История о том, как я научился жить

Следующий день обещал быть неутешительнее предыдущего. Спешно собрав портфель, я выбежал на улицу, как только заметил знакомую широкую фигуру. Алан ждал меня снаружи, постукивая маленьким каблуком ботинок. Не желая нарушить славную традицию прогулок вместе в школу, он всё стоял возле моей двери, даже когда я страшно проспал. -Господи, Ален Делон, извините, что заставил вас тут прохлаждаться, - сказал я, шутя, спускаясь по обветшалым неровным ступеням веранды. Алан улыбнулся своему школьному прозвищу. В его повзрослевших чертах лица даже тогда виднелось: ему суждено было стать красивым мужчиной. На широкоскулом загорелом квадратном лице с вечно застывшим выражением безмятежной радости блестели тёплые карие глаза, готовые, кажется, обнять своей мягкостью весь мир. Волосы, светлые, густые и жёсткие, чуть касались ушей и всегда были в непринуждённом беспорядке, в отличие от моей точно выверенной укладки. Алан уж точно был безотказным человеком и, наверное, единственным в школе, к которому можно обратиться за помощью, загодя зная, что её точно получишь. Всё, чего он касался, всегда получалось и спорилось, и его мягкий характер сглаживал ссоры, даже самые горячие и непримиримые. Неудивительно, что все так любили Алана, и я тоже не мог устоять перед этим обаянием. -Ладно, красавчик, тебя-то уж точно не стыдно подождать, - усмехнулся парень, пожимая мне руку. Он был одет недурно: кожаная дублёнка со светлым мехом, что виднелся из-под воротника, тёмно-синие джинсы модного покроя, мешковатые, сужающиеся к щиколотке. Алан огляделся, прикрывая глаза, и вдыхал с удовольствием прохладный, прозрачный зимний воздух. Было чуть больше нуля – на большее наша бейтсвилльская южная зима была не способна – и ночной иней успел растаять, унеся с собой мои путанные следы. Вдруг парень уставился куда-то вперёд и неловко помахал рукой. Я последовал за ним и застыл, не в силах сделать даже скованного движения. Амани, спускаясь с кирпичных ступеней, всё не могла от нас оторвать глаз. Её черная коротенькая шубка горела в бледных лучах холодного солнца, а высокие сапожки застучали по асфальту. Меня огрели таким могущественным, сильным взглядом, похожим на взгляд героя, что я сам почувствовал себя мелочным, просто ничтожным по сравнению с нею. «Хочешь – ломай, хочешь – унижай, что хочешь делай. Но после каждого раза я буду смотреть на тебя так,» - говорил он гордо. Я не в силах был оторваться от этого непокорного, упрямого лица. Её гнев пленил, и в душе начинало что-то клокотать, такое неизведанное и страшное, что я поспешил убрать на задворки сознания это новое чувство. От Алана не ускользнул тот женский жестокий взгляд, обращённый ко мне, и он вопросительно посмотрел в моё рассеянное лицо. -Джим? - взволнованно спросил он. – Чего это Тхакур на тебя так взъелась? -Не знаю, право, я не знаю, - лишь протянул я, наблюдая как, ехидно улыбаясь, Амани садилась в свой новый «Volvo» 740 светло-коричневого цвета. Дразнила меня достатком своей семьи. Я отвернулся, не в силах больше смотреть. Индуска выиграла, и я покорно признавал своё поражение. Алан снова непонимающе вперил в меня взгляд. По его нахмуренным бровям и сжавшимся губам было понятно: он начинал раздражаться. -Джеймс. Давай начистоту, - упрямо начал парень. – Она никогда не ездит на этой машине, а тут вдруг начала, да как уставилась на тебя! Мстит будто. Скажи, прошу, что это не ты, иначе я тут же поседею! -Ладно, - выдохнул я сквозь зубы. – Это я. Алан всплеснул руками и уставился на меня так, будто готов был съесть всего начисто. -Интервью пошло не по плану… маленько, - выплюнул я, не в силах сдерживать злость после недавнего поражения. – Нечего размахивать достатком моей семьи, словно красным флагом. Пусть сама попробует так жить, раз уж противна ей «белая грязь»! Услышав эти слова, Алан притих. Он, наверное, единственный из посторонних знал моё настоящее положение и всегда мысленно успевал жалеть, прощая любые грехи за непростую долю. Парень лишь оглядел меня уставше, кажется, с толикой жалости, и пожал широкими плечами, будто оставляя меня одного с этим дурацким до нелепости конфликтом. Да, что-что, а мои взаимоотношения с другими людьми Алан никогда не встревал – слишком запутанно и грязно. -Хорошо, только, прошу, в газете должно быть это напечатано, хоть вы