В этом раз акация цвела не для него

***

Внутренний двор Ордена Цзян пуст. Тишина здесь плотная, осязаемая, гнетущая. Она словно застряла в воздухе, пропитала каждый камень, просочилась в щели между плитами, пропитала сухие стволы акаций. Воздух неподвижен, так, будто сам мир затаил дыхание, не желая разрушать эту застывшую мглу. Даже ветер не смеет дотронуться до этой тишины – не колышет складки одежды, не тревожит пряди волос. Ничто не движется. Лишь лёгкий аромат влаги после дождя и горьковато-сладкие тени цветущих акаций напоминают о том, что время всё же идёт. Оно течёт мимо, скользит стороной, но не касается того, кто стоит в самом центре двора. Цзян Лей – или тот, кто теперь носит его тело, – не двигается. Его спина прямая, плечи расслаблены, пальцы едва заметно сжаты за широкими рукавами одежды. Он не смотрит в сторону входа, но чувствует взгляд. Ощущение чужого присутствия ложится на кожу липким слоем, нестерпимым, настойчивым, как капля чернил, растекающаяся по светлой ткани. Внутри – ледяное спокойствие, тонкое, как хрупкое стекло. Он не волнуется, не ждёт – просто стоит. Ему не нужно оборачиваться, чтобы знать, кто появился на другой стороне двора. Ему не нужно смотреть, чтобы увидеть. Вэй Усянь. Он двигается осторожно, словно пробирается по натянутой нити, как будто не до конца уверен в своём праве быть здесь. Он ступает бесшумно, его одежда почти не шелестит, но в каждом шаге – тень замешательства, неуверенности, сдержанной нерешительности. Лицо его скрыто тенью – заходящее солнце рисует острые линии, подчёркивает излом скул, темнит взгляд. Он замирает, не доходя нескольких шагов, и этого достаточно, чтобы пространство между ними разрослось до бездонной пропасти. Между ними слишком много. Слишком много пустых слов. Слишком много чужого молчания. Слишком много прошлого, которого никогда не было. И всё же, ничего этого нет. Только двое людей, застывших во дворе, как две статуи, вырезанные из камня, разделённые этим безмолвием, этой пустотой, этой тишиной, которая весит больше, чем тысячи слов. Ни один из них не делает первого шага. Ни один не говорит. Ни один не нарушает зыбкое равновесие этой сцены, где всё предрешено заранее. Акации тихо шелестят над головой, роняют лепестки, но даже они не могут упасть – ветер подхватывает их в последнюю секунду, уносит прочь. Как будто даже природа отвергает эту встречу, не желая, чтобы она произошла. Цзян Лей чувствует, как в груди шевелится что-то холодное, но не даёт этому выйти наружу. Он не двигается, но мир вокруг кажется отталкивающим. Не он чужой здесь – это всё остальное чужое для него. Ощущение чего-то незавершённого висит в воздухе, как незаконченный жест, как вдох, который не смог стать словом. Оно давит, медленно, неумолимо, с той же глухой неизбежностью, с какой оседает пыль на каменных плитах под ногами. Они не двигаются. Их разделяет всего несколько шагов. Но это – пропасть. Вэй Усянь приближается медленно, шаг за шагом, будто преодолевает невидимое сопротивление воздуха. Его движения неспешны, осторожны, но неуверенность в них ощущается слишком отчётливо. Он идёт, но каждый его шаг звучит глухо, теряясь в тишине, которая слишком вязка, слишком тяжела. Кажется, что сам воздух здесь насыщен безмолвием, пропитан чем-то несказанным, чем-то, что давит, что не даёт дышать. Цзян Лей не двигается. Он наблюдает – молча, бесстрастно, позволяя тому сокращать расстояние между ними, позволяя миру заполнить эту зияющую пустоту. Но пустота остаётся. Она тянется между ними, холодная, как каменные плиты под ногами, как солнечный свет, который уже не греет. «Зачем он здесь?». Этот вопрос не требует ответа. Он просто существует, как тень, как отзвук чего-то далёкого, чужого. Цзян Лей мог бы задать его вслух, но какой смысл? Они оба знают, что этот вопрос бессмысленен. Он не спешит поднимать взгляд. Не сразу. Он чувствует этот момент, вытянутый во времени, почти осязаемый, как натянутая нить. Вэй Усянь останавливается перед