходящая по чужому горлу вибрация отдается так приятно, что его вновь пробирает дрожь. — Ты… х-ха… такой… развратный… чаги-я… — короткая фраза, прерываемая собственными стонами, растягивается для Мунджо в бесконечность. Чон У точно пускает по его венам электрический ток — а иначе как объяснить себе то, что он внезапно видит и чувствует мир так ярко, не наблюдая, как обрывается чья-то жизнь под горящими пальцами? Он хотел бы быть бережным, хотел бы быть нежным — его шедевр, его любимый заслуживал бы такого, но, движимый едва ли не первобытным инстинктом, опускает руку на шелковые волосы и толкает, натягивает на себя, выбивая воздух из легких. Трахать его в рот — это что-то за абсолютной гранью, что-то, что заставляет Мунджо рассыпаться на части и собираться в единое целое снова и снова. Ему жарко — влажная рубашка прилипает к спине, очерчивая контуры мышц. Ему невыносимо хорошо. Он снова порывисто толкается вперед, Чон У задыхается, из его глаз брызжут слёзы, горло сжимается рефлекторно, зубы едва касаются плоти и Мунджо громко, не сдерживаясь, стонет его имя. Очертания комнаты плывут перед его глазами. *** — М-мунджо… блять… пожалуйста… х-ха-ах… — он видит в зеркале напротив, как горят его собственные щеки, как уверенно и быстро движется чужая рука на его члене, как Мунджо наклоняет голову, чтобы оставить очередной укус на влажной от пота шее. Его тело плавится в его руках, грязные несдержанные стоны полны животной страсти — он бурно кончает, сотрясаясь всем телом. Мунджо зацеловывает его со спины, зализывает места укусов, щекочет дыханием и Чон У чувствует, что готов едва ли не провалиться в марево беспамятства от пережитых чувств. — Мы только начали, чаги-я, — хрипло смеется Мунджо. *** — Мне больно, — говорит Чон У едва слышно, рассматривая приглушенно мерцающие жёлтые огоньки. Он не ожидал, что в спальне Мунджо будет что-то подобное — рассчитывал увидеть скорее идеально белоснежный потолок и строгую люстру. Интерьеры, как и собаки, часто похожи на своих хозяев, а потому умилительная гирлянда давала достаточно поводов для размышлений — было ли что-то, чего он не заметил? Была ли эта безусловная нежность, с которой сейчас восстанавливающий дыхание после продолжительного секса партнер перебирает его темные пряди, неотъемлемой частью Мунджо, оставшейся ранее упущенной? И почему тогда сейчас осознание того, что эта сладкая, притягивающая и одновременно отталкивающая нежность так и останется до конца им непознанной, так разрывает его сердце? — Я был груб? — в воздухе повисает вопрос, затихает озадаченный голос. Чон У собирается с духом — ему требуется все самообладание, чтобы насильно вытянуть себя в реальность из невеселых мыслей, вернуться в этот момент к этому человеку. Такая незнакомая и вместе с тем ощущающаяся родной ласка Мунджо заставляет его сердце биться в агонии. Он улыбается краешком губ. Его на секунду передергивает от мимолетного осознания — он, за последний год, должно быть, впервые улыбается. И вместе с тем Чон У разворачивается так, чтобы крепче обнять рукой сильное мужское тело и выдыхает ему куда-то в область ключицы: — Нет, я не об этом. Чон У замолкает. Он не знает, как облечь в слова то, что творится в душе. Ему страшно, тоскливо, тревожно — но этих слов недостаточно. Он не мог забыть. Он мог понимать все, что сделал с ним Мунджо и каким он стал, но что-то в глубине души отчаянно выло и рвалось на части, когда он думал о том, что между ними было той ночью и что с ним будет, если его не станет. Он не готов к такому. Его сердце не готово к такому. Пусть это было полным бредом — его голова, очевидно, давно не в ладах ни с телом, ни с сердцем, — но это было именно так. За окном разливалась ночь. В его душе было так же темно, и он не мог справиться с навязчивым ощущением того, что не видит выхода из этой ситуации. Он не знает, как уговорить Мунджо, как заставить этого человека, бывшего его худшим врагом и лучшим любовником, довериться, прислушаться к нему, принять то, чего сейчас он так болезненно и страстно хочет. И он решает не говорить ничего, кроме правды. — Я был рад, думая, что ты умер, — признается он тихо, зарываясь в его плечо. Ему кажется, что он не достоин сейчас вот так лежать на этом крепком плече. Кажется, что он не заслуживает прикосновений, легких как перышко, и такой тягучей ласки. — Я знал, — фыркает Мунджо, придвигаясь ещё ближе, стараясь оставить между ними как можно меньше пространства. В тот день он не солгал, говоря о том, что они всегда будут вместе — ему хотелось бы зарыть себя в костях Чон У, в его мыслях, дыхании, в каждом его движении. Остаться там до конца его дней и никогда не исчезнуть. Мунджо знал, что это горячее желание жить в голове Чон У позволило ему выкарабкаться. Существовать. Найти его снова. — Но в какой-то момент мне начало казаться, что я умер там вместе с тобой. Меня не было, знаешь? Пауза. — Я видел, — хмыкнув, признается Мунджо, утыкаясь носом в макушку. — Видел всё, чаги-я. Мунджо провожал его из кабинета