там съешьте друг друга. Я и так сколько добивался этого! Я закатил глаза, не в силах бороться с чужим упрямством. Конечно, легко говорить, когда ты никого по-настоящему не ненавидел. День точно был паршивый. Школьная суета погружала в себя с головой. Я, утомлённый прошлой ночью, засыпал на уроке истории под тихий, размеренный рассказ учительницы. Её голос был столь слаб и вкрадчиво мягок, что извечная лекция про Гражданскую войну убаюкивала, и невозможно было не погрузиться в сладкую дремоту. За мной наблюдали. Амани не спускала сверкающего взгляда и всё смотрела, смотрела упоённо, пытаясь, кажется, отпечатать чужой образ в голове. Как только я замечал, чуть вынырнув из сновидений, что пара упрямых женских глаз вперилась в мой затылок, я грозно оборачивался в сторону, находя пристыженное смуглое лицо. А день всё катился к вечеру. Уже меркло бледное зимнее солнце, и кучи детей и подростков повалили с распахнутых стеклянных дверей. Я, прощаясь с некоторыми из них, стоял глыбой, высокий и большой. -Джим, - Алан, подойдя сзади, крепко сжал моё плечо. – Нужно поговорить. Это серьёзно. Теперь, в тени узкого и длинного школьного кабинета, мы с девушкой смотрели друг на друга прямо. Этот утренний взгляд – непримиримый и гордый – снова окатил меня ушатом холодной воды, и я стоял, как статуя, хотя весь мой вспыльчивый южный характер бунтовал и не находил себе места. Когда зашёл Алан, Амани смягчилась и улыбнулась ему мило, слегка обнажая белые жемчужинки зубов. -Алан, я так рада! – индуска пожала ему руку, чуть сжимая мужские пальцы. – Я вот текст окончательный подготовила. Просмотри, пожалуйста. Мы вдвоём схватили белую бумажку. Да, победа на соревнованиях, игра, увлечения Алана, Алан, Алан, Алан… Моего имени не было. -Какого чёрта? – выкрикнул я, не пытаясь сдержать злость, сдавившую горло. – Амани, я капитан команды, только я, и ты не можешь меня выкинуть отсюда из-за какой-то девчачьей гордости! Это несправедливо! Ах ты ж, я тебя когда-нибудь так убью! -Замолчи, Янг! Я с тобой не разговариваю! – рявкнула на меня Амани, вся наливаясь одним гневом. Щёки её превратились в два пунцовых пятна, а руки были сжаты добела, обнажая выступающие костяшки на кистях. О, как она была прелестна в гневе! Мягкие черты лица грубели, становясь острыми, будто лезвие ножа на свету. Эта строгость была ей к лицу, и ничего ей не шло так сильно, как властность и твёрдость. Тут же, оглядев побледневшего Алана, девушка вздохнула, заставляя себя умерить пыл. Беспокойный взгляд всё горел при взоре на меня, но теперь индуска говорила чётко и бесчувственно, словно диктор новостей. – Алан, тебя такой текст устраивает? Тот, забоявшийся моей злости больше, чем девичьей, сжал бумагу в руках сильно, так, что на ней оставались глубокие сероватые полосы. -Нет, Амани, это не пойдёт. Ты же знаешь, Джимми тоже должен быть здесь не хуже меня. Это его победа. Он её заслужил. – я перевёл победный взгляд на девушку, внутренне ликуя, что меня так защищали. Та, в миг бледнея и осуждающе оглядывая парня, сжала ладони ещё сильнее. -Защищаешь его значит? -Он мой друг, - твёрдо сказал Алан, и индуска только раздражённо тряхнула головой. -Хорошо, - выдохнула она сквозь зубы. – Я всё напишу, только Джеймс, - я поднял голову, воображая, что может быть ещё сказано. – Отдай мне все свои кассеты Depeche Mode. Все до единой! Я, не веря сперва своим ушам, вопросительно уставился на Амани. Наверное, ничего мне тогда не было так дорого в жизни, как мои музыкальные кассеты. Это был собственный особый мир, созданный с любовью и трепетом, с чьим нарушением невозможно смириться. Я тратил на них драгоценные деньги и часами мог торчать в местном музыкальном магазинчике, подыскивая что по душе, ориентируясь разве что на название и обложку. Отнять что-то такое сокровенное, дорогое и милое сердцу мне казалось кощунством. Но и я сам кое-что у Амани отнял. Алан тронул меня за локоть. Он с просьбой смотрел на меня, взглядом умоляя уступить. Я понял: ни моя гордость, ни мой гнев, ни мой южный упрямый вспыльчивый характер не выйдет победителем в этом вопросе, как бы горька была потеря. Моя поза ничего бы тут не решила. И так нужно ли было в неё вставать теперь? Конечно, мне нравилась эта группа, и некоторые их песни с удовольствием переслушивались время от времени, но ради скорее Алана и его нервов, чем