ним, и на мгновение кажется, что он задерживает дыхание. Молчание. Долгое, тяжелое, давящее. Он хочет что-то сказать, но слова не находят пути. Цзян Лей медленно, очень медленно поднимает глаза. И в этот миг видит, как сжимаются губы Вэй Усяня – тонкая линия, чуть дрогнувшая, едва заметное движение, почти неуловимое. Как будто он сдерживает нечто невысказанное. Как будто ищет нужное слово, нужный звук. Но слова не рождаются. Вместо этого он делает шаг. Медленный, осторожный. Протягивает руку. Касается плеча. Цзян Лей не двигается. Касание лёгкое, почти невесомое, как прикосновение ветра. Словно неуверенное, словно колеблющееся. Но этого достаточно. И в эту секунду раздражение вспыхивает внутри, стремительно, как брошенная в пламя искра. «Это всё?». Это его забота? Это то, что он может предложить? Он смеётся про себя – коротко, беззвучно. Не вслух, нет. Только внутри. Только в пустоте, которая давно заменила ему сердце. Он поднимает глаза – медленно, ровно. Их взгляды встречаются. В этот момент презрение становится почти осязаемым. Касание исчезает. Оно ускользает, как нечто ненужное, как попытка, которая даже не успела стать настоящей. Ладонь Вэй Усяня больше не лежит на его плече — будто её и не было вовсе, будто сам воздух растворил этот жест, не позволив ему укорениться в реальности. Но след остаётся, пусть и не осязаемый, не в коже, а глубже, там, где он никогда не признается себе. Мэн Яо отступает. Медленно, нарочито, как если бы смещался не он сам, а граница, отделяющая его от этого человека. От мира, которому он не принадлежит. Шаг назад. Между ними становится ещё больше пространства, ещё больше пустоты, ещё больше тишины. Его взгляд поднимается на Вэй Усяня, но не задерживается. Не сосредотачивается. Он скользит, равнодушный, как по пустому месту. Как по незнакомцу. Как по тому, кто никогда не имел значения. «Ты пришёл проверить, жив ли я?». Его голос ровный. Ничего лишнего. Ни гнева, ни злости, ни ожидания. Только холод. Лёгкий ветер поднимает пыль между ними, но это не важно. Вэй Усянь напрягается, почти незаметно. В его глазах что-то мелькает, но, прежде чем это можно разглядеть, оно гаснет. Как будто он сам не уверен, что именно почувствовал в этот миг. Разочарование? Сожаление? Понимание? Он не отвечает сразу. Его губы чуть раздвигаются, словно он хочет что-то сказать, но не может найти нужных слов. «Я...». Но тишина его прерывает. Он не знает, что сказать. И потому не говорит ничего. Вэй Усянь опускает руку медленно, словно признавая поражение. Не потому, что кто-то его одолел, а потому, что внутри не осталось сил даже на сопротивление. Тень пробегает по его лицу, но он не поднимает взгляда, не пытается что-то сказать, не делает новой попытки. В этом молчании – окончательность. Он делает шаг назад. Еще один. И, не говоря ни слова, поворачивается, уходя в коридоры. Мэн Яо остаётся стоять. Он не смотрит ему вслед. Его плечи не дрогнули, дыхание остаётся ровным, лицо – непроницаемым. Казалось бы, ничего не изменилось, всё осталось таким, каким было до этой встречи. А значит, эта встреча – бессмысленна. Но тишина теперь другая. Глухая. Пустая. Она не отступает, а наоборот – сгущается, становится тяжелее, словно воздух впитал в себя то, что они не сказали друг другу. Шаги Вэй Усяня исчезают в коридорах, приглушённые каменными стенами. Ему не нужно оглядываться, чтобы знать – он не остановится. Мэн Яо остаётся в саду, но теперь даже ветер, касаясь листвы, кажется неестественно тихим. Он смотрит перед собой, не фокусируясь ни на чем конкретном. Его пальцы чуть сжимаются. Неуловимое, едва заметное движение. Ничего не изменилось. Но внутри остается что-то липкое, тёмное – раздражение, пустота, отголосок чего-то, что не должно было зацепиться за него, но всё же осталось. «Слабак». Он не скажет этого вслух. Не посмотрит в след. Не сделает ничего, что могло бы признать факт этой встречи. Но она останется. Она останется между ними, даже если они больше никогда не заговорят.