психотерапевта до дома после каждой сессии, следовал за ним каждый раз. «Натворит глупостей». Тонированное стекло скрывало его присутствие, но не способно было скрыть от его глаз усталый и потерянный вид того, кого он считал своим. Поначалу это было забавно. Приносило определенное удовольствие. А потом… Потом стало невесело. И в конечном счете он сдался самому себе и оказался в той отвратительной гостинице, где старуха улыбалась так ошалело, причитая, как молодой господин похож на её покойного мужа, за своим душевным монологом вовсе не замечая никаких манипуляций с пивом, позже отправленном к дверям определенной комнаты. — Видел он… Придурок, — с деланным безразличием вторит ему Чон У, прежде чем сжать крепче чужую руку. — А знаешь, что ещё хуже? Я сейчас… я боюсь, Мунджо. Ты умираешь, да, и что-то мне очень… — его голос срывается. В горле стоит ком, и Чон У не может продолжить, не может поделиться тем, что его так мучает. «Если тебя не станет, я не знаю, как мне с этим дальше жить». Он боится быть осмеянным. Он боится быть отвергнутым. И отчаянно боится снова упасть. Чон У смещает руку и рефлекторно сжимает крепче стройную талию, но мысли его совершенно далеки от развратных — плоть и кровь Мунджо кажутся последним его оплотом. Последняя соломинка, за которую он все ещё может удержаться — моргнешь на секунду, и эта соломинка переломит, наконец, верблюду по имени Чон У спину. Разожмешь пальцы — и упадешь в беспросветную, непроглядную тьму. Чон У знает, что больше оттуда не выплывет. Хватит с него… выживания. Его ресницы подрагивают, когда он решает задать другой вопрос: — Почему не пришел раньше? — голос Чон У проникает в самые потаенные уголки сердца Мунджо, на его кончике языка остается вся невысказанная горечь, и в его шёпоте столько сожаления — Мунджо кажется, что он тонет. Он смещается ниже, чуть привстает на локтях, гладит кончиками пальцев теплую шею, целует в уголки глаз, кончик носа, подбородок и выдыхает: — Не мог. Но ты не поверишь. — Удивите меня, господин Со Мунджо, — Чон У все-таки находит в себе силы, чтобы ввернуть эту шпильку, за что получает ощутимый шлепок по заднице. И как только руки дотянулись? — Помолчи лучше, — раздраженно выдыхает в область его уха Мунджо и отводит взгляд. — Не хотел ранить, — он, кажется, никому больше не смог бы признаться подобным образом в своей уязвимости. — Но потом узнал о болезни и понял, что мне нечего терять. — Псих. Эгоист, — ворчливый Чон У — это что-то неожиданно новое для него. А потом объект пристального наблюдения Мунджо снова улыбается, чуть наклоняет голову, касается языком и оставляет на шее укус, от которого внутренности снова сводит от удовольствия и дрожи — очередной синяк в целой россыпи свидетельств непозволительного и дикого, произошедшего в этих стенах. Мунджо едва удерживает себя от ответного поцелуя — знает, что потом вряд ли остановится… И все равно по-хозяйски целует чужие губы, ласкает языком, вжимает всем телом в матрас, пока им обоим хватает воздуха, и отрывается от него с громким хлюпающим звуком, ощущая, как его слегка оттягивают за волосы. — Чуть не придушил меня… Мудак, — безразлично фыркает Чон У, облизывая губы и скрывая бесстыдный блеск своих глаз. Какой бесстрашный ему-таки попался звереныш… Мунджо вновь проводит пальцами по его талии, чувствуя, как остро реагирует на прикосновения разгоряченное тело, и хрипло стонет, когда его грубо отталкивают на подушки и кусают, касаются рельефных мышц живота и намеренно проходятся пальцами чуть ниже, ощущая, как напрягается желанное тело, как сбивается его дыхание. Разговор откладывается. Ночь обещает быть длинной. *** Утро не встречает их ласковыми лучами солнца. Мир в целом остался ровно тем же серым дерьмом, но и в нём обнаружилось то, что Чон У хотелось защитить. Даже если ради этого придется унижаться. — Укуси меня ещё раз, глупый — и я обещаю, что завтра ты не сможешь сидеть, — тяжелый шёпот щекочет ухо, но это уже не столько угроза, сколько сухая констатация факта. Чон У закатывает глаза — соблазн велик, но у него есть альтернатива. — Ты меня так заебал уже, что обещать подобное – весьма поздно, не находишь? — Твоя взяла, — покорно признает Мунджо, едва скрывая удовлетворенную ухмылку. Такое самодовольство его, как и ожидалось, весьма чувствительный к издевкам сосед явно не оценит. — Шутки в сторону. Обещай мне, что будешь лечиться, — просит Чон У доверительно, отворачиваясь лицом к стене. Не хочется сталкиваться с отказом лицом к лицу раньше времени… Он ожидал, что Мунджо придется уговаривать, но где-то над его головой звучит незамедлительное уверенное: — Обещаю. И следом за ним: — Я здесь, чаги-я. Я всегда буду здесь. Одному лишь Мунджо известно, что означает его пресловутое «здесь». Он всегда будет там, где есть Чон У. Мунджо готов следовать за ним тенью, жить в тени, ходить в крови столько, сколько ему ещё отмерено. Чон У обнимает крепче. Чувствует, как губы бережно касаются его макушки, лба. Мгновение замирает. И больше ничего не нужно.