себя, я умял в глубине души клокотавшую ярость и огонь уязвлённой гордости и лишь кивнул. Невелика потеря, пожалуй? -Хорошо, - кинул я через плечо, собираясь уже на выход. С лица не сходила подавленная улыбка. – Деточка, не переживай, я-то точно не расскажу, что ты втюрилась в Дейва Гаана. -Козёл, - бросила мне в спину Амани не без победной ухмылки. – Алан, как ты можешь с ним дружить? – сказала она, а сама всё смотрела и смотрела на меня, пока последний локон моих волос не скрылся в полутьме школьного коридора. Тут же вечером была уготована сумка, и чёрные пластиковые коробочки сложились туда штабелями, тихо поскрипывая при ходьбе, будто оплакивая свою участь. Я не мог ни о чём больше думать, кроме как об том женском взгляде, что провожал нас в то зимнее утро. Никто и никогда не смотрел на меня так. Одно дело слова, другое – какие-то обиды, но это съедало изнутри, не выходило из сознания, отпечатавшись там надолго. Казалось, все предметы потускнели. Эти карие глаза… Я не жалел о той проделанной подлости. Я ровным счётом ни о чём не жалел. Но никогда уж и не думал встретить такого чужого тихого, гордого сопротивления, а особенно саднящего чувства в собственной душе, что возникал при одном только взгляде на девичью хрупкую фигуру. Эти глаза были со мной везде: дома, в школе, на ночных рабочих сменах, и никак нельзя было от них убежать, нигде не скрыться. Но время идёт, и воспоминания тлеют, образы теряются в темноте сознания. Я жил дальше, первые дни голова гудела, несмотря на принципы, потом остыла на неопределённый срок. Мне стало любопытно, будет ли Амани насаждать мне дальше, после всего этого? Но прошли несколько дней, потом ещё, потом неделя. Между нами, отнюдь, ничего больше не происходило. Больше девушка ни разу не заводила свой «Volvo», и ходила пешком, как и прежде это с ней бывало, рядом с нами. Каждый раз Амани шла с нами, уходила со школы, молча, но шла. Иногда она болтала с Аланом, и все их беседы были всё были скучны, да и только крутились вокруг одного: учёба, уроки, оценки, тесты… Иногда в них мелькал и я, но, наверное, и минуты не наберётся такого их разговора. «Как ты можешь дружить с таким, как Джеймс? Чем он так тебе нравится? Как ты его терпишь?» - только и были одни девичьи вопросы, что вгоняли Алана в стыдливую краску. Я всё старался молчать под его строим взглядом, но нет-нет, да и проскакивали едкие колкости. Амани, хорошенькая в своей чёрной шубке и белых высоких сапогах, стала вдруг казаться мне совсем не дурной, даже иногда красивой. Меня раздражали её большие карие глаза, широкие тёмные круги под ними, чувственные губы, похожие на сердце, узкие и пухлые, матовая смуглая кожа, что пленительно краснела под зимним холодом. Чёрные волосы, стриженные под мальчика, как у Мелани Гриффит в «Подставном теле», вились, как буйные кусты малины у дома, и всё поблёскивали на солнце. Я всё смотрел на неё, наблюдал, и сердце почему-то так неприятно сжималось, когда она, не задумываясь, могла случайно тронуть Алана за плечо или короткие, пухловатые пальцы. Мне всё друг чудилось, будто они нравились друг другу: Амани чутко ему улыбалась и смеялась от каждой неудачной шутки, а тот весь смущённо сжимался под её сильным, властным взглядом. Да, они действительно были бы прекрасной парой: он спортсмен, активист, а она такая же, только ещё и умная в придачу. Этот факт, такой логичный и складный, всё не давал покоя, и боязно было думать, кого я не хотел больше всего терять: лучшего друга или своенравную, но свободную женщину. Мне даже стало казаться, что я её отнюдь больше не ненавижу, а так, скорее недолюбливаю. Пусть под зорким присмотром общего знакомого мы с Амани старались внешне ладить, но в конце декабря случилась просто катастрофа: Алан заболел ангиной, и всё лежал, не выходя из дома, две недели кряду, обрекая меня на одинокие походы в школу с девчонкой Тхакур. Та, выказывая сначала раздражение и разочарование, всё равно не уходила от меня далеко, и шли мы вместе утром и вечером, иногда обмениваясь взглядами. Однажды, помню, было такое противное, серое мокрое утро, что, уже гладя за оконные стёкла, становилось на душе тоскливо. В Бействилле природа имела только три состояния: ранняя осень, поздняя осень и лето. Она никогда не награждала нас ни трескучим морозом, ни сугробами по колено, а только вечной зимней