***

Коридор вытягивается в узкий, бесконечный тоннель, застывший во времени, словно след в застывшем воске. В воздухе витает терпкий запах благовоний – он не успокаивает, не приносит уюта, а наоборот, давит, оседая в лёгких тяжёлым, липким напоминанием о том, что здесь когда-то молчали люди, здесь кто-то когда-то ждал, здесь шаги оставались бесследными, будто их никогда не было. Пламя фонарей колышется от сквозняка, бросая причудливые тени на гладкие стены – они извиваются, будто невидимые призраки прошлого цепляются за камень, не желая раствориться. Тишина здесь не спокойная. Она наполнена застывшим напряжением, которое не ощущается, но которое можно почти потрогать, если прислушаться. Любой звук – даже приглушённый вздох – отзывается глухим эхом, возвращаясь обратно с лёгким, давящим оттенком чего-то неуловимо чужого. Здесь всегда было так. Здесь всегда будет так. Вэй Усянь стоит у дальней стены, его силуэт сливается с темнотой, и кажется, что если он сделает шаг назад, то исчезнет. Его плечи напряжены, но сам он не двигается. В его позе нет ни вызова, ни ожидания – только сдержанная, смутная неуверенность, которой он не позволяет проявиться в движении. Лицо скрыто в тени, но даже без этого можно угадать, как его губы сжаты в тонкую линию – не гнев, не тревога, не сожаление. Скорее усталость. Скорее привычка. Скорее неизбежность. Мэн Яо входит в коридор так, как входит на поле битвы – не спеша, не колеблясь, с прямой спиной, без единого лишнего жеста. Его шаги глухие, ровные, словно заранее просчитанные. Он не позволяет себе ускоряться, не позволяет себе замирать. Он просто идёт, сокращая расстояние, и единственное, что выдаёт в нём хоть тень эмоции – это взгляд. Темный, ледяной, неизменный, но в глубине которого что-то живое, что-то ироничное, что-то такое, что невозможно назвать – презрение или скука, насмешка или полное отсутствие интереса. Тишина висит между ними, растягивается, словно кто-то нарочно удерживает воздух, не позволяя ему двигаться. Никто не торопится её прервать. – Ты вернулся, А-Лей… Голос Вэй Усяня звучит ровно, почти без интонаций, но в этой ровности есть что-то, что цепляет. Какая-то едва заметная дрожь, тончайшая, будто напряжённая струна, которая вот-вот сорвётся и зазвенит. Мэн Яо поднимает взгляд. Медленно, как если бы у него не было ни малейшего желания реагировать. Его глаза – темные, бездонные, и в их глубине мелькает что-то похожее на усмешку. – Вернулся? Он повторяет слово без выражения, пробует его на вкус, словно это не вопрос, а просто звук, потерявший своё значение. Пламя фонарей дрожит. Где-то в глубине коридора звучит отдалённый шаг – короткий, глухой, а затем снова наступает пустота. Воздух между ними тяжелеет. Слишком многозначительно. Слишком поздно для чего-то нового. Слишком бессмысленно для чего-то старого. Тишина, заполнившая коридор, казалась почти живой. Она сжимала пространство, проскальзывала в щели между каменными плитами, впитывалась в воздух, словно давняя, старая боль, которую никто не мог вытравить, как застарелый запах благовоний, въевшийся в ткань и кости. Свет фонарей колебался, будто улавливая это молчание, и его тени дрожали на стенах, изломанные, потерянные, не находящие опоры. – Мы ждали тебя. Простая фраза. Взвешенная, будто произнесённая после долгих размышлений. Но в её ровности нет ни капли тепла. Мэн Яо слушает, но не отвечает сразу. Он позволяет этим словам провисеть в воздухе, дать им настояться в тяжёлом ожидании. Затем медленно моргает, словно его вынудили задуматься, словно ему действительно нужно время, чтобы переварить сказанное. – Мы? Его голос звучит почти лениво. Почти небрежно. Но под этой небрежностью спрятан яд. Губы Вэй Усяня сжимаются в тонкую линию. Он не двигается, не моргает, но его плечи едва заметно напрягаются, как если бы его кольнуло что-то острое, болезненное. Мэн Яо видит это. Его губы поджаты, но не от сдержанности – скорее от скрытой, тщательно приглушённой усмешки. Он даже не делает попытки скрыть презрение, вспыхнувшее в глубине глаз. Он не говорит вслух, но это не имеет значения – его молчание говорит громче слов: «Не лги. Ты сам в это не веришь.» Вэй Усянь не отводит взгляда. Но что-то в его глазах всё же меняется – тень, тонкая, почти незаметная, проскальзывает по ним, как призрачное воспоминание о чём-то, чего он сам не осознаёт. Возможно, сожаление. Возможно, растерянность. Возможно, понимание. Мэн Яо чувствует, как внутри него вспыхивает раздражение. Как можно называть заботу таким голосом? Холодным. Бесстрастным. Словно обязательство, данное когда-то, но утратившее всякий смысл. Как можно произносить «ждали», если за этим словом пустота? Его пальцы едва заметно сжимаются в кулак, но он не даёт этой слабости проявиться. Вместо этого делает короткий вдох, словно собирая внутри себя осколки злости, и выпускает её наружу ровным, хлёстким голосом. – Ты пришёл проверить, жив ли я? Ни одного лишнего оттенка в голосе. Ни единого намёка на эмоции. Воздух между ними сжимается. Вэй Усянь напрягается. Его взгляд остаётся тем же – непроницаемым, спокойным, но внутри него что-то трескается. Мэн Яо это видит. Он знает, что это значит. Он видит тень сомнения, проскользнувшую в глубине его глаз. «Слабак». Эта мысль острая, как нож. Она не новая, не неожиданная – она просто закрепляется внутри, окончательно и бесповоротно. Вэй Усянь размыкает губы, как если бы собирался сказать что-то, но слова не приходят. – Я… Но фраза не завершается. Она застывает в воздухе, незавершённая, оборванная, словно потерянная в этой застывшей тишине. Ни он, ни Мэн Яо не делают шага вперёд. Никто из них не двигается. И в этом молчании между ними рождается что-то новое – не дружба, не вражда, не понимание. Просто ещё одна стена. Такая же холодная. Такая же непреодолимая. Мэн Яо делает шаг назад. Это движение медленное, почти ленивое, но в нём слишком много смысла, чтобы можно было не заметить. Оно тянется, как нож по стеклу, оставляя тонкий, едва слышный скрежет, царапающий воздух между ними. Он не спешит. Он позволяет этому моменту затянуться, чтобы тишина сама заполнила пространство, чтобы каждое мгновение впиталось в кожу, оставляя после себя только вязкий осадок. Его взгляд скользит по Вэй Усяню – пустой, безразличный, изучающий, как если бы перед ним стояло нечто лишённое формы, смысла, веса. Как если бы тот уже не был человеком. Презрение теперь не скрыто. Оно проявляется в каждом оттенке его выражения, в лёгком наклоне головы, в едва заметной тени усмешки, которая не касается губ, но чувствуется в воздухе, в самом ритме его дыхания. – Ты говоришь красивые слова... Его голос ровный, ледяной. В нём нет ни вызова, ни злости – только холодная констатация. Он делает короткую паузу, позволяя этим словам осесть, проникнуть внутрь. Позволяя Вэй Усяню услышать их по-настоящему. – Но в них нет ничего. Ещё одна пауза. На этот раз она тянется слишком долго. Вэй Усянь не отвечает сразу. Он смотрит на него, долго, внимательно, но в его взгляде нет того, что должно быть – ни защиты, ни гнева, ни желания доказать обратное. Потому что доказывать нечего. Потому что Мэн Яо сказал правду. Просто правду. И Вэй Усянь это знает. Его плечи чуть опускаются. Незаметно. Почти неуловимо. Это не жест поражения, не капитуляция – но это нечто большее. Это признание. В этом молчании всё. Проигрыш не в словах. Не в споре. Не в столкновении взглядов. А в том, что сказать нечего. И это самое страшное. Вэй Усянь медленно, почти невесомо опускает взгляд. Как если бы всё уже было решено. Как если бы уже ничего не зависело от него. Затем он делает шаг назад. Один. Второй. Он отступает. И этого достаточно. Тишина. Но это уже не та тишина, что висела в коридорах раньше — лёгкая, пустая, прозрачная, как тонкая паутина, которую можно было разорвать одним словом. Теперь она гуще, тяжелее, давит, оседает, наполняет каждый угол, растекается по каменным стенам, впитывается в кожу. Она неподвижная, вязкая, наполненная чем-то несказанным, чем-то, что уже нельзя развеять. Шаги Вэй Усяня звучат глухо, слабо, будто растворяются прежде, чем коснуться слуха. Он идёт быстро, но это не бегство. Просто необходимость уйти. Просто необходимость оставить всё как есть. Просто молчаливое признание: здесь ему больше нечего делать. Он не оглядывается. Но это не важно. Мэн Яо не смотрит ему вслед. Он не двигается. Стоит, как застывшая в камне тень, ощущая, как воздух медленно остывает. Где-то вдалеке — слабое потрескивание масляных ламп, ритмичный, почти невидимый танец пламени. Где-то за пределами стен — ночь, прохладный ветер, запах акаций. Где-то за пределами этой комнаты — жизнь, которой нет в этих стенах. Но здесь — только пустота. Она цепляется к нему, липкая, вязкая, холодная, обвивает рёбра, заполняет лёгкие, пропитывает всё внутри. Она медленно оседает в сознании, как тёмная вода, которая разливается по сосуду, впитывается в каждый уголок, оставляя после себя только холодное осознание. Он презирает слабость. Это знание больше не отталкивает его. Оно не ранит, не вызывает отвращения, не приносит гнева. Оно просто есть. Как факт. Как неизбежность. Ему не жаль Вэй Усяня. Но почему тогда эта тяжесть не уходит? Почему его руки так и остались сжатыми в слабый, напряжённый кулак? Почему этот разговор всё ещё не заканчивается в его голове, хотя шаги уже давно исчезли в пустоте? Эта встреча не была случайной. Что-то здесь не так. Мэн Яо медленно переводит дыхание. В этом коридоре больше никого нет. Кроме него.