моросью и градом. Из маленького минуса она скакала в плюс, непостоянная, отвратительная. Но при этом ничего не требовала, а мы ничего не просили. Казалось бы, ещё осенью листья пахучей грудой опали на тёплую землю, окрашиваясь во всевозможные коричневые, жёлтые, красные цвета, но под ними хитро запряталась зелёная трава, ждущая теперь своей очереди. Река Уайт никогда не замерзала, лёд не сковывал её, не ложился тяжёлой ношей на плечи. Наверняка там, на глубине, кипела жизнь, повинуясь тёплым речным течениям. С каждым днём небо провисало всё ниже и ниже, окрашивалось в унылые цвета. Я точно знал, к марту оно прояснится снова и подарит свет, как летом. Понесутся птицы, начнёт припекать жара, а солнце будет вставать в четыре часа утра… А пока шёл мелкий холодный дождь. Небо нависло надо мной необъятным свинцовым куполом. -Ну и дрянь погода, - пожаловался я самому себе, выходя из маленькой белой двери дома. -А Монике Мейрс своей говорил, что любишь такое. Амани, также спускавшаяся с крыльца, хитро сузила глаза. Раньше она бы и не посмотрела на меня. -О, ты решила снизойти до разговора со мной? – я, застигнутый врасплох её колкими словами, тряхнул пшеничными кудрями. Воспоминание о Монике – моей бывшей девушке – неприятно полоснуло по сознанию. Уже полгода мы не были вместе, но её упоминания всё также заставляли вспыхивать во мне гнев. Это были не отношения, а так – подростковое самолюбование. – И прошу, ради всего святого, ни слова о об этой истеричке. -Что же? – язвительно ответила мне Амани, игриво улыбаясь. – Я-то уж точно запомнила, как она смачно тогда свалилась в столовой, когда ты сделал ей подножку. Ух, такие сенсации никогда не забываются! -Не горжусь этим. Амани, опешившая от такого холодного, строгого ответа, была бы рада больше моей злости, что её до чёртиков всегда развлекала. -Ну, у вас такая была любовь, что же ты, хочешь теперь её забыть? -Да какая это любовь! – крикнул я в сердцах. – Лишь утешение собственной гордости. Знаешь это чувство, когда хочешь быть с человеком не потому, что вас там друг другу тянет или прочая подобная лабуда, а потому что… приятно думать, что ты временно имеешь власть над чем-то таким ценным, чем люди восхищаются по какой-то неведомой причине? -Знаю, пожалуй, - глухо ответили мне. Амани подняла на меня огромные блестящие глаза, две смородиновые ягодки. В них одна тоска была и какое-то причудливое томленье, что разгадать его я был не в силах. Под этим взглядом я весь сжался, он проникал мне под кожу, холодя горячую молодую кровь. Я не мог до конца её понять: где блефует, где показывает свою сущность. Я, однако, не сдержавшись, вдруг выпалил все свои самые постыдные опасения. -Тебе нравится Алан? Тихий нервный смешок только донёсся до моих ушей. -Нет конечно! С чего ты так вообще подумал? -Любишь ты с ним разговаривать. Он приятный, правда? - я в миг покраснел до корней волос, стесняясь жутко своих глупых слов, и не смел больше смотреть на Амани. -Ну… ты тоже, наверное… полагаю… бываешь иногда. Сам по себе ты интереснее, чем с ними, Джеймс. Да и не особый дурак. – я посмотрел на неё вопросительно. Девушка перехватила инициативу тут же. – Мне просто интересны люди, хотя не сказать, что я их как-то сильно люблю. Обычно они ведут себя так скучно. Я наблюдаю и наблюдаю, но не нахожу каких-то странных типажей. -Через два квартала налево у нас жёлтый дом стоит. Там точно интересный типажей навалом будет! Девушка хихикнула, но тут же осеклась, будто не могла себе позволить смеяться над моими шутками. Её пунцовые щеки горели, и сама она говорила так быстро, неразборчиво, что иное вылетавшее слово казалось одним неясным иероглифом. -А ты непонятный какой-то. Ни рыба ни мясо. Я всю жизнь думала, что обязана тебя ненавидеть, но ты, конечно, умеешь приспособиться, а какой на самом деле – неясно. А мне хочется, чтобы всё так стало просто и понятно. Я, не находя в себе ответа на эти странные слова, всё шёл и молчал, перебирая закоченевшими пальцами витки светлых волос. Мысли одним судорожным потоком то вспыхивали, то угасали, и я оставался один на один с догадками – зачем я так нужен был Амани Тхакур прямо здесь и сейчас, этой зимой 1986 года, когда до этого любую форму моего существования она отрицала: что хулиганистого мальчишку, что скверного подростка, что своенравного юношу. Я пожал плечами, не мог