***

Маленький сад, скрытый за углом восточного крыла Ордена Цзян, дышит глухой, непрозрачной тишиной, и в этом дыхании нет ни капли жизни. Ветви акаций колышутся в едва заметном движении, но не потому, что их тревожит ветер — его нет. Не потому, что они склоняются к земле — им не к кому тянуться. Они раскачиваются, словно в ожидании, словно подчиняясь ритму, который уже давно потерян, словно повторяя что-то, что когда-то было смыслом, но теперь превратилось в пустую тень. Здесь тихо. Слишком тихо. Тишина висит в воздухе, тяжёлая, затхлая, будто спрессованная из слов, которые так и не были произнесены. В этой тишине всё кажется застывшим: свет, пробивающийся сквозь густую листву, каменные плиты дорожки, тронутые временем, даже тёмная земля, усыпанная осыпавшимися лепестками. Всё здесь неподвижно. Всё — кроме него. Цзян Лей — или тот, кто теперь носит это имя, — сидит на каменной скамье, напряжённый, словно нить, натянутая до предела. Его руки лежат на коленях, но пальцы непроизвольно сжимаются, будто в попытке удержать что-то ускользающее. Он не смотрит на деревья. Не замечает медленного, ленивого падения белых лепестков, что кружатся в воздухе, прежде чем раствориться в земле. Но он их чувствует. Ощущает в затылке — дрожь, слабую, почти незаметную, как след далёкого холода. Ощущает в пальцах — легкий зуд, будто что-то под кожей шевелится, пытаясь пробиться наружу. Ощущает во взгляде, в дыхании, в ритме сердца, который на миг кажется чужим. И вдруг… Что-то пробивается сквозь сознание. Не образ. Не слово. Ощущение. Как шелест ветра среди листьев. Как лёгкий отблеск золота в солнечном свете. Как чья-то тень, мелькнувшая в углу зрения. Мгновение, и оно исчезает. Но след остаётся. Слабый, болезненный укол. Как вспышка прошлого, которое не его. «Когда-то эти акации цвели для меня». Мысль всплывает в голове сама, но она не принадлежит ему. Она как голос, который не говорил, но оставил после себя звук. Как след чьего-то взгляда, который ещё теплится на коже, но сам взгляд уже исчез. Он медленно поднимает глаза. Ветви деревьев такие же, как тогда. Как тогда. Но когда тогда? Память отзывается болью, но не даёт ответа. Он делает вдох — медленный, тяжёлый. В груди что-то глухо сжимается, но это не боль. Не разочарование. Это осознание. Что-то не так. Что-то не так. Акации продолжают цвести. Лепестки продолжают падать. Но больше не для него. Ветер почти неощутимо касается ветвей акаций, поднимая с земли несколько лепестков, закручивая их в медленном, излишне плавном движении. Они поднимаются в воздухе, кружатся, как если бы раздумывали, стоит ли им опускаться обратно, стоит ли оставаться частью этого мира или раствориться в пустоте. Белоснежные, лёгкие, слишком хрупкие, чтобы оставлять след, но почему-то именно в их падении чувствуется нечто глубокое, давящее — словно они несут в себе отражение того, что больше не принадлежит ему. Он поднимает взгляд — осторожно, будто боится увидеть что-то, что не должен был видеть. Перед ним — те же самые акации, что и раньше, их кроны тянутся к свету, а ветви раскачиваются в замедленном, едва заметном ритме. Всё кажется неизменным. Таким же, как в том времени, которое теперь не его. Но почему тогда кажется, что они больше не смотрят на него? Сквозь листву пробивается тёплый солнечный свет, и на миг перед глазами встаёт образ: лёгкий детский смех, играющий в тени ветвей. Чьи-то руки, ловящие лепесток, прежде чем он коснётся земли. Едва уловимый шёпот, имя, которое звучит мягко, призывно… Но лицо — пустота. Почему он не может вспомнить лица? Воспоминание рассыпается быстрее, чем он успевает ухватиться за него. Как песок сквозь пальцы. Как сон, который растворяется, едва ты открываешь глаза. Он чувствует его остаток в глубине разума, как ощущение чего-то недосказанного, но стоит попробовать сосредоточиться — и оно исчезает, оставляя после себя пустоту. В груди что-то дрожит, почти незаметно, тонкой ниточкой, сплетающейся из вопросов, на которые нет ответов. Почему эти акации кажутся ему такими далёкими? Почему в их цветении есть что-то болезненное, что-то, что удерживает его в этом месте, но в то же время не позволяет приблизиться? Его пальцы невольно чуть сжимаются, прежде чем он протягивает руку вперёд, медленно, осторожно, пытаясь поймать один из медленно падающих лепестков. Он почти касается его. Но в последний миг лепесток отклоняется, словно подчиняясь неведомой силе. Он ускользает, словно избегая его ладони. И медленно, почти нарочито плавно, опускается за пределы его досягаемости. Как если бы никогда не был предназначен для него. Как если бы его не существовало. Как если бы он сам был не более чем тенью в этом мире, пустым местом среди живого цветения. Он не двигается. Не убирает руку. Просто смотрит, как белый лепесток касается земли и растворяется в ней, как будто никогда не существовал. Лепесток лежит на земле. Белоснежное пятно на тёмном фоне влажной почвы, словно след от чего-то неуместного, случайного, ненужного. Он должен был раствориться в воздухе, исчезнуть, унестись с ветром, стать частью чего-то другого, но вместо этого упал, слишком тяжёлый, слишком чужой. Мэн Яо смотрит на него, не двигаясь. В груди что-то сжимается. Не боль, не обида. Чувство глубже, тише. Не имеет названия, но его невозможно не заметить. Оно похоже на мгновение, когда ты осознаёшь, что оказался в комнате, где тебя не ждали. На пустой взгляд человека, который должен был узнать тебя, но не узнал. На шаг, который ты сделал, прежде чем понял, что идти некуда. Он отводит взгляд. Акации продолжают цвести. Их цветение – ровное, неизменное, как дыхание мира, который не остановился, несмотря ни на что. Мир продолжает двигаться. Люди продолжают жить. Воздух пропитан тем же ароматом, что и тогда – сладковатым, наполненным весной. Те же деревья, тот же сад, та же тишина. Но он здесь лишний. Он чувствует это слишком отчётливо. Как и этот лепесток, что не должен был касаться его ладони. Как и это солнце, что освещает его лицо, но не греет. Как и эти деревья, что цветут, но больше не для него. Как и этот воздух, которым он дышит, но который кажется чужим. Он делает медленный вдох. Память дрожит, зыбкая, колеблющаяся, как поверхность воды, в которую бросили камень. Что-то шевелится внутри, но стоит сосредоточиться – и оно ускользает, растворяется, оставляя после себя пустоту. Он чужой здесь. Не только среди людей. Не только в этом месте. В самом мире. Это не должно было быть так. Что-то здесь не так. Что-то не так. Он опускает руку. Медленно, так, словно это движение требует усилия, которого у него больше нет. Лепестки продолжают падать. Они кружатся в воздухе, неспешно, плавно, точно дразня его своей невесомостью, своей свободой. Один касается его рукава, замирает на мгновение – и, будто передумав, соскальзывает на землю. Тонкая белая тень на серой ткани, как след, которого не должно быть. Он не смотрит на него. Не смотрит на акации. Зачем? Они цветут. Но не для него. Он чувствует это слишком отчётливо – ощущение чего-то невидимого, но неоспоримого, пронизывающего насквозь. Оно давит на плечи, заполняет лёгкие, оседает на коже липкой, невидимой пеленой. Как взгляд, который невозможно встретить. Как тень, которую невозможно поймать. Его весна. Где она? Её нет. Эта весна – не его. Этот мир – не его. Он встаёт. Его шаги глухи, тяжёлы, но не потому, что земля вязнет под ногами, а потому что идти некуда. Всё, что могло удержать его здесь, рассыпалось, как пыль. Всё, что могло заставить его остаться, растворилось в воздухе вместе с ароматом цветущих акаций. Он не торопится. Но не останавливается. Сад остаётся позади. Как и прошлое. Как и всё остальное. Только пустота остаётся с ним. Глухая, липкая, не отпускающая. Его весна исчезла. Но кто-то знает это. Кто-то уже знал.