никак уяснить зачем. Не понимал я, что жизнь Амани была пресная, как постный пирог. Каждый её день был одинаков: без общения, неожиданных поступков и вспышек эмоций. Она тонула в учёбе, гордости и спокойствии и, кажется, скучала порой. Ей тоже, такой же пылкой девушке, как и любой человек в её возрасте, хотелось и вспышек чувств, и яркости, и страсти, и она страшно хотела в что-нибудь погрязнуть этакое, приключение, где бы можно было всю себя отдать без остатка. Я по неопытности не видел в ней этого разрушительного желания и не понимал, чего вдруг она говорит такие странные вещи, всегда отрешённая и холодная. Амани ухмыльнулась. Такой она смотрелась совсем некрасивой, похожей на мокрую кошку. Её чёрные глаза смотрели на меня, изучали. Я тут же отвёл взгляд, и что-то совершенно странное заскреблось в груди. Мы шли рядом, и иногда портфель в её руках касался моей ноги. -А тяжело это – жить без отца? – спросила Амани вдруг у меня, крепко сжимая ремешки сумки. Я уставился неё вопросительно, не понимая, зачем ей это – ну уж точно не из искренней жалости. -Ну так, - процедил я настороженно. – Одиноко. А тебе зачем? Что, так и затягивает белая грязь в свои пучины? - разговоры о семье меня раздражали больше всего. Понимание о том, что я в этом плане неполноценный пришло слишком рано. -Нет, нет, ни за что! Я просто так, просто так спрашиваю! – почти с истерическим страхом замахала руками индуска, и её короткая причёска смешно растрепалась на ветру. Ну, просто уже считай три года прошло, просто мне интересно… -Да нечего тут интересного, Амани. Жили как жили, что тогда, что сейчас, только и нет той обузы, не ходить к нему, не видеться, не бояться… Да разве ты поймёшь? Повезло родиться среди нормальных, так уж нечего тут и кичиться. Ты и пальцем не шевельнула для семейного богатства. А я не виноват, что сын Якоба Янга. И поверь, я-то не забуду те все грязные слушки о моей маме, что твоя семейка плела всему городу после его похорон. Даже после смерти покоя не нашлось моему отцу. Пристыженная, Амани стояла, опустив голову. «Ладно», - только и послышалось из-под буйных чёрных волос. Завиднелось скоро и белое школьное крыльцо. Девушка, жутко стесняясь нашего утреннего разговора и, видимо, желая, чтобы ни одна душа о нём точно не прознала, убежала далеко вперёд, и лишь один раз оглянулась на меня, стоя в стеклянных дверях. И взгляд её был так жаден, что тяжело было не краснеть под ним. Сначала трудно было смириться с такой паршивой компанией по утрам, но потом даже я свыкнулся и превратил нашу прогулку в особый ритуал, о котором не знала ни единая душа. Амани оказалась отнюдь хорошим собеседником. Что бы ни спросил я у неё, всё ей было известно: от органической химии и космоса до истории Средневековья и нидерландского барокко. Особенно ей нравилась живопись итальянского Возрождения, и проговорить о ней девушка могла весь путь из школы до дома. С Амани никогда никто особо не разговаривал, и она так жадно, будто не могла насытиться, рассказывала мне всё подряд, что знала, а я был самым лучшим слушателем: мой мозг, словно, невспаханное поле, был абсолютно пуст и впитывал всё подряд. А я слушал её и с наслаждением впитывал женский спокойный голос и думал уже, что не недолюбливаю её, а так, скорее не понимаю. Я и не замечал, как с каждым днём всё больше привязывался к этому маленькому существу, такому своенравному и упрямому. Она не переставала быть такой же зажатой и холодной, и разговаривала со мной лишь когда я что-нибудь у неё спрашивал. Но в моменты разговора глаза Амани загорались, как угольки костра, и своей горячечностью опаляли мне лицо. Я без задней мысли восхищался ими, как и буйными волосами, как и узкими ладонями, как и почти мальчишеской нескладной фигурой, и всё мне было невдомёк: почему я раньше их не замечал? Как только узнал я, что Алана и Амани не связывали никакие любовные узы, на душе моей сразу стало так удивительно легко, что внутренне я пугался этого чувства и отчаянно пытался спрятать его на задворки сознания. «Я и Амани Тхакур!? Вот умора! Я и эта зубрила, гордячка, упрямая ослица! Она точно не позволит себе такого опущения, как я», - думал я с нарождающейся горечью, хоть и не отпускал до конца извечного раздражения: её «белая грязь» всё звенела в голове с того самого дня, и отзвук этих слов никогда полностью не угасал