***

Сад лежит перед ним, будто нарисованный кистью чужой руки. Тот же, но не тот. Живой, но безжизненный. Ветви акаций неспешно колышутся в воздухе, словно перешёптываются между собой на непонятном ему языке. В этом движении есть что-то странное – неестественная плавность, будто они существуют отдельно от всего остального мира, не подчиняясь общему ритму. Мэн Яо сидит неподвижно, но его пальцы слабо сжимаются на краю каменной скамьи. Он чувствует холод шершавого камня под ладонью, но даже это ощущение кажется ему смазанным, неправильным. Будто оно не принадлежит ему. Запах акаций заполняет воздух – приторный, густой, почти удушающий. Он проникает в лёгкие, оставляя после себя странное послевкусие. Он помнит этот аромат. Он чувствовал его раньше. Но сейчас он не приносит утешения, не пробуждает привычного тепла. Напротив – он вызывает смутное, неприятное ощущение. Что-то не так. Он медленно поднимает взгляд к ветвям, где дрожат белые лепестки. Один из них отделяется от дерева и начинает медленный путь вниз, кружась в воздухе, словно нехотя. Он наблюдает за ним, как заворожённый, но внезапно его охватывает странное чувство – будто этот лепесток не должен падать. Будто он не должен быть здесь. Будто он – сам – не должен быть здесь. Где он? Кто он? Он помнит этот сад. Но в то же время не помнит. Как если бы воспоминания были тщательно перерисованы поверх старых, словно кто-то пытался стереть контуры, а затем нанёс новые штрихи, но не смог спрятать следы исправлений. Мэн Яо чувствует, как что-то внутри него сжимается – не боль, не страх, а нечто глубже, липкое, холодное. Ощущение неправильности. Как если бы он жил внутри чужой памяти. Как если бы всё, что он помнил, было не настоящим, а лишь отголоском чьего-то прошлого, случайно оставшимся в нём. Он медленно закрывает глаза, но даже в темноте перед ним остаются очертания этого сада. Акации, тени на земле, воздух, густой от сладковатого запаха. Всё это должно быть его. Должно быть знакомым. Но он чувствует только пустоту. Ветер проходит сквозь ветви, срывая ещё несколько лепестков. Они падают – мягко, медленно, но он не пытается их поймать. Потому что знает: они больше не принадлежат ему. Кора акации шершавая под его пальцами, тёплая, как дыхание солнца, застывшее в древесине. Он проводит ладонью по её поверхности, медленно, будто бы пытаясь почувствовать что-то большее, чем просто дерево. Память отвечает болезненным уколом – вспышка света, чуть приглушённый смех, тень, мелькнувшая в углу зрения. Чьи-то руки – ловкие, стремительные – ловят белый лепесток прежде, чем он коснётся земли. Но чьи? Воспоминание размыто, словно кто-то специально стёр его границы, оставив только тень ощущения. Оно пульсирует под кожей, но не раскрывается полностью. Ему хочется сжать пальцы в кулак, но он не делает этого – просто стоит, касаясь дерева, ощущая холод сквозь тепло собственной кожи. Что-то не так. Мир вокруг него слишком знакомый – и в этом кроется главный подвох. Он помнит это место. Помнит эти деревья. Помнит, как солнце пробивается сквозь листья, создавая причудливые узоры на каменной дорожке. Но в то же время он чувствует, что ничего из этого не принадлежит ему. Как будто этот сад – только картинка, вырезанная из старого, потускневшего воспоминания. Как будто кто-то собрал кусочки его прошлого и сложил их в неправильном порядке. Звук шелеста листвы слишком ровный. Запах акаций слишком насыщенный. Ветер дует не так, как должен. Он не закрывает глаза. Он знает, что если закроет – увидит что-то другое. Другое время. Другой мир. Другого себя. Кто-то решил за него, что он должен помнить. Кто-то решил, что он должен забыть. И это пугает больше всего. Лепесток падает медленно, слишком медленно. Он почти не движется, повинуясь какому-то странному, невидимому закону, подчиняясь не ветру, а чужой воле. Белая тень, застывшая в воздухе, балансирующая на грани между падением и невесомостью. Он тянет руку вперёд, неосознанно, не думая – просто подчиняясь инстинкту, движению, которое кажется ему заложенным в саму суть его существования. И в этот миг лепесток касается его ладони. Мир замирает. Тонкая, едва ощутимая лёгкость на коже – и внутри него всё