в утомлённом мыслями уме. Амани вдруг стала моим живительным глотком воды в те серые зимние будни, и уже трудно было представить: какого это, идти с ней не рядом. Следующая проверка на прочность прошла в сочельник Рождества. В тот день природа угрюмилась, показывая людям свои самые непристойные черты. Едкая сырость покрыла Бейтсвилл, спустились туманы, и редкая непрекращающаяся морось делала глинистую землю похожей на пластилин. Мама, как всегда в такие дни, суетилась: готовила праздничный ужин, смахивала пыль с тёмного книжного шкафа, заставляла меня убирать комнаты. Сад, видневшийся с кухонного окна, походил на обглоданные кости и сиротливо постукивал ветвями в деревянную фрамугу окна. Вечером должны были играть товарищеский матч с командой из соседнего города, а Алан, как назло, всё был прикован к кровати, и мало мог нам чем-нибудь помочь. Для многих из нас он был душой команды, а без него игра становилась бессмысленной и ненужной, как бы ни пытался я подбодрить ребят. И прямо перед Рождеством, вкус поражения был опробован со всей горечью. Никто из нас проигрывать не привык. Бешенство и только оно светилось в глазах ребят, и обращено было, естественно, к капитану. Наверное, без Алана мы оказались на пороге полной катастрофы, и я, не обладая и толикой его обаяния, не мог управлять толпой. Горечь съедала сердце: если бы ни этот милый добрый техасец, смог бы я поладить хоть с кем-нибудь более? После матча я переоделся, накинул пуховое пальто и решил больше не возвращаться в стены холодного пустого спортзала, по крайней мере на время. На улице царила гробовая тишина. Лютый мороз, совсем не свойственный южному городишке, спустился к вечеру и пробирался до костей через лёгкий наполнитель куртки, белую тонкую кожу. Я зажмурился и направил голову вверх, туда, откуда падали тысячи тысяч снежинок из черноты. Удивительно, что мир решил подарить в тот день хоть малую радость: рождественский снегопад, хоть тонким слоем на асфальт ложилась белёсая вуаль. Какое-то нездоровое умиротворение окружало меня, и музыка, тихо играющая в наушниках, была подобна мягкой постели, погружала в себя, обволакивала нежно. Через голос любимого певца я утопал дальше в душевной дремоте. Белые хлопья кружили в медленном танце и опускались на глаза, нос и губы, но не задерживались там, а сразу таяли. Я попытался удержать непослушных баловниц в руках, но они убегали тут же, превращаясь в воду. Никогда не было в Бействилле такого волшебного сочельника, по крайней мере я никогда такого не видел. За мной заскрипели неторопливые лёгкие шаги. Я обернулся от любопытства, ожидая встретить какого-нибудь заплутавшего свидетеля нашего поражения. И встретил, только в знакомом лице. -Хах, я тоже после матча, - выдохнула белый пар Амани. На ней блестела хорошенькая короткая шубка из тёмного меха. -Это было отвратительно, но зрелищно, - быстро дал оценку всей игре я, не снимая наушники. -Что правда, то правда. Но, думаю, в следующий раз вам больше повезёт. Алан поправится, и вы снова сосредоточитесь. -Да, думаю им повезёт. Амани не стала задавать вопросов. Она лишь глубоко вздохнула и посмотрела на небо, ловя ртом снег. Она перевела взгляд на меня и потянула руки вверх, наверное, чтобы коснуться моих щёк, покрасневших на холодном воздухе, но чего-то в миг испугавшись, отдёрнула их и побагровела. Коснувшись чёрного провода, она спросила: -Что слушаешь? -Да так, Scorpions, - ответил я, поведя равнодушно плечами. Позорное поражение никак не выходило из головы. Я ненавидел не быть первым. -Они выпустили новый альбом? Не слышала. -Да я так, старый, Lovedrive 1979 года. Такая дрянь, только мне Always Somewhere и нравится. Красивая песня, - сказал я, предупреждая следующие вопросы. -Да, они мастера сочинять баллады… - протянула задумчиво девушка, но тут же её глаза осветились игривой искрой. – Джим, а у тебя есть первый альбом Black Sabbath? Я кинул на неё заинтересованный взгляд и повёл плечами. Не каждому нравилось такое старьё, а особенно было странно думать об Амани как о ком-то таком, кто мог слушать Black Sabbath. Насилу в классе, да даже в школе можно было найти того, кто ценил классику прошлого десятилетия. -Да, есть... в комнате у меня лежит. Может давай я тебе занесу? -Нет! - Амани резко воскликнула. -Давай я тебе сначала ладу принесу. -Ладу? -Сладость наша, индийская. Я, словно вихрь, влетел в дом и рассеянно выслушал мать, упрекавшую меня в поспешности. -К нам Амани зайдёт, - быстро сообщил ей я. -Какая ещё Амани? - мама недоверчиво нахмурилась. -Тхакур! Ты что, соседей наших забыла? Она быстро сообразила, как только услышала фамилию. Да и недаром, ведь дрянных соседей уж точно лучше упомнишь, чем порядочных. -Ах, эта девочка? А что, у нас же не так убрано... Но я её не дослушал и тут же помчался в комнату для наведения относительного порядка и поиска подходящих шмоток. "Не то, не то, не то!" - причитал я, роясь в платяном шкафу, наполненном рубашками, выцветшими футболками и свитерами со смешными рисунками. Неожиданно для себя я ощутил дикое волнение, как перед важной игрой, и судорожно расчёсывал непослушные волосы. «Это же всего лишь Амани, всего лишь девчонка Тхакур, они же всю жизнь на Рождество приносили домашние сладости и подарки, так отчего так волнуется сердце, отчего оно так и норовит теперь выпрыгнуть из груди?» - думал я, ужасаясь, что на меня обрушилось такое нечеловеческое стеснение. «Она увидит мой дом, она будет в моей комнате, она будет трогать мои вещи своими узкими ладонями…», - только и крутилось в голове. Белая рубашка с трикотажным жилетом на ней теперь были выбраны для важной встречи. Мама хлопотала, дожаривала в спешке куриные отбивные. Они аппетитно шкварчали в жирном масле, и я бы поскорее расправился с ними, если бы в дверь не постучали. Вдохнув кажется слишком громко от страха неизвестного, я открыл проём и увидел индуску, держащую в руках мисочку с чем-то, накрытую плёнкой. Она вступила в мой дом неспешно и аккуратно, как аристократка. Осмотрелась внимательно из-под опущенных век, повертела головой, пытаясь найти в нём что-то совершенно особенное и необычное. -У вас пахнет вкусно. Что готовите? -Не какую-нибудь полуготовую бурду, по типу порошковых макарон с сыром, слава богу, - Амани недоуменно смотрела на меня. – В смысле курицу, - быстро исправился я. В гостиную с большим шумом ввалилась мать и заключила в крепкие объятия бедную маленькую индуску так, что она чуть прогнулась под её весом. -Ах, моя девочка! Я прямо знала, что миссис Тхакур, как всегда, занесёт печенья к нам, только не думала, что придёшь именно ты. Да, правда, так и было. Каждое Рождество мама Амани приносила какие-то безделушки, не только еду. Она несла нам непонятные носочки, платочки своего производства. Мне всегда казалось, что миссис Тхакур дома обвесила себя ими и сидит, счастливая и довольная от собственного безделья. -Мама сегодня накрывает на стол, а я вообще к Джимми, - Амани вежливо оттолкнула мою маму и обезоруживающе улыбнулась. – Он пообещал мне учебник по алгебре, что случайно забрал. А это вам, - она всучила ей в руки миску с какими-то крупными медовыми шариками. Ничего похожего я в жизни не видел. Мама простояла пару секунд немного растерянной, но собралась быстро и поняла, что лучше в наше общество ей не вмешиваться. Вдруг ещё отпугнёт девочку? Я верю, что она не считала Амани плохой для меня партией. Я провёл её по тёмному коридору, обделанному бежевой штукатуркой и простецкими галтелями без узоров. Открыл дверь и вот, моё убежище открылось перед нею, хотя, думаю, Амани могла видеть его сотни раз, стоя у окна, погружаясь в уныние или скуку. Девушка, хоть не в первый раз видела это место, всё равно осматривала его с величайшей тщательностью. Может она думала, что через детали сможет узнать меня лучше? Но вряд ли такое могло получиться, как раз в моей комнате меня меньше всего в доме. Поймав мой взгляд, Амани чуть наклонила голову вбок. Еле уловимое волнение можно было заметить на её лице, любопытство и странная горечь, которую мне не дано было понять. А глаза? Да что глаза! Они бывают просты и искренни, но порой становятся похожи на неизведанное государство, где каждый лишний чувствует себя чужим. Как только пытаешься проникнуть чуть глубже, так тут же преграждает тебе и жеманство, и притворство, и угодничество. Позволит ли мне хоть один человек проникнуть туда, в это зеркало души? А Амани была всё-таки женщиной, хоть и совсем юной. Чёрт его знает, что значит женский взгляд! Кажется, что в нём прячется какое коварство, прямо так и напарываешься на один обман и хитрости. И что написано у них на лице? Не дано мне понять. Они похожи на тонкие материи, переливающиеся на