сжимается, как если бы что-то холодное, смертельно острое, вонзилось в самую глубину его разума. Что-то не так. Что-то совсем не так. Он знает это с ужасающей ясностью. Чувствует каждой клеткой, каждым нервом, каждым глухим, отдалённым стуком сердца. Это не его жизнь. Или… она была его когда-то. Но теперь нет. Теперь он чужой. Чужой в этом мире, в этих стенах, в этом теле. Он поднимает голову, его взгляд медленно фокусируется на акациях – на их неподвижных ветвях, на тех же самых цветах, которые когда-то были ему знакомы. Он смотрит на них, и в первый раз не чувствует ни тоски, ни боли, ни сожаления. Он чувствует страх. Глухой, тёмный, холодный, будто вода, затекающая в лёгкие. Страх перед тем, что он не знает правды. Что-то изменилось. Что-то было изменено. Не он ли сам? Он отбрасывает лепесток с ладони, но на коже остаётся ощущение его присутствия, будто след, который невозможно стереть. Его взгляд скользит по деревьям, по трещинам на камне, по теням, слишком длинным, слишком застывшим. Всё это неправильно. Всё это чужое. Но что страшнее – он чужой для самого себя. Он медленно, осторожно делает вдох, но воздух кажется ему вязким, будто обволакивающим лёгкие изнутри. Ветер чуть дрожит в ветвях, поднимает новые лепестки, но он больше не тянет руку, чтобы поймать их. Больше не тянется к тому, что было его, но не является им теперь. Кто-то знает это. Кто-то знает правду. Но только не он. Он встаёт. Медленно, будто тело больше не принадлежит ему. Будто любое движение теперь должно быть обосновано, осмысленно, допущено кем-то другим. Будто каждое усилие — это не просто действие, а борьба за существование. Акации шелестят где-то позади, ветви покачиваются в лёгком дуновении ветра. Цветы падают, один за другим, оседая на земле, на камнях, на тонкой ткани его одежды. Но он больше не смотрит на них. Сад теперь кажется ему неуместным. Слишком живым. Слишком весенним. Будто он оказался в месте, куда не принадлежит. Будто мир отвергает его, но делает это не жестоко, не резко, а мягко, как дуновение ветра, как легчайший запах акаций, который больше не будит ничего в его груди, кроме вязкой, глухой пустоты. Он проходит по узкой тропе, медленно, но без колебаний. Ветви акаций касаются его плеч, но он их не чувствует. Белые лепестки осыпаются, путаются в волосах, застывают на ткани, но они больше не для него. Эти деревья продолжают цвести. Но не для него. Лепестки продолжают падать. Но не для него. Каждый шаг, который он делает, кажется ему ненастоящим. Как если бы его ноги ступали не по твердой земле, а по чему-то зыбкому, чему-то, что может рассыпаться в любой момент, оставив его нигде. Он слышит собственное дыхание. Оно медленное. Ровное. Но под ним, под этой искусственной ровностью, что-то сжимается. Липкое. Густое. Неотступное. Его воспоминания не его. Его тело не его. Кто-то знает это. Кто-то ждал этого момента. И теперь, когда он это понял — всё только начинается.

***

Он стоит на пороге сада, не двигаясь. Тишина здесь не просто тишина. Она густая, насыщенная чем-то невидимым, чем-то, что сжимает воздух, делая его вязким, неразрешимо тяжёлым. Сад позади него всё ещё живёт своей жизнью — не его жизнью. Акации продолжают цвести. Лепестки всё так же кружат в воздухе, безмолвные, беспечные, словно не понимают, что он их больше не видит. Небо впереди — тёмное, неразделимое. Полумрак стирает границы между землёй и горизонтом, будто намекая, что между прошлым и будущим тоже нет разницы. Если прошлое – ложь, а будущее – обман, то что остаётся? Ноги немеют от неподвижности, но он не чувствует этого. Его тело больше не принадлежит ему. Как и его память. Как и этот мир. «Кто я, если не тот, кого отвергли…». Мысль режет, как скользящий по коже осколок. «…если не тот, чьи воспоминания – чуждые?». Он пытается нащупать что-то, какую-то точку опоры, что-то, что ещё по-настоящему его. Но пустота внутри не даёт ответа. «Если моё возвращение – не спасение, а проклятие…». Значит, кто-то его навязал. Кто-то выбрал его путь за него. И если так… «То чем же я могу заменить его?» Мэн Яо делает шаг вперёд, покидая сад. Больше не его весна. Больше не его мир. Но теперь это не имеет значения. Теперь он должен узнать правду.