солнце. Коснёшься - уже другое. -Почему ты соврала маме? – спросил я растерянно. Обычно индуска была образцом добропорядочности и морали. -Уж лучше не давать ей почвы для странных рассуждений, - Амани кивнула в сторону стеллажа, и я принялся искать нужную пластиковую коробочку. -Вот же твоя кассета, - я протянул ей с полки маленькую чёрную коробочку. Найти её было несложно, лежала на самом видном месте. – Только смотри мне, чтобы плёнку не зажевало, а то я не знаю как потом ты будешь это исправлять. Лицо Амани разгладилось. Она провела пальцами по пыльному стеллажу, схватила с него пару кассет, посмотрела, покрутила, удовлетворяла собственное любопытство сполна. Наверное, я никогда не видел ничего нежнее, чем её руки и длинные пальцы с мягкими подушечками, и как же хотелось, чтобы они коснулись и меня. «Да, хороша... Как хороша!» - всё проносилось в моей голове. В жизни порою наступает такой момент, когда мысли вдруг проясняются до кристальной чистоты, и чувствуешь, что достиг просветления, как бы ни был сложен беспокоящий вопрос. И вот тогда, стоя в той комнате, оглядывая темнеющий девичий силуэт, чёрные короткие волосы, смуглую тонкую шею, мягкие очертания тонких пальцев, я достиг просветления. Я хотел Амани Тхакур больше всего в этой жизни. Я хотел и её руки, и её шею, и свет её карих круглых глаз… -Ой, Джим, у тебя и Yes есть? Да где ты их берёшь? Смотри, эту я тоже заприметила, можешь попрощаться с ней не время. Мягко улыбаясь, девушка погладила мою руку в ожидании благоприятного расположения или хотя бы едкой шуточки. Но тут во мне поднялось что-то совсем неизведанное, совсем иное, ни на что не похожее. Мне захотелось говорить с ней и говорить, провести вместе часы, дни, недели и слушать её голос сколько душе угодно. -А про Yes... Их альбом 83-го года заставляет меня чувствовать так любопытно, совсем как будто влюблённо. Легко в душе и так тепло, мягким становишься, нежным, - прошептал я. -Так дай, послушаю. Интересно каково тебе, хоть раз в шкуре твоей побуду. Все девчонки с ума бы сошли, если б услышали. -А вдруг я захочу, чтоб только ты сошла? - я дерзко навис над Амани, что было просто с моим высоким ростом. Та, сжавшись, спиной упёрлась в закрытую дверь. Из её глаз, теперь таких блестящих и огромных, сыпались горячие искры, а пухлые губы приоткрылись, словно слова так и силились политься из них. Но девушка оставалась нема. Великий страх был в ней, ровно, как и что-то томное, такое волнующее и будоражащее, что невозможно было сдержаться, и я горячими губами прижался к девичьей руке. Амани вздрогнула вся, и щёки её налились алой кровью. -Джим, прошу, не надо, не стоит, прошу, - шептала она горячечно, и голос её подрагивал, как струна, от напряжения и страха. -Амани, ради бога, умоляю, только скажи, что это хочешь, и я упаду перед тобой на колени, упаду, умоляю! – вторил я ей шёпотом, растаптывая всю свою гордость перед этим невероятным существом, унижаясь, не в силах противится тому новому чувству, что пылало в груди. Девушка, смотря на меня ошарашено и не могла и двинутся, поражённая. Она знала, чего стоит самолюбие Джеймса Якоба Янга. Но тут карие глаза упрямо блеснули. Линия мягких губ ожесточилась. С силой, не подобающей нескладной девушке, она вырвала свою руку из моих сжатых ладоней. -Не хочу, - отрывисто прошептала она, открывая дверь, давая золотому свету коридорных ламп залить свою прелестную головку. Амани отвела взгляд стыдливо и сжала в руках кассету, как будто хотела её спрятать. Она напружинила ноги, наверное, думала убежать поскорее, пока мысли о том, что случилось между нами, не нагнали нас обоих. -Я… мне нужно домой. Мама волноваться будет. А ты, Джим... С-спасибо за альбом. Я верну его тебе, как только послушаю. Ах! - вдруг воскликнула девушка. - Я забыла! - она вручила мне в руки какой-то маленький свёрток из кармана. - Подарок тебе на Рождество. И Амани исчезла. Больше не видел я её тёмных волос, круглых глаз и тонких рук, но чистый образ стоял перед глазами, не выходил так просто. «Мне не хотелось оттолкнуть её, так хорошо тогда было, так нежно... Может это она? Любовь? Такое же могло случиться со мной? Но это Амани! Это же Амани Тхакур! Она же сказала нет, нет, нет… Как же мне быть?» Последний вопрос застрял в голове. Я улёгся на голубые покрывала кровати и не мог ничего уяснить. Что дальше?